Выравнивание корпуса прау «Альфред Уоллес» с помощью тесел на острове Варбал
Эта скудная диета подорвала его здоровье; он страдал от лихорадки и головной боли — небольшой участок возле правого виска временами немилосердно ныл, доставляя страдания не меньшие, чем самая жуткая зубная боль. Приступы начинались каждое утро сразу же после завтрака и продолжались в течение двух часов. В какой-то момент боль сделалась такой сильной, что ему уже стало казаться, будто он умирает. Он открыл последнюю банку консервированного супа, которую держал на крайний случай, и, по его словам, это спасло ему жизнь. Однако он не желал уезжать отсюда, зная, что это единственный шанс пополнить коллекцию образцами птиц, обитающих в столь удаленных и непосещаемых местах.
Наконец дальнейшее пребывание в Бессире стало невозможным, так как необходимо было с последними восточными муссонами возвращаться назад на «маленькой прау». Уоллесу удалось собрать образцы семидесяти трех видов птиц — не так много, на первый взгляд, но 12 из них не были описаны ранее; кроме того, он увозил с собой 24 отличных чучела красных райских птиц. «Я не жалею о том времени, что провел на этом острове, — заключал он, — хотя мои надежды и ожидания ни в коей мере не оправдались».
Его последний день на Вайгео был ознаменован весьма радостным событием.
Он уже заплатил местным охотникам вперед — раздал топоры, зеркала и бусы в обмен на обещания принести определенное количество птиц, в зависимости от того, сколько каждый из них мог, по собственному мнению, добыть. Большинство охотников принесли свой улов до того, как Уоллесу пришла пора уезжать. Один из них, которому так и не удалось поймать ни одной птицы, честно вернул топор, взятый в качестве предоплаты. Другой охотник, пообещавший поймать шесть птиц, принес всего пять и сразу же побежал обратно в лес — ловить шестую; но ему долго не везло. В последний день, когда Уоллес уже загрузил все пожитки в лодку и был готов отчалить, этот охотник прибежал на пляж с шестой птицей в руках. Уоллес писал: «Он протянул ее мне и с огромным облегчением сказал: „Теперь я тебе ничего не должен“. Это отрадные и довольно неожиданные примеры честности среди дикарей, которым ничего не стоило обмануть меня без какой-либо опасности наказания или преследования».
Глава 9. Бакан
Уплывая из Кабея, мы уносили с собой такое же благоприятное впечатление о местных жителях, какое Уоллес вынес из общения с населением Бессара. Все они были очень внимательны к нам и терпеливо отвечали на наши расспросы, не возражали, когда Джо фотографировал их, а Леонард делал свои зарисовки. Юноша из деревни по имени Корнелиус всегда делился с нами своим уловом, а когда мы отправились дальше, вызвался помочь нам в качестве лоцмана и показал, как пройти по каналу Кабея. Корнелиус встал у руля и провел наше судно по тайным протокам среди коралловых рифов в заливе — как нас и предупреждала лоция адмиралтейства, подводные препятствия невозможно определить по цвету воды. Когда же просвет в зарослях деревьев, указывающий на протоку, стал хорошо виден, он без лишних слов вернулся в свою лодку, которая была привязана к борту, и погреб обратно, чтобы заняться привычным делом — ловлей райских птиц, на которых он ставил силки.
Канал Кабея произвел на нас гораздо более сильное впечатление, чем мы могли ожидать по описанию Уоллеса. Возможно, натуралист проходил здесь по низкой воде или во время пика прилива или отлива — по стоячей воде, так как по его описанию никак нельзя было судить о мощности потока и великолепии зрелища. Мы проходили по каналу 2 мая и по совету Корнелиуса шли по высокой воде, чтобы глубина была максимальной. Кроме того, мы шли против приливного течения, чтобы было удобнее управлять судном на поворотах. В начале канал — или «straat», как его называли местные жители, пользуясь голландским словом, — был около пятидесяти метров в ширину, по обоим берегам тянулся мангровый лес. После того как канал сузился почти вдвое, мангровые заросли уступили место коралловым рифам, русло стало петлять, упираясь в крутые скальные выступы. Приливное течение, против которого мы двигались, ударялось о скалы и образовывало глубокие воронки и водовороты. Канал прорезал высокий скальный массив, и мы двигались фактически в каньоне, видя лишь широкую полоску голубого неба меж берегов. На ее фоне над нами пролетали птицы всевозможных видов, которых редко можно увидеть в одном и том же месте: здесь были и морские — чайки, скопы и крачки, но вместе с тем попадались птицы, обитающие в джунглях — лори, длиннохвостые попугаи и какаду; они перепархивали с одного покрытого лесом склона на другой.
По каналу Кабея
В самой узкой точке канал поворачивал почти под прямым углом между отвесными стенами. Здесь скорость течения достигала пяти или шести узлов, поток отражался от одной стены, ударяясь о другую. Справа чернел вход в глубокую пещеру у подножия скалы. Согласно местным верованиям, из этой пещеры появились люди, ставшие предками народа, населяющего Кабей. Напротив пещеры из бушующей воды вертикально вверх поднималась скала. Это место считалось священным; в метре над поверхностью воды к скале были прикреплены разнообразные приношения духам — несколько рыболовных крючков с зазубренными концами, кусок сетки и несколько пластиковых бутылок.
Мы около получаса пробирались по извивам и поворотам канала, после чего оказались среди россыпи маленьких островков — по словам Уоллеса, «каждый из них покрыт странного вида кустарниками и деревьями, над которыми, как правило, возвышаются изящные силуэты пальм. Они же усеивают скальные уступы берегов; все вместе это образует один из самых необычных и живописных пейзажей, который я когда-либо видел».
