Школа шоферов. Каналоармейцам объясняют устройство магнето
Так было со всякой специальностью.
Организовали профтехнические курсы, взялись за бригадное ученичество. Опытные плотники отказывались обучать новых учеников, которых прикрепили по три-четыре человека к каждому. Па обучение уходит часть дня, падают показатели – пусть кто хочет, тот и учит. Пришлось растолковывать, пришлось подробно и долго объяснять, какая помощь должна притти от учеников.
На одном собрании выступил Скобенников:
– Я не против, я учить буду, но работать за меня они не будут. – Он показал на своих учеников. – От них, верно, мало пользы. Но, с другой стороны, под лежачий камень вода не течет. Проволынюсь я с ними недели три, а ничего не выйдет – брошу.
Через два месяца бригада Скобенникова, состоявшая из тридцати трех человек, никогда до сих пор не работавших по плотничьему делу, давала при рубке ряжей самую высокую выработку по отделению при отличном качестве.
От плотников не отставали бетонщики. Бригада Корнеева из учеников профтехкурсов первого отделения работала на трассе.
Был приказ снизить выработку для курсантов до 75 процентов против обычной нормы.
Курсанты обиделись и решили:
– Мы такие же каналоармейцы, как и все. Будем работать стопроцентную норму как минимум.
Все люди были связаны делом: был человек землекопом, стал бетонщиком. Бетон проверяют в лаборатории. Строится полевая лаборатория. Полевая лаборатория контролируется лабораторией Медвежьей горы. И вот вышло так, что бывший вор, лаборант-бетонщик Ковалев оказался связанным производством с одной из самых передовых лабораторий в мире.
Проверять нужно на ходу. Материалы новые, конструкции новые, в них есть новые качества. Работать можно только вместе, людям доверяют.
ПРИКАЗ
НАЧАЛЬНИКА СТРОИТЕЛЬСТВА БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОГО ВОДНОГО ПУТИ ПО СТРОИТЕЛЬСТВУ И БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОМУ ЛАГЕРЮ ОГПУ
Ст. Медвежья гора
8 марта 1932 года
№ 1
В целях облегчения аппарату лагеря и Управлению строительства по окончании сооружения канала быстро и безошибочно применить меры поощрения и льгот в широком масштабе (вплоть до освобождения раньше отбытия срока наказания, восстановления в гражданских правах и т. п.) к заключенным, проявившим себя на строительстве с наилучшей стороны, приказываю:
1. Главному инженеру и начальнику работ завести во всех отделах и самостоятельных частях строительства специальные журналы «Изобретений и рационализаторских мероприятий», принятых строительством и введенных в конструкции сооружений или процессы производства.
В журналах отмечать:
а) суть изобретения или мероприятия;
б) автора с указанием его квалификации, занимаемой должности и характеристикой общей трудоспособности и поведения;
в) время принятия строительством изобретения пли мероприятия;
г) материальные результаты изобретения или мероприятия в денежном выражении, в экономии на материалах и времени. Улучшение качества.
Каждая запись в журнале визируется ближайшим начальником лица, сделавшею принятые предложения, подписывается начальником отделения и утверждается при объездах (если это на фронте) ГИСТРом или начальником работ.
2. Начальнику БЕЛБАЛТЛАГа по этому же принципу завести журналы «Изобретений и рационализаторских мероприятий» для записи изобретений и мероприятий, исходящих от рабочих.
Кроме того начальнику Белбалтлага обеспечить уже сейчас учет подлинных ударников-рабочих, занятых на строительстве, с тем, чтобы по окончании канала техническое оформление в аппарате не задержало объявления имеющих быть льгот.
Приказ довести до самого широкого сведения всего населения лагеря. Аппарату КВО и КВЧ на местах провести соответствующее разъяснение этою приказа.
Начальник Главн. управл. лаг. ОГПУ и НСТР
КОГАН
Своя индустрия
На трассе всякая неквалифицированная работа становилась для человека переходом к работе квалифицированной.
Еще достраивались бараки, еще рубили деревья, прокладывая просеки, но уже начали углубляться котлованы.
Земля на южном склоне Водораздела оказалась каменистой: валуны лежали, образуя целые мостовые.
Беломорский «форд»
Люди еще не умели работать с камнем: один человек безуспешно старался там, где должны были работать двое, или брались за работу трое, где нужно было только двух.
Методы работы были примитивные: камни носили в сетках, из сеток вываливали на «форды».
Беломорский «форд» – это тяжелая площадка на четырех маленьких сплошных деревянных колесах из обрубков дерева.
Тащили такой «форд» две лошади.
Рядом с «фордами» работали тачки. О тачках разговаривали много, их переделывали и перепробовали на тысячу способов.
Тачечное колесо было первым механизмом на Беломорстрое. Из тачечного колеса делали вагонетки, поворотные круги для вагонеток; десятники говорили, что из тачечного колеса только обеда нельзя сделать.
