Новелла XIII. Госпиталь

Шоссе было широкое и благоустроенное. Оно то поднималось на холмы, то

спускалось в долины, минуя живописные хутора, небольшие рощицы и озера. Но

чаще проходило оно по лесу. Восходящее солнце косыми лучами золотило стволы

сосен, ночной туман растворялся в холодном утреннем воздухе. Начали петь

птицы. В этом мирном царстве тишины и спокойствия, не нарушаемом никакими

признаками войны, бесшумно крались мы вдоль шоссе вперед. Десяток

разведчиков пехотной дивизии в пятнистых комбинезонах и нас пятеро --

лейтенант, два артиллериста и два радиста. Немцы отступили, надо было их

догнать и выяснить, где расположена новая вражеская позиция. Задача не из

приятных: идти в неизвест-

ность, пока по тебе не ударят пулеметы или не бабахнет танк,

затаившийся в засаде. Была и другая возможность: угодить на заминированный

участок дороги и отправиться к чертям на куличках, взорвавшись на мине.

Естественно, шли мы с оглядкой, прислушиваясь к каждому шороху, держа

автоматы наизготовку. Разведчики впереди -- гуськом, след в след, а мы

позади. Шли по кювету, так как он являлся естественным укрытием, да и

вероятность нарваться на мину здесь была меньше. Однако не одни мы были

такие умные. Там, оказывается, уже шли до нас. Мы наткнулись на пять

скрюченных солдатских трупов, а впереди лежал шестой, с наганом в руке, --

младший лейтенант, очевидно командир, ведший свой взвод в разведку. Трупы

были холодные, ночные. Метров через полтораста на дне кювета в луже крови

валялись стреляные гильзы. Здесь была немецкая засада. Пулеметчик в упор

прикончил наших, но сам был ранен и унесен товарищами.

Мы пошли дальше с удвоенной осторожностью. Около шоссе появились

штабеля ящиков, лежали прикрытые брезентом буханки хлеба, брикеты горохового

концентрата. Кое-что облито бензином, кое-что совершенно целое. Это немцы

бросили второпях свой склад. Сколько добра! Хочется все взять, все

пригодилось бы! Но и так за спиной более тридцати килограммов груза: рация,

еда, автомат, патроны, гранаты и многое другое. Сую в карман две пачки

сухого горохового супа -- прекрасная вещь! Двигаемся дальше. Солнце уже

взошло, делаем привал в рощице. Разведчики садятся в кружок, перебрасываются

шутками. Среди них одна девица, очень красивая. К ней обращаются со словами,

из которых можно понять, что жизнь в этом маленьком подразделении течет по

обычаям первобытного коммунизма. Все у них общее, и красавица Катька, и

оставшаяся в тылу повариха Наташка тоже общие. Они дарят разведчиков своей

любовью... Привал короток, идем дальше. Вновь шоссе ныряет в прекрасный

сосновый бор. Сухая земля покрыта белым хрустящим мхом. Грибы бы здесь

собирать, а не воевать!

Первая мина ударила в стороне, вторая и третья -- ближе, а четвертая --

прямо около нас. И хотя все лежали плашмя на земле, троих задело. Один

разведчик был убит наповал, другой еще хрипел, а меня словно большой плетью

стегнули по спине: "Е...пп...онский городовой! Опять ранило!". Но чувствую,

не очень здорово: жив еще и сознание не теряю. Господи Боже мой! Как же мне

везет! Кости не перебиты, голова и живот целы! И случилось дело не в

немецком тылу, откуда надо с трудом выбираться, не в большом бою, откуда под

обстрелом не всегда выползешь, не среди трупов, грязной земли, вони, смрада,

а почти в райском саду! Отходим метров на пятьдесят, прячемся за штабель

кем-то заготовленных дров. Снимаю рубаху. Солдат накладывает повязку, но

молчит. По лицу вижу: спину разворотило здорово.

-- Можешь идти? -- спрашивает взводный.

-- Могу.

-- Ну, ступай в тыл!