Это был сам залив Кабей, на дальнем берегу которого раскинулись характерные невысокие скругленные холмы. Повернув к югу от устья залива, мы направились к поселку Саонек, расположенному на маленьком островке и состоящему из серых, потускневших от времени домишек; единственным новым сооружением была бетонная пристань. Саонек является административным центром обширного района — Западного Вайгео; здесь находится единственная на весь район средняя школа. В течение учебного года ученики вынуждены жить здесь же, так как ездить очень далеко; по этой причине большинство детей из отдаленных уголков Вайгео остаются лишь с начальным образованием, полученным в местных деревенских школах. Высокая водонапорная башня в Саонеке служила также и маяком, который показывал дорогу паромам, шедшим через пролив из Соронга — главного города северо-западной части Ириан Джайи, транспортного центра, связывающего этот район с остальными частями Индонезии.
Уоллес так и не добрался до Соронга, решив возвращаться прямо с Вайгео к своей экспедиционной базе в Тернате. Но он узнал, что в Соронге можно приобрести редких птиц, обитающих во внутренних районах Новой Гвинеи, и отправил туда на разведку Чарльза Аллена — молодого человека, который стремился, как и Уоллес, стать коллекционером, — поручив ему разузнать все, что можно, о райских птицах.
Уоллес нанял Чарльза Аллена еще в Лондоне в качестве помощника для полевых работ — починки сеток для ловли бабочек, прикалывания насекомых и выполнения других мелких поручений. Во время первых месяцев в Индонезии он пытался обучить Аллена практическим навыкам, но вскоре выяснилось, что у его ученика нет необходимых данных для работы натуралистом-исследователем. Он был очень молод — всего 16 лет — и так неуклюж, что постоянно все ронял и разбивал и всюду оставлял беспорядок. Бедолага, будучи сыном плотника, не мог даже ровно отпилить кусок древесины и вообще был неспособен выполнить какую-либо работу аккуратно. «Каждый день, — в отчаянии писал Уоллес сестре, — у нас происходит такой диалог:
— Чарльз, посмотри на бабочек, которых ты вчера приколол.
— Да, сэр.
— Посмотри — разве они приколоты ровно?
— Нет, сэр.
— Тогда поправь вот эту и всех остальных, которые приколоты неровно.
Через пять минут он приносит мне коробку.
— Теперь ты их разместил правильно?
— Да, сэр.
— Ну, смотри: у этой крылышки лежат неровно, здесь тельце съехало на сторону, а здесь погнулась булавка. На этот раз исправь все ошибки.
Если он делает чучело птицы, то голова сваливается в сторону, на шее появляется какой-то нарост, лапки оказываются вывернуты и так далее. Это проявляется во всем, что бы он ни делал, — все, что должно быть прямым, у него получается криво».
В двух словах, Чарльз в качестве подмастерья был безнадежен и через год решил бросить работу у Уоллеса и занялся учебой, чтобы впоследствии преподавать в школе миссии епископа Саравака.
Через три года, однако, Чарльз Аллен снова изменил свое решение. Он присоединился к Уоллесу в Амбоне, и тот, возможно, памятуя о прежних разочарованиях, использовал его только в качестве гонца, посылая с мелкими поручениями в места, которые сам он по тем или иным причинам не мог посетить. Однако поездка Аллена в Соронг не была особо успешной. Тамошние торговцы птицами заподозрили в нем конкурента и прилагали все усилия, чтобы затруднить продвижение Аллена в глубь острова, где он мог бы наладить контакты с местными птицеловами, которые ставили силки и отлавливали птиц. Во время первой попытки добраться в глубь острова на Чарльза и его сопровождающих едва не напали местные жители — они размахивали ножами и копьями и были настроены очень агрессивно, поскольку их предупредили, чтобы они не вздумали продавать птиц этим людям. Вторая попытка оказалась более успешной — Чарльз провел месяц в глубине острова, но с весьма незначительными результатами. Он по-прежнему был очень далек от основных районов ловли птиц, и ему удалось приобрести только один образец нового вида райских птиц у местных жителей. Они сказали Чарльзу, что племена, изготавливающие чучела райских птиц, совсем дикие и ведут себя так непредсказуемо, что лучше с ними не связываться.
Соронг до сих пор остается местом, где можно покупать и продавать райских птиц, как мы уже знали от жителей Кабея. Поэтому мы отправились на «Альфреде Уоллесе» из Саонека в Соронг, чтобы запастись провизией и посетить природоохранный отдел министерства лесного хозяйства, в чьи обязанности входил контроль за торговлей птицами. Чиновники здесь были более приятными и добросовестными, чем их коллеги в Доббо, но почти столь же беспомощными. Они слышали о ловле красных райских птиц в окрестностях Кабея, но не имели возможности поехать туда сами.
У них едва хватало денег, чтобы ездить в город на автобусе, не говоря уже о том, чтобы брать напрокат лодку и исследовать внутренние области Вайгео. Поэтому они оставались в офисе в Соронге и пытались оттуда контролировать торговлю райскими птицами. Самое большая их удача — это арест и судебное преследование местного доктора, который заказал 200 штук райских птиц для продажи на экспорт (количество столь чудовищное, что местные власти сочли необходимым принять меры). Доктор был арестован и приговорен к шести годам тюремного заключения, из которых отбыл менее двух лет. Сейчас, как нам сказали, он снова жил в городе и официально работал врачом, при этом никаких проблем из-за своего криминального прошлого не испытывал. Остальные торговцы птицами в Соронге действовали на абсолютно законных основаниях, как нас заверили чиновники природоохранного отдела местной администрации. Нам показали клетку позади офисного здания, в которой сидела дюжина попугаев охраняемых видов: они были пойманы, но вскоре их должны отпустить на свободу. О незаконной торговле птицами в Кабее речи не заходило.