Тачечное колесо – вещь простая, но тачек нужно было много, и колес нехватало.
Рядом со станцией Медвежья гора стояли небольшие железнодорожные мастерские.
Здесь работало человек восемьдесят заключенных.
Чинили телеги, потом начали выковывать ерши – скобы для скрепления ряжей.
Литейной не было. Но вот оказалось, что на строительстве нехватает тачечных колес. Тачечное колесо – вещь простая, но все же для него нужно литье.
К заключенному Руденко, заведующему мехбазой, пришел заключенный Слива, бывший кулак. Он предложил построить вагранку для выплавки металла.
Долго на это не решались. Но тачечные колеса очень нужны. Наконец решили все-таки попробовать.
Первую беломорскую вагранку назвали «вагранка типа времен Петра Великого». Вагранка сейчас находится на Москва-канале, не в музее, а на производстве. Это кусок трубы высотой с два с половиной метра, диаметром восемьсот миллиметров. Внутри она футерована огнеупорным кирпичом. Эта труба насажена на кладку, в нижней части которой устроены фурмы.
Вагранка Сливы – нечто среднее между старыми горнами и настоящей вагранкой.
Эта вагранка работала неплохо, она отливала тачечные колеса.
Котлованы углублялись. Беломорский «форд» и тачка уже не могли справляться одни. Нужно было создавать краны.
Решено было строить краны – деррики – из дерева.
Трущиеся части кранов нужно было отлить. Заказали Олонецкому заводу. Олонецкий завод для Беломорстроя имел то преимущество, что, во-первых, он был ближе, а во-вторых – сговорчивее, чем Путиловский. Путиловский завод иногда браковал беломорские заказы из-за их технической неожиданности. Так были забракованы деревянные затворы Маткожненской плотины.
Их беломорцы испробовали потом на водоспусках и убедились, насколько был прав конструктор-инженер Журин и насколько были консервативны и потому не правы путиловцы, отрицавшие возможность деревянных затворов.
Металлическое литье для дерриков никаких сомнений не возбуждало, но Олонецкий завод опаздывал.
Тогда отливка была произведена в мехбазе Беломорстроя. Вагранка дала Беломорстрою полторы тысячи тонн прекрасного металлического литья.
Начальник узла
Поезда Мурманской железной дороги всегда славились опаздыванием. Путь от Медвежки до Надвоиц недлинен, но поезд задерживается на разъездах. В вагонах много женщин: едут на свидание. Говорят все об одном и том же – о лагерях.
В одном купе высокий человек в длинной серой шинели внимательно читает книгу Пришвина.
«Смотришь на столбики пены. Они вечно отходят в тихое местечко под навес черной каменной глыбы, танцуют там на чуть колеблющейся воде. Но каждый из этих столбиков не такой, как другой. А дальше – и все различно, все не то в настоящую секунду, что в прошедшую, и ждешь неизвестной будущей секунды.
Очевидно какие-то силы влияют на падение воды, и в каждый момент все частички иные; водопад живет какой-то бесконечной сложной собственной жизнью…»
Это – описание Надвоицкого водопада. «В краю непуганых птиц» – книга о здешних местах. Внимательно читает ее Успенский. Поезд опаздывает – времени много. Надвоицкий водопад предназначен к упразднению, выше него должен стать узел четвертый.
Успенский отложил книгу и начал просматривать чертежи. На чертеже схема узла. К чертежу – докладная записка.
«Узел 4-й – Надвоицкий – имеет назначение кроме обеспечения транзитного судоходного пути создать выгозерский бьеф с подтопом реки Телекинки.
Этот узел скомпановать из водосбросной плотины № 21 на правом берегу и двухмерного шлюза № 10 на левом берегу с подходными каналами, изолированными от подходов к плотине. Русло реки Выг закрыть глухой плотиной…»
«Подпорные дамбы расположить…» – читает Успенский исписанные на машинке листки. Достает дорожку. На дорожке штрихами размечены дамбы, скобками – шлюзы и двумя черточками – плотины. Красной жирной чертой по карте проложен путь будущего канала.
Дамбы обозначены ничего не говорящими номерами.
Успенский, чтобы лучше запомнить и разобраться, надписывает названия. Самая длинная дамба называется Дубровая, по имени деревни, около которой расположена. Успенский смерил дамбу. На карте она не длиннее мизинца, в проекте длина ее значится в три с четвертью километра. Над плотиной № 21 Успенский надписал – «водосбросная», потом разметил карту какими-то крестиками и знаками – пометки для себя. В поезде от Медвежки до Надвоиц он заучивал названия своих объектов и уже не путал нумерации шлюзов и дамб. Он хотел знать свой узел. Надвоицкий узел.