Оставляю все имущество и оружие. Укрываюсь лишь плащ-палаткой --

незаменимой принадлежностью солдата. Она и в дождь и в пургу защитит, и от

солнца скроет, и постелью и палаткой послужит. И похоронят тебя в ней, когда

придет смертный час...

Отправляюсь назад по шоссе, а взводный, каналья, уже долдонит по рации:

"Попали под минометный обстрел, ранен радист. Останавливаемся. Пехотная

разведка идет дальше". Знает, гад, что впереди будут немецкие пулеметы, и

пользуется случаем, чтобы не подставлять свой лоб... А пешая разведка,

оставив убитых, уже двинулась вперед.

И вот я один на шоссе, под ласковыми лучами солнца. Все идет в обратном

порядке: леса, хутора, озера... А вот и немецкий склад. Надо бы взять

чего-нибудь пожрать, -- неизвестно, что будет впереди. Но не тут-то было! У

склада уже стоит часовой и винтовкой отгоняет меня от припасов. "Что ж ты,

гад -- говорю, -- где ты был, когда мы эти припасы завоевывали!? Да не тычь

ружьем! Солдата винтовкой пугать, все равно, что девку энтим местом!" --

вспоминаю я одну из популярных поговорок нашего старшины. Но часовой

неумолим. Его поставили, он служит. Не драться же с ним... Иду дальше.

Теперь уже кругом много наших войск. Какие-то кухни, мастерские, машины. На

полянке, под солнышком, два упитанных молодца играют в волейбол. Ловко

пасуют мяч один другому. Чистые, краснощекие, гладко выбритые. И гимнастерки

на них без пятнышка. Будто и войны нет.

Поразительная разница существует между передовой, где льется кровь, где

страдание, где смерть, где не поднять головы под пулями и осколками, где

голод и страх, непосильная работа, жара летом, мороз зимой, где и жить-то

невозможно, -- и тылами. Здесь, в тылу, другой мир. Здесь находится

начальство, здесь штабы, стоят тяжелые орудия, расположены склады,

медсанбаты. Изредка сюда долетают снаряды или сбросит бомбу самолет. Убитые

и раненые тут редкость. Не война, а курорт! Те, кто на передовой -- не

жильцы. Они обречены. Спасение им -- лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся

живы, если их не переведут вперед, когда иссякнут ряды наступающих. Они

останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций

ветеранов. Отрастят животы, обзаведутся лысинами, украсят грудь памятными

медалями, орденами и будут рассказывать, как геройски они воевали, как

разгромили Гитлера. И сами в это уверуют! Они-то и похоронят светлую память

о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой

сами мало что знают, в романтическом ореоле. Как все было хорошо, как

прекрасно! Какие мы герои! И то, что война -- ужас, смерть, голод, подлость,

подлость и подлость, отойдет на второй план. Настоящие же фронтовики,

которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать

в тряпочку. А начальство, которое тоже в значительной мере останется в

живых, погрязнет в склоках: кто воевал хорошо, кто плохо, а вот если бы меня

послушали!

Но самую подлую роль сыграют газетчики. На войне они делали свой

капитал на трупах, питались падалью. Сидели в тылу, ни за что не отвечали и

писали свои статьи -- лозунги с розовой водичкой. А после войны стали

выпускать книги, в которых все передергивали, все оправдывали, совершенно

забыв подлость, мерзость и головотяпство, составлявшие основу фронтовой

жизни. Вместо того, чтобы честно разобраться в причинах недостатков, чему-то

научиться, чтобы не повторять случившегося впредь, -- все замазали и

залакировали. Уроки, данные войной, таким образом, прошли впустую. Начнись

новая война, не пойдет ли все по-старому? Развал, неразбериха, обычный

русский бардак? И опять горы трупов!