Для захода в Соронг у нас была еще одна причина — здесь к нам должен был присоединиться второй художник нашей экспедиции, Трондур Патурссон. Он должен был прилететь с Фарерских островов, проделав длинный путь — три дня на самолете, с пересадкой в Копенгагене, Лондоне, Джакарте и Амбоне. В конце концов он прилетел в аэропорт Соронга, расположенный на бывшей японской военной авиабазе на небольшом острове, в десяти километрах от города. Этот остров лежал на пути нашего следования из Соронга, так что, пополнив запас продуктов на местном рынке, мы переместились к острову и бросили якорь в ожидании Трондура.
Погода менялась очень быстро — то проливные ливни и яростные шквалы, то яркое солнце; аэропорт Соронга часто отказывался принимать самолеты, так как сложные погодные условия усугубляла недостаточная длина взлетно-посадочной полосы. Мы едва успели встать на якорь, как налетел сильнейший шторм. За десять минут скорость ветра возросла до ураганной, а дождь окружил нас сплошной пеленой, так что в пяти метрах уже ничего было не видно, а находиться на палубе стало невозможно. Затем внезапно дождь закончился, и через полчаса появилось одинокое каноэ — к нам плыл житель маленькой рыбацкой деревушки, единственной на острове. Наш гость сказал, что мы должны переставить нашу лодку — мачта мешает приземлению самолета. Я отнесся к этому требованию с недоверием.
Мы стояли более чем в километре от начала взлетно-посадочной полосы, а мачта «Альфреда Уоллеса» была всего семь метров в высоту. Любой самолет должен был пролететь не менее чем в сотне метрах над нами, и мы даже не находились на одной линии с взлетной полосой. Нашего гостя, однако, не смутили мои возражения — он стоял на своем: здесь оставаться нельзя. Несколько месяцев назад идущий на посадку самолет сбился с курса и вместо того, чтобы приземлиться на взлетно-посадочную полосу, разбился о скалу, которую нам с готовностью показали. Погибли сорок человек, включая пилота; выжили только двое. Наш гость с довольным видом сообщил, что точное число погибших ему известно потому, что он вовремя оказался на месте катастрофы. Чтобы пояснить, что имелось в виду, он сделал движение, имитирующее вытаскивание кошелька из кармана.
На этой неприятной ноте общение завершилось, и я вздохнул с облегчением, когда на следующее утро целый и невредимый Трондур оказался на нашей палубе. За исключением нескольких седых прядей в бороде, которая составляла характерную деталь его облика, он почти не изменился с тех пор, когда участвовал со мной в нескольких морских путешествиях, в том числе на плоту по Тихому океану с Джо. Мы были очень рады вновь увидеть друг друга, на следующее утро отправились дальше и повернули в узкий пролив Сейгвин, который связывает Тихий и Индийский океаны. Таким образом, мы вернулись на маршрут, по которому Уоллес возвращался на своей «маленькой прау».
Неудачи продолжали преследовать Уоллеса. Сразу после того как он покинул Вайгео, обнаружилось, что, пока он был на берегу, крысы прогрызли грот, сделав в нем более двадцати дыр, так что пользоваться парусом стало невозможно. Матросы попытались сплести парус из ковриков, но он получился неудачным, так что прау уже не могла передвигаться так хорошо, как раньше. По плану Уоллес собирался плыть на юго-запад, чтобы обогнуть длинный остров Хальмахера, затем передвигаться вдоль берега до Тернате — городка, где он арендовал домик, который использовал в качестве базового лагеря. Предполагалось, что путешествие будет простым, так как направление ветра должно было быть благоприятным — в это время обычно дул восточный муссон. Но только на то, чтобы пройти вдоль Вайгео, потребовалось четыре дня — перемещение затруднял встречный ветер и сильные подводные течения. Обеспокоенный нехваткой пресной воды, Уоллес решил остановиться в Гаге, чтобы восполнить запасы, но когда судно ставили на стоянку, потеряли якорь. При пересечении пролива по пути к острову Хальмахера прау настигла череда огромных волн странного вида. Поскольку море вокруг оставалось спокойным, Уоллес предположил, что причиной возникновения этих волн могло быть землетрясение. К счастью, волны не причинили вреда.
Однако когда лодка Уоллеса приблизилась к берегу острова Хальмахера, они оказались как раз с наветренной стороны от южного мыса. Ветер стих, и оставалось лишь беспомощно дрейфовать по течению вдоль берега в противоположном направлении относительно цели. В течение нескольких дней Уоллес и матросы отчаянно пытались подняться против течения, чтобы обогнуть мыс. Они пробовали грести, но течение было слишком сильным; кроме того, местные жители приняли Уоллеса за пирата и отказались поработать у него гребцами. Когда они поднимали паруса, ветер либо стихал, либо дул в противоположную сторону. Наконец было решено попеременно бросать якорь и дрейфовать по направлению приливного течения. Но эта попытка стоила последнего остававшегося якоря.
Уоллес плохо себя чувствовал. От недостаточного питания и постоянного пребывания под открытым небом у него обгорела кожа, особенно пострадали губы — они кровоточили при малейшем прикосновении, и чтобы проглотить хоть кусочек еды, ему приходилось открывать рот как можно шире. Потом пришлось смазывать губы мазью в течение нескольких недель. На последнем переходе к Тернате они попали в такой ураган, что маленькая лодка, привязанная к корме прау, оторвалась, а следующий порыв ветра разорвал в клочья кливер. В самый разгар бури рулевой настолько испугался за свою жизнь, что прямо у руля начал вслух читать молитвы, прося Аллаха спасти судно и команду.