В голову лезла какая-то веревка с туго затянутым узлом – морской канат. В Соловках был такой канат на пристани с неуклюжим узлом. Надвоицкий надо завязать лучше. «Тов. Успенский носит длинный волос, пролетарская прическа называется в нашем деле», говорит местный парикмахер. Волос у Успенского рыжевато-медного цвета. Жесткий волос, хоть и вьющийся. Успенский хорошо смеется, он тогда быстро располагает к себе человека. Как многие высокие люди, он сутулится, а длинная армейская шинель прибавляет рост.
В Надвоицы Успенский прибыл зимой. Будущие лагеря намечались объезженными дорогами, притоптанными тропинками, сведенным лесом, кое-где стояли уже бараки. В лагерном деле Успенский не новичок. Он знает предельный запал урканов, яростную упрямость деревенских каэров. Он знает человеческий материал, с которым придется иметь дело, но он совсем не знает строительства. Все заново – и никаких писаных инструкций. Одно указание – исправительно-трудовая политика. И в этой области кое-какой опыт вывез Успенский из Соловков, где он был одним из начальников, применявших новый метод, невиданный в мире, – исправительно-трудовой метод советской власти.
Перед Успенским – задача: подготовиться к тому, чтобы руководить участком строительства. Он учится. Он по столу расстилает синьку, проектные варианты сооружений и, созвав инженеров, часами вслушивается в бесконечные споры и обсуждения. Поток непонятных терминов оглушает его. Кто из инженеров прав, на кого можно положиться? Слушая споры, готов согласиться и с тем, и с другим, и с третьим.
Уже решено, какие отвалы, какой высоты, какого наклона насыпать по краям будущих подходных каналов. А может, что-нибудь не так?
Клуб в Сосновце
Сегодня надо решать, каким образом брать скалу, какие тачки пустить под зимнюю возку грунта, как заложить, шахту, какие подъездные пути применять на десятом шлюзе, какой длины должны быть ряжи, какая древесина лучше и как ее обрабатывать.
Главный вопрос о квалифицированной рабочей силе. Где взять подрывников? Как готовить электромонтеров? Откуда раздобыть плотников? Трактористов? Кузнецов? Слесарей? Мало людей, мало… Кого назначить прорабом? Инженеры говорят длинно и неясно. Особенно о свойствах своих коллег. Телеграмма из Медвежки – направляется новый этап, тысяча двести человек. Люди нужны, но бараки недоделаны. Партия должна отдохнуть, утомлена переездом. Через дня два-три люди выйдут на работу.
К ночи в голове стоял гул.
Инженеры не ручаются за качество работы заключенных и проектируют и рассчитывают с «запасцем», на всякий случай. И запасцы подчас изрядные А сроки короткие, жесткие. Инженеры пожимают плечами:
– Построить конечно можно, почему же не построить? Но не в такие сроки и не с такой рабочей силой.
Зимой дамбы нельзя засыпать землей – промерзший грунт весной оттает, даст осадку. И реку зимой не перекроешь – весеннее половодье снесет плохо закрепленные сван. Зимой надо готовиться к весне и лету.
Зимой прокладывали подъездные пути, расчищали места под объекты, главным образом налегли на строительство постоянных бань, пекарен, кухонь, столовых. Выстроили клуб, в котором постоянно толпились каналоармейцы.
Зимой широко развернули и культурно-воспитательную часть. Основные кадры, подвергавшиеся перековке, были тридцатипятники. Инженерно-технический персонал сначала клуба не посещал:
– Нам перековываться незачем.
Успенский видел, что воспитатели, которые работали с тридцатипятниками, не сладят с лагерной интеллигенцией. А лагерная интеллигенция к тому же как на подбор. Один в обеденный перерыв уходит на реку и орет стихи Бодлера в переводах Якубовича-Мельшина и Федора Сологуба, другой цитирует на память страницы из Достоевского, вгоняя в уныние и себя и слушателей, третий читает по памяти, как из книги, сложнейшие выкладки и химические формулы, четвертый и на трассе пытается говорить по-французски.
На клуб посматривают насмешливо.
Но одному-другому инженеру звонил сам начальник отделения Дмитрий Андреевич Успенский, лично звонил и непременно просил быть. А в клубе, глядишь, тов. Успенский так выступит, что не ответить неудобно. Ответишь, в спор влезешь, сам вызовешься лекцию прочитать.
И стали инженеры понимать массовую работу. Стали не только в клуб, но даже и в бараки захаживать:
– Часто сам не успеешь пообедать, а в бараки забежишь, посмотришь, что приготовили, вкусно ли. Ведь не накорми как следует, так и выработка снизится. Тебе же стыдно, что твой участок отстает.
Или:
– Иной раз смотришь, а про тебя в бараке в стенгазете написано. Знаете, приятно. Никогда не думал, что такая мелочь может доставить удовольствие.
Оказывается, может. И даже большое удовольствие. Приятнее прочесть что-нибудь дельное в стенной, чем плохое в Центральной.
И вот понемногу втянулись. Так, знаете, незаметно. В привычку вошло. Бывало, на воспитателя смотрели как на лишний элемент, а потом увидели, что они даже выручают в трудные моменты. Попадались удивительно толковые люди. Быстро усваивали технику и на трассе приносили большую пользу делу.