В тылу и отличиться проще. Воюют и умирают где-то на передовой, а

реляции пишут здесь. Откуда, например, у нашего штабного писаря Пифонова или

Филонова (не помню правильно фамилию) появился орден Отечественной войны? Он

и из землянки не вылезал во время боев... Правда, позже немецкая бомба

накрыла его при переезде, так что Бог ему судья... А заведующий бригадным

продовольственным складом, фамилии его не знаю, за какие подвиги у него два

ордена Красной Звезды? Ведь всю войну он просидел среди хлеба, сала и

консервов. Теперь он, наверное, главный ветеран! А Витька Васильев --

неудавшийся актер, выгнанный после войны из театра за алкоголизм и ставший

директором зеленного магазина (надо же на что-то пить!), получил два ордена

за две пары золотых немецких часов, подаренных им командиру бригады. Теперь

он на всех углах рассказывает о своих подвигах.

Уставший и ослабевший, подхожу, наконец, к штабу нашей бригады. Тут

где-то должен быть врач. Но пока вижу только комбрига. Он играет со своей

женой в пятнашки. Бегают вокруг машины и хохочут. Жена и дочь приехали к

нему на фронт на побывку. А почему бы и нет, если в бригадных тылах в данный

момент житуха курортная? Дочь тут же. Одета в военную форму.

Нахожу, наконец, наших медиков. С меня снимают бинты, доктор качает

головой и изрекает:

-- Рана серьезная. Требуется операция и больничное лечение. Можно бы в

нашу санроту, но она отстала и где сейчас, неизвестно. Поедешь в госпиталь!

Мать... кин берег! Час от часу не легче! Ехать в госпиталь, а потом

опять угодить в пехоту! Не хочу подыхать. Бросаюсь к командиру бригады:

-- Оставьте в нашей части!

Он доволен. Какой патриотизм! Что за герои в бригаде, им руководимой!

Однако врач настаивает, меня сажают в грузовик и мчат в госпиталь,

километров пятнадцать в тыл. Еду в тревоге за свою будущую судьбу и

одновременно мечтаю, как меня сейчас примут: поведут под белы руки к врачу,

сделают операцию, помоют, покормят и усну я, и буду спать трое суток, а

потом посмотрим.

Госпиталь располагался на опушке леса в нескольких огромных палатках. У

меня взяли документы, указали операционное отделение и сказали:

-- Жди тут. Сперва обработают тяжелых, потом остальных.

Тяжелые лежали тут же на носилках, кто молча, кто со стонами и руганью.

Их было порядочно. Рядом сидели в разных позах легкие. У чадящего костерка

покуривали трое -- один с завязанным глазом, другой раненный в ногу, третий

с рукой на перевязи.

-- Эй, славянин! Давай к нам! К огоньку! -- позвали меня. Я присел

рядом.

-- Ну что, -- сказал одноглазый, -- ты думал, сейчас к тебе сбежится

весь персонал и будет тебя лечить -- ублажать? Хрен собачий! Мне вот еще

вчера глаз вышибло, жду не дождусь! И жрать не дают! Давай, закуривай!

Е...о...олки-моталки! Куда я попал! Но ничего не поделаешь. Сижу, жду.

Жрать хочется. Вспоминаю о брикетах горохового супа, к счастью,

сохранившихся в моем кармане. Находим пустую консервную банку, варим пюре и

со вкусом едим.

Сразу полегчало. И потек у костерка неторопливый солдатский разговор.

Говорили каждый о своем, но постепенно я уловил три лейтмотива нашей беседы,

заключавшие в себе основные проблемы военной жизни: смерть, жратву и секс.

Одноглазый. Я, ребята, уже второй раз в энтом госпитале. Ох и бабы

здесь! Особенно одна сестричка, Замокшина по фамилии! Краля лет тридцати

пяти. Огонь! Витамин! Познакомился я с ей в углу палатки за занавеской.

Смотрю, сидит, мотает бинты, коленки развернула, а там ажно гланды видать!

Как раз на тюке с ватой мы и закрутили любовь. Но неудачно. Стала моя

подруга громко подвывать и повизгивать. Смотрю, подходит главврач и орет:

"Опять Вы, Замокшина, хулиганите-безобразите! Десять суток Вам ареста! А

тебя, голубчик (это мне), досрочно выписываю из госпиталя!"