Когда прау Уоллеса наконец добралась до Тернате, шла уже первая неделя ноября. Свой полугодовой опыт судовладельца Уоллес описывает далеко не в радужных тонах:
«Оглядываясь назад, можно сказать, что путешествие на собственном судне с самого начала, с момента отплытия с Горама в мае, обернулось чередой неприятностей. Моя первая команда сбежала; два человека потерялись на необитаемом острове и отсутствовали целый месяц; десять раз нас выбрасывало на коралловые рифы; мы потеряли четыре якоря; паруса были попорчены крысами; лодка, привязанная к корме, оторвалась, на дорогу домой мы потратили тридцать восемь дней вместо двенадцати, много раз испытывали нехватку продуктов и пресной воды; подсветка компаса не работала, так как во время нашего отплытия с Вайгео мы не смогли раздобыть ни капли масла; и, самое главное — за время всех переходов с Горама на Серам и далее к Вайгео, и с Вайгео на Тернате, то есть за семьдесят восемь дней — без малого за три месяца, — ветер ни разу не был попутным (при том, что теоретически это был сезон благоприятствующих ветров!)».
Рулевой Уоллеса — тот же старик, который вел прау из Вахаи, — предложил свое объяснение. Он был уверен, что на прау лежало проклятие, и, по его мнению, во время первого спуска на воду была допущена ошибка. Строители забыли просверлить дырочку в киле и налить туда немного масла. Если бы этот ритуал был проведен, путешествие было бы более благополучным.
Ритуалы, проведенные на острове Кай при строительстве нашей лодки, вероятно, были действенны, так как наш переход к острову Хальмахера оказался гораздо удачнее, чем злосчастное путешествие Уоллеса. Единственной трудностью было то, что теперь, когда к нам присоединился Трондур, приходилось размещаться на нашей прау всемером. Мы вышли из положения, разместив Джо, Буди и Яниса на крошечной передней палубе; иногда они надевали на ночь спасательные жилеты, на случай, если ночью разыграется шторм и кто-либо выпадет за борт. Джулия — самая высокая из всех — спала в каюте на полу, так как походная койка была для нее слишком коротка. Джо и Леонард занимались приготовлением пищи, и теперь в обед и ужин у нас чередовались то макароны, то рис, приправленные парой луковиц или пригоршней жареного арахиса. Кроме того, мы открывали пару банок рыбных консервов или дешевую тушенку, которую можно было найти на некоторых, более или менее крупных местных рынках. Мы бы предпочли соленую рыбу местного изготовления, но ее было не так просто найти, или выглядела она не очень соблазнительно. Ее продавали большими охапками — они были усеяны мухами, а выбор ограничивался кусками сушеного тунца (который выглядел и вонял столь отталкивающе, что Джо отказывался из него готовить) и рыбой неопределенной видовой принадлежности бледно-желтого цвета и такой костлявой, что приготовить ее можно было, только сильно поджарив и потом измельчив в труху. Чтобы подкрепиться во время ночного дежурства, мы ели печенье, изготовленное в Китае для индонезийского рынка. Упакованное в большие квадратные жестяные коробки, которые во всем остальном мире давным-давно исчезли с прилавков, бледно розовых и голубых оттенков, будто предназначенное для младенцев, оно было пропитано какой-то приторно-сладкой отдушкой. Кроме того, оно постоянно крошилось, так что на дне коробки скапливалось месиво разноцветных крошек. Но мы обычно бывали достаточно голодны и могли съесть все, что попадалось под руку.
Восьмого июня мы обогнули южный мыс острова Хальмахера, стоивший Уоллесу таких огромных усилий, и готовились встать на ночевку на соседнем острове Бакан. Здесь в октябре 1858 года Уоллес сделал одно из наиболее интересных открытий: он обнаружил совершенно новый вид райских птиц.
Открытие было заметным — на тот момент было известно всего двенадцать видов, и даже классификация их была не вполне понятна.
Это произошло на второй день пребывания Уоллеса на острове Бакан. Он пошел прогуляться и исследовать территорию вокруг маленького домика, где собирался поселиться и начать работу по сбору образцов. Подходя к дому, он повстречал своего помощника — малайца Али, который ходил охотиться на птиц и принес несколько штук — они свисали у него с пояса. Али очень гордился своей добычей и, протянув одну птицу Уоллесу, сказал: «Смотрите, сэр, какая забавная птичка!» Сначала Уоллес очень удивился — таких птиц он никогда не видел. Она была размером с большого скворца, с великолепными зелеными перьями на грудке, которые выступали вперед двумя блестящими пучками. Но самой интересной особенностью оперения были два длинных белых пера, выступавших с обеих сторон на верхней части крыльев. Али утверждал, что, когда птица расправляет крылья, эти перья разворачиваются, подобно флагам.
«Я понял, что мне несказанно повезло, — писал Уоллес. — Передо мной была райская птица совершенно нового вида, поразительным образом отличающаяся от всех других известных мне райских птиц… По шейке и грудке шли зеленые перья с металлическим отливом, а ниже перья образовывали подобие воротничка с двумя острыми углами, который прятался под крыльями и мог приподниматься и распушаться, как боковые перья большинства райских птиц. Четыре длинных белых пера, которые придавали этой птице удивительное своеобразие, вырастали из небольших бугорков у изгиба крыла; узкие, слегка изогнутые, с равным количеством волосков с обеих сторон, белого цвета с кремовым оттенком. В длину они достигали шесть дюймов, как и крылья, и могли подниматься под прямым углом к ним или лежать вдоль тела. Клюв был цвета кости, лапки желтые, а глаза — светло-оливковые».