К марту месяцу в четвертом отделении коренное лагерное население знало, какую часть трассы оно делает, для чего это делается и что будет потом, когда закончат все сооружения.
И это конечно не могло не отразиться в первую очередь на самой работе. Производительность труда повысилась. Работать стали дружнее, охотнее.
Отказ Ледеркина
Не все работали добросовестно. Были среди заключенных злостные лодыри, отказчики, месяцами отлынивавшие от работ. Были фиктивные инвалиды, притворявшиеся больными, ссылавшиеся на «грызь», чтобы не итти в котлован. Были «отрицаловцы» – люди, агитировавшие против работ. Были вредители.
Фома Ледеркин, пятидесяти лет, уроженец села Стефанидар, был раскулачен осенью 1930 года. Он переехал к тетке, жившей в том же селе. Спал в сенях, кланялся в ноги всем, кто входил в избу: соседу, курице, собаке. Оброс бородой. Отверг, славя бога, земные заботы.
В декабре 1931 года он поджег стефанидарский нардом. Дело случилось ночью. Ледеркин проломил мерзлое нардомовское стекло, снял тулуп и, перекрестясь, влез в окошко. Тьма стояла в нардоме, Ледеркин прополз на сцену. Он ходил здесь среди декораций – лесов и полей, среди деревянных плугов, среди балалаек и домр, спрятанных заведующим музыкальным кружком под холстину. Потом, помолясь, вынул пузырек с керосином и облил все, что попалось под руку – стены, реквизит, потолок, бутафорию. И зажег. Пламя вспыхнуло разом.
Нардом осветился. Стали видны плакаты, изображавшие норму пшеничного высева и уход за капустой. Дымя, загорелись штаны и штиблеты из скетча о Лиге наций. Горели лавки, лопнула лампа, треща, запылал весь нардом целиком. Это был тихий нардом, дымный и закоптелый, хранивший в своих стенах следы всех схваток великого года. Здесь были окурки, валявшиеся еще с сентября, болтались обрывки приклеенных в феврале плакатов. Деревья и кусты – останки какого-то июльского спектакля – висели над эстрадой. Зимний ветер бил в его окна. Топот ног, радостных и протестующих, потрясал его…
Ледеркин вылез из окна. Никто не заметил пожара, мерно стучала колотушка. Потом послышался колокол, мелькнули огни. Пожар. Грохот набата, топот коней. Ночное движение, страшное в деревнях.
Ледеркин бежал. Всю ночь просидел он в лесу. Здесь было тихо, падал снег, скрипели деревья. Ночь показалась Ледеркину длинной, он засыпал и вновь просыпался. Днем, по следам, крестьяне устроили облаву и поймали Ледеркина. Он был судим, приговорен к расстрелу. ВЦИК заменил высшую меру десятью годами концлагерей.
В феврале 1932 года Ледеркин попал на Беломорстрой. Он прибыл туда этапом, в теплушке, полной соцвредами. Среди этой армии уголовных ехало только шестеро осужденных по кулацким делам. Их обокрали, едва они успели войти в теплушку, стащили белье, одеяла, хлеб, чайники, сахар. У Ледеркина свиснули сапоги. Сидя в портянках, Ледеркин видел, как утираются его полотенцем, как одевают его рубаху, примеривают сапоги. Он глядел и молчал.
Кулаки отделились от шпаны, заняли место под окошком вагона, выставили сторожей. Читали молитвы, пели псалмы, вспоминали о прошлой жизни. Вспомнили борщ, поговорили о лошади. Вспоминали барана.
Сердитая грусть, огромная печаль, от которой чешутся ладони, обуяла их. Ночью они поймали тридцатипятника, когда тот пытался украсть полотенце, и принялись бить его. Били так, что никто из шпаны не решался вступиться за вора. Били в душу и в мать, страшным крестьянским боем, как бьют конокрадов.
Охрана насилу отняла вора.
По приезде в Надвоицы все шестеро отказались итти на работу.
– Мы свое отработали – пусть теперь медведь работает.
– Чужими руками дерьмо загребать… Ловкачи вы, ваше-скородие, – кричали они воспитателю.
Назавтра их вывели под конвоем на рубку леса. День выдался пасмурный, дул ветер, шел снег. Начинался буран, снег падал на спины, на шапки, на пилы. Далеко в деревне кричал петух.
Кулакам указали участок, но они отказались работать. Побросав пилы и топоры, они стояли в снегу. Падали сосны, хрипели пилы, люди пробегали суетясь. Кулаки стояли недвижно. Чтобы казаться страшней, они старались не шевелиться. В минуты «перекурки» они закуривали, потом, покурив, недвижно стояли опять.
Темнело, близился вечер, желтели костры. Огонь трещал среди деревьев, ветер качал чайники, подвешенные на шестах.
Громче кричал бригадир, люди пилили, рубили деревья. Они пробегали мимо недвижных кулаков, не обращая на них внимания: кончился день, десятник обходил работы.
Кулаки запели псалмы и молитвы. Они во все горло благословляли день, который прошел, благодарили бога за радости, которые он им доставил. Темнело, они пели среди тьмы. Они запевали тихо, потом поддавали жару.
Никто не глядел на них. Никто из бригадников не славил траву и птиц, присоединив свой голос к их хриплому хору. Кончался день, бригадники работали. Их трудно было удивить псалмами. За время своего пребывания в лагерях они нагляделись на всякие фортели. Видели нэпманов, кричавших: «Я поэт», когда их заставляли взрывать скалы. Видели помещиков, падавших на песок, целовавших землю, чтобы не работать. Все это кончалось одним: трудом.
Никто не глядел на кулаков. Близилась ночь, шесть кулаков громко славили царя Давида. Они пели о Ионе, стоя среди карельских лесов. Они хвалили чрево кита. Хрипели о мудрости диких зверей, о благости рыб, о добросердечии птиц, о голубизне и синеве неба.
Так кончился день. Все шестеро получили уменьшенный паек. Они пошли в столовку и долго глядели на ужин ударников. Они осматривали этот ужин неторопливо, серьезно – и справа, и слева, и искоса, и в лоб, и прямо, и исподлобья.
– А ну их к дьяволу, птиц, – сказал вдруг кулак Катомов, – что я – ухарь какой, чтобы петь на морозе.
Оглянувшись на ужин в последний раз, кулаки ушли к себе в роту. Там, покричав, решили они прекратить пение в лесу. Ледеркин был против такого решения. Его не так легко было сбить с позиции.
Он спорил, доказывал, кричал, но компания распалась, петь одному казалось смешно. Ледеркин вышел работать. Его, как и многих других кулаков, направили на вывоз из котлована камней и земли.
Ему дали сани и лошадь. Это была тихая, невысокая коричневая лошадь, с рыжими подпалинами на боках. Спокойный конский дух, дух мира и теплоты исходил от нее. Зубы ее были желты и сжеваны. Увидя Ледеркина, лошадь ткнула его носом в плечо, вдохнула в себя барачный ледеркинский запах и с шумом выдохнула этот запах.
– Ну, ты, государственная! – тихо сказал Ледеркин.
Он развернулся и, что было силы, хватил ее кулаком по зубам.
Так началась их долгая совместная работа на трассе канала.
Умаров
В том же четвертом отделении в Надвоицах работал и Умаров. Он ходил по трассе в ватном бешмете с газырями и в мягких кавказских сапогах с галошами. На голове была надета плоская кубанка с золотым галуном. Талия, перетянутая блестящим ремнем, была тонка. Осиная талия джигита, абрека, щеголя! Умаров сед. Это стройный, моложавый старик. Когда-то он был крестьянином.
В 1913 году по приказу своего помещика он совершил первое убийство. Жертвой пал бедняцкий вожак Далаяров, многосемейный горец из Верхней Шавы. Разочаровавшись в наемном убийстве с большим риском и мелкими доходами, Умаров занялся вскоре собственными делами.
Из всех видов вооруженных нападений, которые были распространены в Нагорном Дагестане, Умаров избрал низовое абречество: он грабил бедняков. Крестьянская курица привлекает его внимание, хромой жеребец со вздутым животом становится предметом его преступлений. Умаров знал, где искать сокровища аулчан. Шелковый платок, общупанный руками пяти поколений – цветастая святыня горской семьи, пахнущая имбирем и луком, легко переходит в его огромный мешок, куда складывалось награбленное имущество.
– Тащи добро на воздух, – приказывал Умаров бледным трясущимся старухам, холодным взглядом окидывая дымный потолок, каменный пол и войлочную тахту, на которой голосили завернутые в холст молочные дети.
– Уходи, демон! – шепотом умоляли его женщины.
– Богом просим, уйди!
В годы мировой войны Умаров продолжал свою деятельность. Он уводил коней и обворовывал сакли. В аулах говорили: «Кончился Талавардов», «Слыхали, у Османа вырвали кусок шеи». В обиход горцев крепко вошли белое тряпье перевязок и самодельные костыли калек.
Умаров поджигал сакли и обчищал коновязи. К тому времени он был бандит с большим стажем, мастер мелкого разбоя, жадный до всякого барахла, танцор и повеса.
Уходя в горы после удачной операции, Умаров в удобном месте приказывал своим людям спешиваться.
– Танцовать! – кричал он.
Несколько бородачей выходили на круг. Умаров ударял в ладоши. Потом танцовал сам. Это была самоотверженная пляска грабителей, гремевшая без свидетелей в ночной тьме, при свете бедной звезды, среди коряг и лягушек. Наплясавшись досыта, Умаров приказывал: «Сидать!»