Уоллес позже отослал образец этого вида в Британский музей для идентификации и классификации, и его первоначальная догадка подтвердилась: об этом виде райских птиц ранее не было известно.
Соответственно вид получил название Semioptera Wallacei, или вымпеловая райская птица, — довольно прозаическое в сравнении с другими членами семейства, такими как чудная райская птица, золотая райская птица и великолепная райская птица. В письме к своему торговому агенту Сэмюелу Стивенсу Уоллес привел более реалистическую причину, почему он так обрадовался, обнаружив новый интересный вид. «Я нашел новый вид райских птиц! Неизвестного семейства!! Весьма отличающийся от известных видов, очень интересный и красивый!!! Когда у меня наберется четыре штуки, я их пошлю вам — посмотрим, сколько денег они принесут! Я ожидаю не меньше 25 фунтов за каждую!»[10]
Новый вид, однако, оказался столь редким, что за последующие сто лет эту птицу видели всего один раз, и считалось, что вид вымер. Затем с Тернате стала поступать информация, что птицу видели не на Бакане, а на острове Хальмахера, где, как ни странно, ее заметила группа бойскаутов во время похода.
Могли этот вид действительно сохраниться на Бакане? Проплывая вдоль берега, мы подумали, что стоило бы узнать об этом у местных жителей. Поэтому мы повернули к первому же поселению, которое увидели, и высадили Джулию и Буди на берег с определителем птиц, надеясь, что здесь может сработать тот же метод, который так помог нам на Кабее. Когда они вернулись через час, показав изображения вымпеловой райской птицы старейшине и нескольким жителям деревни, оказалось, что никто ничего не знает об этом виде. Жители деревни занимались сельским хозяйством и все время проводили у берега, не углубляясь в лес. Они никогда не видели и не слышали о такой птице, хотя иногда ловили небольших обычных попугаев на своих полях и продавали их торговцам, которые приезжали сюда с Тидоре. Если нам нужны сведения о редких птицах, гораздо лучше поговорить с жителями деревни Гандасоли, расположенной в глубине острова Бакан. Там мы сможем получить более точную информацию, так как жители Гандасоли профессионально занимаются ловлей птиц.
Мы проплыли вдоль берега до следующей деревни и повторили попытку — с тем же результатом. Никто никогда не видел эту странную птицу, с четырьмя белыми перьями вдоль крыльев и ярко-зеленым воротничком, и единственными, кто мог что-то знать о ней, были ловцы птиц с Гандасоли.
В тот вечер мы бросили якорь у небольшого портового поселка, куда приходил паром с Тернате, и на следующее утро Джулия, Буди и я поехали на автобусе через густонаселенный перешеек Бакана в поселок Гандасоли. Это было типичная деревня Островов пряностей. Вдоль улицы, среди садов, стояли небольшие домики, отгороженные частоколом. Небольшие магазинчики, мечеть; единственной интересной особенностью были несколько сохранившихся домов традиционной постройки — сложенные из бревен, они стояли на деревянных сваях. Благодаря высоким крутым крышам эти дома, должно быть, гораздо более комфортные и прохладные, чем маленькие домики из бетонных блоков с ржавыми жестяными крышами.
Старейшина деревни отсутствовал, поэтому его заместитель пригласил нас в свой дом и за чаепитием рассказал о птицеловах. В деревне было около пятнадцати человек, которые зарабатывали себе на жизнь этим ремеслом. Сейчас все они находились в лесу, занимаясь своей работой, и никто не знал, сколько еще времени они там пробудут. Они обычно возвращались, когда отлавливали достаточное количество птиц или когда их запасы продовольствия подходили к концу. Обычно они работали группами по три-пять человек, отправляясь в те места, где обитали в большом количестве птицы — в основном попугаи лори и какаду. Там, неподалеку от мест кормежки, группа ставила лагерь. Охотники подвешивали на ветвях деревьев спелые фрукты, а сами ветви смазывали смолой. Птицы подлетали поклевать и увязали лапками в смоле. За две недели команда птицеловов вполне могла наловить около двухсот птиц на продажу, причем довольно скромного какаду можно было продать за небольшую сумму 17 500 рупий.
Две сотни птиц, пойманные за две недели одной группой ловцов, представляли собой серьезный урон для популяции, так что мы не удивились, когда наш собеседник посетовал, что на Бакане становится все труднее ловить птиц на продажу. С основного острова птицы уже давно исчезли, и теперь, чтобы заработать на жизнь, птицеловы отправлялись на маленькие острова, лежащие дальше в море. Они уже не привозили пойманных птиц в деревню, а построили на одном из таких островов сарай, где держали свою добычу. Отсюда птиц в клетках забирали торговцы буги, которые потом плыли прямо в Сулавеси, откуда товар отправлялся дальше, в Сингапур.
Мы снова подивились откровенности нашего собеседника. Когда Буди протянул ему определитель, он показал нам, каких птиц ловят на продажу. В основном обычные виды вроде красных попугаев, но было и несколько необычных — например, черноголовый попугай. Официально торговля этими птицами запрещена, но это только подогревало интерес покупателей. Очевидно, заместитель старейшины знал о том, что торговля не вполне законна. Временное содержание пойманных птиц на маленьком островке и отправка непосредственно за границу контрабандой на кораблях буги снижали опасность быть уличенными, и, рассказывая об этом, заместитель старейшины нервно теребил ремешок часов.
Однако между деятельностью птицеловов на Гандасоли и тем, что делал Уоллес сто сорок лет назад, имелось некоторое сходство. Современные птицеловы работали, чтобы обеспечить себя необходимым, — так же, как Уоллес. Проблема заключалась в масштабе происходящего: сейчас отлов птиц уже начал угрожать сохранению вида. Было непонятно, как популяция птиц на Бакане или на любом другом острове сможет сохраниться при таком широкомасштабном профессиональном отлове. В отличие от Вайгео, где жителям деревни принадлежали все деревья, на которых происходили брачные игры райских птиц, птицеловы на Гандасоли могли свободно ловить птиц всюду, где им вздумается.
Ловля птиц стала приносить меньший доход, чем раньше, сказал наш собеседник. Но затем он повеселел и сообщил, что новый покупатель, недавно открывший магазин на Бали, занялся продажей бабочек, и была одна особенная, очень крупная бабочка, за которую он готов заплатить 250 тысяч рупий — гораздо дороже, чем за любую обычную птицу, и что птицеловы, должно быть, переключатся на охоту за этими бабочками. Здесь снова мы вспомнили об Уоллесе. На Бакане ему удалось несколько раз увидеть эту бабочку — огромного птицекрыла (орнитоптеру) с такой роскошной окраской, что он сразу же загорелся желанием ее поймать. Через два месяца ему удалось раздобыть один экземпляр — это был самец птицекрыла; в ширину он достигал семи дюймов, бархатистые крылышки украшены оранжево-черным рисунком. Уоллес назвал этот вид Omithoptera croesus. Зная, насколько эта бабочка редка и как высоко ценится, Уоллес оставался в Бакане, пока не собрал коллекцию из сотни таких бабочек обоих полов, в том числе около двадцати очень красивых самцов, «хотя идеально хороши были всего пять или шесть». Очень вероятно, что именно за бабочку этого вида таинственный торговец с Бали был готов заплатить эквивалент двухмесячного жалованья.
Что же касается открытого Уоллесом вида — вымпеловой райской птицы, никто в Гандасоли не видел ее и не слышал о ней, и мы готовы были признать, что этих птиц, вероятно, уже нет на Бакане. Однако мы решили сделать еще одну, последнюю попытку: Леонард предложил отправиться на север острова, так как Уоллес упоминал между делом, что жители северной части Бакана зарабатывают на жизнь собирая древесную смолу, которая называется даммаровой. Эта смола сгорает ярким чистым пламенем и во времена Уоллеса использовалась для фонарей. Но даммаровая смола для двух художников нашей экспедиции, Леонарда и Трондура, имела совсем другое значение. Они смешивали ее со скипидаром и получали таким образом лак, который применяли для покрытия своих работ. Этот даммаровый лак придавал краскам особую глубину и насыщенность, которую не мог дать никакой другой материал. Для художников проблема заключалась в том, что даммаровая смола в Европе является большой роскошью — даже маленькая баночка этого материала стоит очень дорого. Может быть, спросил Леонард, мы можем дешево приобрести немного смолы, если приедем туда, где ее добывают?
В Гандасоли нам сказали, что даммаровую смолу в наши дни собирают редко. Цена на нее слишком низка и не окупает хлопот, так как за смолой нужно идти в глубь леса, где растут смолоносные деревья. Однако в местечке под названием Сабатанг, на северо-восточном краю острова, до сих пор шла торговля даммаровой смолой.
Когда на следующий вечер мы остановились напротив Сабатанга, бугийский торговец как раз снимал свою торговую палатку. Он поставил лодку на якорь у самого берега и установил на пляже палатку, в которой помещались товары — пластмассовая домашняя утварь, посуда, горшки и сковородки, а также одежда. Было понятно, прочему он выбрал для торговли именно Сабатанг. Хотя деревня была небольшого размера — возможно, в ней проживали не более двухсот человек, — здесь царил порядок, деревянные домики содержались в чистоте, улицы были аккуратно выметены и в воздухе витало ощущение благополучия.
Джулия, которая была командирована на берег, чтобы узнать насчет даммаровой смолы, вскоре вернулась назад с сообщением, что трое или четверо жителей деревни торгуют даммаровой смолой, а у одного из них в сарае за домом имеется достаточный запас.
Дом, куда мы пришли, был новее и красивее других. Открыв дверь с искусно выпиленным рисунком, мы оказались в гостиной. В очень чистой, без единой пылинки комнате стояли пластиковые стол со стульями, на стенах висели фотографии, в углу — музыкальный центр; в окна даже были вставлены стекла. Можно было заключить, что торговля смолой приносит кое-какой доход. За домом стоял небольшой сарай, в котором торговец хранил запасы даммаровой смолы, — по словам Джулии, она выглядела как гравий. Это была метровой высоты куча белых полупрозрачных угловатых камешков, немного липких и пахнущих скипидаром. Эти застывшие кусочки смолы собирали так же, как каучук: делали надрезы в стволах агатиса — хвойного дерева, дающего даммаровую смолу — и собирали выступающий сок. Торговец пояснил, что ближайшее такое дерево растет в лесу в семи километрах от деревни и что все агатисы принадлежат деревне. В удачный сезон с одного дерева можно получить не менее сотни килограммов смолы, которая затем хранилась в деревне в ожидании бугийских торговцев. Они везли сырую смолу на Тернате, где ее перегружали для отправки на Яву и использовали для производства высококачественных красок и лаков.
Когда торговец услышал, что Трондур и Леонард хотели бы приобрести даммаровую смолу для работы масляными красками, он был поражен. Он никогда не слышал, что смолу используют в художественных целях, и сказал, что хочет кое-что нам показать. Он принес из спальни три пакета, завернутых в коврики. В каждом пакете лежали какие-то слипшиеся гранулы, похожие на низкосортный янтарь или пчелиный воск. Содержимое каждого пакета весило примерно три килограмма и имело различную форму и текстуру — одно напоминало круглую плоскую плюшку, второе — толстый полумесяц, а третье — старомодный толстый валик для заглаживания поверхности. Это, как сказал торговец, кусочки натуральной даммаровой смолы, которые случайно нашли в земле. Они образовались не в результате надрезания дерева, но как естественное выделение смолы, выступающей из дерева. Для формирования кучки естественной даммаровой смолы такого размера и консистенции требуется от семи до десяти лет. Это естественное вещество намного тверже, чище и гораздо более высокого качества, чем смола, образующаяся при надрезании дерева.