Октябрьская революция застигла Умарова на переходе Хунзах-Гуниб. Прослушав смутные новости, рассказанные каким-то пешим солдатом, он повернул лошадь и скрылся в Салтинском ущельи. С тех пор он боролся с советской властью по-разному: винтовкой, шашкой, кинжалом.
Имам Гоцинский, руководитель белых дагестанцев, ходивший в шелковом тюрбане и русском генеральском мундире, пользовался услугами Умарова. Нужны были свежие люди! Умарову приказывали завербовать столько-то новых голов. Спустя неделю он приводил в отряд испуганных учеников приходских школ Верхнего Нагорья или нечесаных людей из отдаленных аулов. Умаров богател. Он завел себе чесучевый бешмет, ездил в Петровск-порт и пригоршнями покупал билеты лотереи-аллегри во время гуляний в городском саду. Когда контрреволюция была разбита, Умарову снова пришлось скрываться. Его тайная жизнь продолжалась без малого десять лет. Он сколотил шайку в двенадцать абреков и носился с ней по горам. Иногда он недолго крестьянствовал, прикидываясь мирным человеком. Несколько месяцев прослужил табельщиком на заводе «Дагогни», чтобы замести след. Шайка расползалась по селениям. Потом он снова собирал ее. Последний его набег был совершен на малолюдный аул Гашан, висевший в стороне от тропы. Комсомольцы встретили Умарова ружейным огнем. Шесть человек из его шайки остались лежать, остальные сами отдали винтовки. Их посадили на замок в кунацкой «красного уголка». Умарову удалось спастись. В какой-то горной цирульне он сбрил бороду. Сменил папаху на кепку.
Шатаясь из аула в аул, он задумал сколотить новую шайку. Искал товарищей, но с трудом находил их. Кругом разговаривали об учебе, о бригадах, об укреплении колхозов. Это происходило в 1930 году. Через несколько дней в пятидесяти километрах от моря арестовали Умарова. На допросе в ОГПУ в Махачкале, столице Дагреспублики, он сказал:
– Я шел сюда сам. Вы перехватили меня на пути.
Его судили и приговорили к десяти годам. Затем он был выслан в беломорско-балтийские лагеря.
Такова прошлая жизнь Хассана Умарова.
Приехав на Беломорстрой, Умаров первый месяц зверски скучал. Он зевал работая, безразлично принимал пищу и брезгливо засыпал. Вскоре после приезда он заболел ангиной. Лежа в больнице, он не открывал глаз без особой надобности. Когда приходили смазывать ему горло, он, кряхтя, раскрывал свой большой рот с раздробленными кривыми зубами.
– Ковыряйся скорее, сердце мое! – ворчливо говорил он санитарке.
Поболев, Умаров вышел на трассу. Он был худ и неразговорчив. Ничто в мире не занимало его. Морозный беломорстроевский день без всадников и шашлычных был ему ненавистен. Он бурил скалу, думая о кобылах, закладывал патрон, мечтая о тахте, провонявшей курдючным салом; вывозил грунт, жалея о разбитой профессии.
Прошло три месяца. Однажды во время ночных работ Умаров встретил своего земляка и соратника Асфендиева. Изрытая поверхность с вывороченной землей и выдолбленным камнем напоминала поле боя. На трассе было светло, как в полдень. По мерзлым дорожкам, тянувшимся вдоль котлована, скрипели тачки, наполненные диким камнем разноцветной окраски. Бурильщики, выпотрошив скалу, закладывали отверстие деревянными втулками. Немного поодаль шумели костры; вокруг них дымился смешанный с золой, исковерканный снег, исполосованный светом прожекторов.
На деревянном здании барака мотались сорванные вьюгой бумажные цветы, повешенные к празднику. Оледенелые изображения шлюзов и плотин были прибиты к дверям клуба.
– Ваше почтеннейшее здоровье? – спросил Асфендиев, кланяясь и приседая по законам бандитской вежливости.
– Живу, – ответил Умаров.
– Действительно… – протянул Асфендиев.
– Как видите, – поклонился Умаров.
Они стояли и свертывали цыгарки. Это была «перекурка» – пятиминутный интервал посреди великих работ. Чиркали спички. Множество огненных точек загоралось на трассе. Потушив фонари, можно было бы заметить неровный световой пунктир среди коротких дымков и очертаний курильщиков в теплых шапках.
Умаров и Асфендиев дымили и разговаривали. Оба они были в черных бешметах, перехваченных поясами, тонкие и прямые, как свечи. Мимо прошли два бывших одесских дельца в грязных драповых пальто. Они опасливо поглядели на дагестанцев.
– Это кавказские разбойники, – тревожно шепнул один из них. – Убить человека им ничего не стоит. Даже одно удовольствие.
Кончив работу, Асфендиев и Умаров пошли в барак. Перетащив свои сундучки, они решили жить рядом на смежных койках. В бараках помещались большей частью кавказцы.