Мы пригласили торговца приехать на наше судно и обсудить цену на эту особую даммаровую смолу. Он прибыл после полудня со своими друзьями на долбленом каноэ, и все собрались на задней палубе, чтобы рассмотреть товар. Трондур и Леонард исследовали по очереди каждую кучку, перевернули ее, поцарапали, посмотрели на свет и даже попробовали на зуб, как какой-нибудь драгоценный камень. Владелец даммаровой смолы смотрел на них с изумлением. Он признался, что не имел представления о том, что качество даммаровой смолы значит так много, и сказал, что хранил кучки даммаровой смолы потому, что это редкость, а не для какой-то особой цели. Наконец, каждый художник решил, что может себе позволить купить только одну кучку. Выбор был сделан, цена назначена. После того как переговоры о цене завершились и две выбранные кучки были вручены счастливым владельцам, торговец смолой наклонился и поднял непроданную кучку. «А это, — сказал он, протягивая ее Леонарду, — пожалуйста, примите от меня в подарок».
Таким образом, когда мы поплыли дальше на север, на Тернате, оба наших художника были весьма довольны. Мы проходили длинный пролив, отделяющий большой, усеянный вулканами и покрытый лесом остров Хальмахера от цепочки лежащих в море вулканических пиков, которые образуют ряд конических островов. Это один из самых эффектных и впечатляющих проливов в мире. По обе стороны вздымаются вершины вулканов, некоторые из них действующие, а в одном из них — на острове Макиан — ясно видно отверстие в стенке кратера, образовавшееся, когда страшный взрыв разнес конус на части. Море вокруг нас изобиловало всевозможной живностью. Шестиметровые малые полосатики поднимались на поверхность и пускали фонтаны воды, одновременно можно было увидеть трех-четырех китов. Стремительно рыскали по проливу дельфины. Их появление упреждали пронзительные крики чаек, которые кружились над водой, то и дело ныряя за подогнанной к поверхности рыбой. В волнах непрерывно сверкали круглые черные спины и головы — вода бурлила, дельфины безжалостно преследовали косяк рыб, нападая на крайних и постепенно сгоняя всех в плотную кучу, чтобы было удобнее охотиться.
Затем стая дельфинов приготовилась к последней атаке, разогналась и с жадностью набросилась на добычу.
Так, 17 мая мы пересекли экватор и отметили это событие купанием 26-летней Джулии, как самого младшего члена экипажа, — ей пришлось спрыгнуть за борт с веревкой, обвязанной вокруг талии. Трондур, похожий на бородатого Нептуна, протащил ее под лодкой и вытащил с противоположной стороны. Янис же привел пример совсем другой морской традиции. Указав на прибрежную деревню, мимо которой мы проплывали, он тем же ровным тоном добавил, что здесь живет его вторая семья — жена и взрослый сын, — результат его предыдущих путешествий в здешних водах.
Глава 10. Тернате
Вулканический остров Тернате, где Уоллес впервые оказался в январе 1858 года, в то время формально находился под управлением эксцентричного одноглазого султана[11]. Этот восьмидесятилетний старик любил, когда при обращении к нему произносили его полное имя: Таджоэл Моэлки Амироаддин Искандер Каулаини Шья Пеотра Мухаммад Джин. Он был двадцать третьим султаном; его предки правили на Тернате еще в XVI столетии — когда в 1579 году в поиске загадочных Островов пряностей здесь оказался английский путешественник Фрэнсис Дрейк, на троне Тернате восседал один из предков нынешнего султана. Дрейк нашел то, что искал, потому что Тернате и мелкие острова на юге были основными поставщиками гвоздики — пряности, которая в Европе ценилась дороже золота.
Султан Тернате — как и его не менее аристократический сосед, султан Тидоре, который управлял другим маленьким вулканическим островком на расстоянии мили, — контролировал практически весь мировой запас этих пряностей и немалую часть поставок мускатного ореха, произраставшего на островах, плативших им дань. Фактически сюзеренитет Тернате и Тидоре распространялся, по крайней мере в теории, даже на Вайгео, где спустя почти три столетия Уоллес обнаружил, что местные жители по-прежнему платят дань в виде перьев райских птиц для украшения тюрбанов султанов и придворных.
Во времена Дрейка султан Тернате являл собой внушительное зрелище, хотя и в варварском стиле — юбка из золотой парчи, толстые золотые кольца, вплетенные в волосы, тяжелая золотая цепь вокруг шеи; на пальцах — ряды колец с бриллиантами, рубинами и изумрудами. К моменту прибытия Уоллеса власть султана была подорвана более чем двумя столетиями противостояния более крупным странам, которые стремились захватить контроль над торговлей пряностями. В середине XIX столетия султан Мухаммад Джин, очень слабый и болезненный человек, с трясущимися руками и слабой памятью, жил на пенсию, которую ему выплачивала голландская администрация — наполовину отшельник, проводящий свои дни в запущенном и пыльном дворце, окруженный женами, внушительной толпой детей и внуков (сто двадцать пять человек), принцами крови и их семьями, придворными, слугами и рабами. Большая часть из них существовала в нищете; но память о былом великолепии сохранилась. Сам султан выходил из своего дворца — кедатона — в дни государственных праздников или для того, чтобы поприветствовать голландскую администрацию во время ее визитов в город. Эти выходы напоминали явления манекенов из музеев и доставляли огромную радость подданным султана, которые продолжали приписывать полубожественные свойства своему властелину. Султан и его подданные выступали, разодетые в разномастные костюмы, попавшие сюда из метрополии или сшитые по старым образцам местными портными. Тут можно было увидеть португальские бархатные камзолы, испанские шелковые жакеты, расшитые жилеты и блузы, разноцветные гетры и голландские суконные пальто. Головные уборы и оружие также поражали воображение — от испанских морионов (шлемов без забрала) и алебард до бархатных шляп с ниспадающими перьями и старинных рапир с украшениями из драгоценных камней.
Гвоздем программы была почти антикварная карета, которую предыдущий султан получил от голландской колониальной администрации. Она так отчаянно нуждалась в ремонте, что для того, чтобы забраться внутрь, пожилому султану приходилось пользоваться лестницей. Удобно устроившись в этой развалюхе, в которую вместо лошадей были запряжены шестнадцать подданных, султан медленно проезжал вдоль резиденции голландской администрации на расстоянии нескольких сотен метров.
Настоящая власть на Тернате во времена Уоллеса находилась в руках даже не у голландской администрации, а главного купца Дювенбодена. Он был голландского происхождения, но родился на Тернате, а образование получил в Англии. Именуемый в народе «королем Тернате», он был баснословно богат и владел половиной города; в его распоряжении было более тысячи рабов и большой торговый флот. Его влияние на султана и местных раджей было велико; он очень по-дружески отнесся к Уоллесу, который с его помощью смог арендовать ветхий домишко в предместьях и отремонтировать его так, чтобы им можно было пользоваться в качестве базы для экспедиций. Ученый держал этот домик в течение трех лет, возвращаясь в него регулярно из экспедиций по островам на окраине архипелага. В этом домике он готовил и паковал образцы для отправки в Европу, писал письма семье и друзьям (например, Бейтсу), здесь начинал подготовку к очередной вылазке в менее известные районы Моллукских островов.
На Тернате Уоллес также восстанавливал силы после экспедиционных тягот и лишений. Очень часто он возвращался на Тернате полуголодный и больной, страдая от тропических язв и лихорадки, и его маленький домик был отчасти спасительной гаванью, отчасти санаторием. Рядом бил небольшой родник с прохладной водой — большая роскошь в этом жарком климате, а до города, где можно купить свежие продукты, необходимые для поправки здоровья, было всего пять минут ходьбы. «В этом домике я провел множество счастливых дней, — писал Уоллес. — Возвращаясь сюда после трех-четырех месяцев блужданий в диких местах, я наслаждался такими давно забытыми благами цивилизации, как молоко и свежий хлеб, регулярно пополняемый запас яиц и рыбы, мяса и овощей, которые часто были мне весьма нужны для поправки здоровья и укрепления сил. Здесь у меня было достаточно места для раскладывания, сортировки и упаковки моих сокровищ; я мог наслаждаться прогулками в предместьях города или подниматься в горы, когда мне хотелось размяться или было достаточно времени для сбора образцов».
Сам по себе домик скромный — по площади всего 40 квадратных футов, с верандой спереди и сзади, четырьмя комнатами среднего размера и холлом. Он стоял в окружении фруктовых деревьев и был построен в местном стиле — до высоты трех футов стены сложены из камня, потом надстройка из древесины саговых пальм. Крыша сделана из листьев саговых пальм.
Дом Уоллеса», Тернате
Но где этот домик был расположен и сохранился ли он? Уоллес писал: «Прямо под моим окном располагался форт, выстроенный португальцами, а дальше шло открытое пространство до самого пляжа; на северо-восток на милю тянулись хижины местных жителей. В центре располагался дворец султана — большое, неопрятного вида полуразрушенное каменное строение». Португальцы выстроили по меньшей мере два форта, стены которых можно найти на территории нынешнего города, но ни один из них не подходит под описание, приведенное Уоллесом.
Один располагается слишком далеко на севере, а другой, который португальцы так и не закончили, — в противоположном направлении. Наиболее удачным кандидатом выглядит форт Оран, расположенный в центре города, но он выстроен голландцами. Сегодня город значительно расширился по сравнению с тем, что описывал Уоллес, и тянется на несколько километров вдоль берега. Кедатон (дворец султана) располагается на северной оконечности города; в этом направлении сохранилась всего дюжина домиков традиционного устройства, описанного Уоллесом. Однако это не помешало городским властям назвать один из оставшихся старых домов «домом Уоллеса». Он имеет почти такую же планировку, родник в саду и выстроен в том же стиле, с живописной крышей из пальмовых листьев. Но он слишком большой и основательный — с наружной колоннадой и с каменными стенами до самого потолка; настоящий домик Уоллеса должен быть гораздо более скоромным. На самом деле этот дом сохранился потому, что некоторое время служил резиденцией членов семьи султана.
Представляется намного более вероятным, что маленькое здание, в котором Уоллес восстанавливал силы после приступа лихорадки и писал свою статью об эволюции путем естественного отбора[12], которой суждено было сыграть революционную роль во взглядах на естественную историю, исчезло в ходе расширения города. К своей статье Уоллес приложил сопроводительное письмо, обращенное к Дарвину, с просьбой представить статью его знаменитому другу сэру Чарльзу Лайеллу. Небольшой пакет Уоллес вручил агенту голландских пароходных линий, который занимался морским сообщением с Сингапуром. Оттуда почтовым пароходом пакет должен был отправиться в Египет, а потом уже по суше к Средиземному морю и дальше в Саутгемптон. Уоллес мог рассчитывать, что письмо дойдет до адресата за три месяца. Место назначения было указано на пакете — Даунхаус, Бромли, Кент.