Асламбек Бурашев, растратчик из Буйнакска, крепкий гражданин, два месяца симулирующий всевозможные недуги, по обыкновению стонал, закатывая свои бесчестные, привычные ко всему глаза.
– Сгораю! Скоро мне потолок!
Несколько человек, стоя у восточной стены, отбивали поклоны. Они молились четыре раза подряд, оптом посылая богу все недоданное ему в течение дня; они совершали эту процедуру с аккуратной честностью воров, делящихся между собой добычей.
Засыпая, Умаров неожиданно заметил Асфендиеву:
– Бригада наша ни к чорту! На работе мы ползем позади всех. Дрянь, а не бригада!
Нацменовская рота, где работал Умаров, действительно была неповоротливой и сырой боевой единицей с худой дисциплиной: многие не выходили во-время. Утренний развод каналоармейцев продолжался два часа. Люди бродили вялые, как мухи. Иные резали ножом обувь, чтобы не торчать на трассе. Субтильные кулаки в каракулевых шапках подходили к лагерникам и бубнили: «Бог есть! Что бы вам ни говорили, знайте, бог есть!» – и уходили, таинственно улыбаясь. У кого-то было ночное наитие о «дне искупления»; он рассказывал об этом, уходя на работу к молодым осетинам. Воспитатель был недавний трактирщик из Душета, самый бойкий и грамотный среди всех. В общем это была запущенная нацменовская рота, на которую обращали мало внимания и на которую затрачивалось мало забот.
Умаров презирал отстающих. Свое пребывание в этой роте Умаров считал для себя особым наказанием, той мстительной дальновидностью начальства, которая злит и обижает людей.
Везут лес для шлюза
Назавтра Умаров встал раньше положенного. В углу молились три праведника, свистящим шопотом беседуя с небесами. Умаров шумно обувался, сердито поглядывая на молящихся.
– Хватит ему надоедать, – выходя, крикнул молельщикам Умаров.
– Кому? – спросили, как по команде, все трое.
– Господу, – ответил Умаров.
Ледеркин калечил лошадь во имя господа
Есть много способов калечить лошадь. Неправильно нагружать грабарку – это оттянет коню бока, это натрет коню шею. Можно вбить гвоздь в хомут, не давать лошади отдыха.
Все эти вредительские средства были испробованы кулаками на Беломорстрое. Но все это – средства открытой мести: они влекут за собой лошадиные раны, лошадиные язвы. Такое вредительство легко заметить и вскрыть.
Ледеркин придумал иное. Он воевал с лошадью бесшумно, втихую, он портил это коричневое и мирное государственное имущество исподволь, не спеша, без лишних ран.
Ледеркин пугал лошадь, когда она ела. Едва принимался коричневый конь жевать, как Ледеркин кричал на него и замахивался руками. Конь отходил от кормушки. Затем, помахав хвостом, пофыркав, поглядев на Ледеркина, он приближался к кормушке вновь. Огромная вера в человека жила в этой лошади. Она не понимала Ледеркина. Она думала, что все его действия входят в какую-то сложную и новую систему защиты ее и кормления. И. поморгав, она вновь погружала морду в кормушку.
Тогда Ледеркин пугал се снова.
В лесу он ее лупцевал. Затянув вожжи, хлопал ее кнутом. Лошадь рвалась вперед, полагая, что от нее требуют быстроты.
Она готова была отдать всю свою быстроту на радость и счастье человечества. Однако вожжи сдерживали ее. Голова ее вздернута была вверх к небу. Ледеркин согласно вековому коду, установленному для разговоров с лошадью, требовал одновременно и быстроты и недвижимости.
Прошел месяц. Ледеркин возненавидел лошадей. Они казались ему слишком веселыми. Его раздражала беззаботность лошадей, ему хотелось, чтобы все они грустили по прошлой жизни, по тон жизни, когда они не были еще государственными. Ему хотелось, чтобы отчаяние царило среди лошадей, чтобы слышалось печальное ржание. Особенно не любил Ледеркин свою коричневую лошадь. Этот государственный конь жил и резвился будто при капитализме. Он нагулял себе бока и отрастил пузо будто в мирное время. Это был конь, примирившийся с новым строем. Предатель. Враг. И Ледеркин бил его, чтобы выбить из него спокойствие и благодушие, он вбивал в ату лошадь печаль и грусть – утром и вечером, огромными дозами. Лошадь стала худеть. Она слабела, вырабатывала все меньше и меньше, паек Ледеркина снизился.
Едет Ледеркин. Читает Ледеркин на дереве плакат. Крупными буквами написано: «ДОЛОЙ КНУТ!» и мелкими – «он не нужен лошади». Думает Ледеркин: а мне канал нужен? Если меня кнутом не бьют, так меня нормой прижимают. Только лошадиная спина в моем владении.
По вечерам в бараке Ледеркин скучал, шум раздражал его. Разговор о деревьях, о скалах, о лошадях, о пайке сердил его. Он был справедлив: он требовал грусти от людей так же, как и от лошадей. Ему хотелось, чтобы люди худели, чтобы люди жаловались. Чтобы пели печально. Чтобы кашляли.
По ночам ему снились болезни среди заключенных, хамство среди начальства, мрак и смятение. Счастливый, он просыпался. Все было по-прежнему. Светало, громко храпел барак, дневальный бросал поленья в печку, мерцали бачки. И, разгневанный мимолетностью человеческих грез, Ледеркин со злостью громко хлопал ладонью о нары.
А наутро снова то же: запрягай лошадь, вези песок на тяжелую ненавистную дамбу, смотри на Выг, смотри на падун за Еловым островом.
Истосковался Ледеркин, лег на нары, отказался работать. Попал Ледеркин в роту усиленного режима, по-местному – в РУР.
Умаров принимает решение
Пришел приказ – взять скалу к полдню. Каналоармейцы всех родов оружия готовились к штурму, нервничали и ждали команду. Старнад соседней бригады, бывший белопогонник, пролезший в лагерное начальство, подошел к нацменам.
– Черномазое бандитье! – сказал он шутовским голосом. – Ибрагим, работать не могим, – и, ухмыляясь, подошел к трактирщику-воспитателю, с кем он водил большую дружбу.
– К бабушке таких старнадов, – проворчал Умаров. – Вот сукин сын! Ишак! Волк!
В этот день Умаров работал первый раз душевно. Он долбил и бурил скалу. Бешмет его стал грязным, кубанка съехала на затылок. К концу работы неожиданно для самого себя он дал сто сорок процентов.
На другой день он шумел с нарядчиком, ссорился с воспитателем, ходил советоваться к чекистам.
– Двигай, Умаров. Старнаду мы дадим вздрючку, – сказали ему в Управлении.
Послезавтра он разговаривал с земляками-абреками. Хватал их за пуговицу; засматривал им в глаза и шуткой вытягивал улыбку на их лица. Ежевечерне он собирал дагестанцев и вел с ними громовые беседы. Стояли крик и грохот. Это была предварительная расстановка сил, проверка людей, каждый из которых на-зубок знал свое прошлое и начинал задумываться о будущем.
– Давно не крестьянствовал, – сказал зобатый абрек Гильдыр. Крестьянством он называл все то, что добывается честным трудом, без убийства и грабежа.
Через неделю Умарову разрешили собрать бригаду из бывших горских бандитов, знаменитую бригаду, прославившуюся впоследствии по всей трассе.
Так Хассан Умаров стал бригадиром.
С. М. Киров
Рубили скалу, работали тяжело, нехватало инструментов. Рубили вручную, потом пришли пневматические перфораторы, работающие сжатым воздухом. Это было большое облегчение для бригад, но оказалось, что ломаются буксы перфораторов.
Падали выработки, бригады приходили в уныние, на улыбки Умарова не улыбались бывшие абреки.
Ехать в мехбазу?
Мехбаза занята, у нее неудачи, сделала она бетономешалку, сделала очень быстро, но бетономешалка не работает.
У четвертого отделения есть свои собственные мастера.
Мастер Савва Дмитриев попробовал готовить болванки для букс перфоратора из кусков рельса.
Оказалось, что такие буксы работают вполне удовлетворительно. Нормы выработки поднялись, но все же сводки давали цифры неутешительные.
Ждем помощи от Ленинграда
Ленинград – конечный порт Беломорско-балтийского пути.
Для того чтобы создался этот путь, станут плотины на Неве, на Свири. Подымется вода, даст путь пароходу и энергию на электростанции.
Ленинград связан с Беломорским каналом проводами телеграфа и скоро свяжется высоковольтными линиями электропередачи.
Беломорский канал – кровное дело ленинградского пролетариата. Ленинградский обком партии, Ленинградское О ГПУ занимаются всеми вопросами стройки.
Тридцать ленинградских заводов выполняют заказы Беломорстроя. Выполняют сверх плана, в сроки еще более короткие, чем им ставят нетерпеливые строители канала.
«Красный путиловец» делает железные ворота, металлические части для шлюзов и затворов, завод им. Кирова – лебедки для затворов. Части оборудования будущего канала изготовляют заводы им. Марти, им. Карла Маркса, «Русский Дизель», «Красный Треугольник». Четырнадцать процентов всех заказов Беломорстроя должны выполнить заводы города Ленина.
О заказах на заводах, о грузах Беломорстроя, о беломорских строителях думает Киров, сам ездит на трассу. Не раз видели на трассе товарищей Медведя и Запорожца, руководителей ленинградских чекистов.
О Беломорском канале думают в Карелии пионеры, старые партийцы и комсомольцы. Карельские партийные организации изо дня в день занимаются каналом.
В каждом селе, на каждом заводе у канала есть друзья, есть опора и контроль в партячейке.
Сперва не верила старая Карелия каналу. Недружелюбно и с жалостью смотрела она на каналоармейцев.