Хромой. Утащили мы, значицца, из курятника трех кур и индейку, сварили

в ведре и сожрали. Представляете, вдвоем! А бульон-то -- как янтарь, густой,

ароматный, -- уже не лезет! Пришлось вылить на землю! Век не забуду!

Одноглазый. Но в свою часть я не сразу пошел, а перемигнулся с

Замокшиной: пойдем, мол, в кустики! Устроились мы хорошо, но опять

несчастье! В самый интересный момент санитар (есть тут такой -- тыловая

крыса, лодырь, мать его, нажрал шею, повернуться боится), нет, чтобы пройти

десять шагов до воронки, вывалил в кусты, почти на наши головы, отбросы из

операционной -- кишки там разные, бинты кровавые, тампоны. Замокшина глаза

закатила, ничего не видит, рычит, царапается. А у меня всю способность

отшибло: под самым носом лежит отрезанная человеческая нога, совсем свежая,

и кровь из нее сочится... Так и уехал из госпиталя в расстройстве.

Хромой. Пришли, етта, мы на хутор -- хозяина нет. Весь дом обшарили --

ничего. Однако дверь дубовая в кладовку заперта. Мы -- кувалды в руки и --

хрясь! Хря-сь! Но больно крепко все сделано. А тут как раз начальник

штаба на шум прибег: "Вы, грит, что, архаровцы, тут громите?!" --

"Разрешите доложить, товарищ полковник, хотим проверить, нет ли там

шпиенов!" -- "Ах так, ну, тогда давайте!" Трахнули мы ешше пару раз, дверь

вылетела, а в кладовке -- окорока, колбасы, яйца, грибочки маринованные! Ух

ты! Вот нажрались-то! Век не забуду!

Безрукий. Под Вороново-то пехота, все больше смоленские, в плен пошла

сдаваться. Умирать не хотят -- думали, немцы их домой отпустят. А немцы их,

сердешных, человек триста, прикончили из пулеметов -- чтоб не возиться, что

ли. Огромная яма, полная мертвецов. А в другой раз было дело в маленькой

деревушке Оломна на Болхове, оккупированной в сорок первом немцами. Вышли из

леса наши, тоже человек триста. Вооруженные, одетые, обутые, сытые. Только

что из тыла -- пополнение. Немцы в штаны наклали -- гарнизон в деревне всего

десятка три солдат. Но оказывается, рус-иваны пришли в плен! Тогда

обер-лейтенант, комендант гарнизона, приказал всем сложить оружие в кучу,

снять полушубки и валенки. Затем храброе воинство отвели на опушку леса и

перестреляли. "Кому нужны такие, -- сказал обер-лейтенант в напутствие, --

своих предали и нас предадите..."

Одноглазый (мечтательно). А что, ребята, вот остаться бы целыми, ох и

зажил бы я! В деревне мужиков-то сохранилось -- я да безногий

Кузя-гармонист! Вот мы с Кузей после войны всех баб и отоваривали бы! Не

жисть -- малина! Сегодня к одной идешь, а она тебе пирогов, поллитровочку,

конешно дело, завтра -- к другой. А друга Кузю я бы на тележке возил, в

остальном сам справится. Кроме ног, у него все цело, а конь он что надо!

Работал бы да на гармошке поигрывал! Вот и восстановили бы мужское

поголовье, народили бы родине новых солдат!

Хромой. А вот послушайте, что мне из дому пишут. Соседа моего, Прошку,

красавца парня, косая сажень в плечах, погнали на войну в самом начале. И в

первом же бою его ранило, да так, что в госпитале ампутировали обе руки до

плеч и ноги до основания. Остался самоварчик. И сгноили бы его вскорости в

каком-нибудь доме для инвалидов, как и других таких же бедолаг, если бы не

Марья -- молодая вдова из нашей деревни. Бабьим умом она поняла, что быть

войне долгой, мужиков не останется и куковать ей одной до конца дней своих.

Поняла и взяла Прошку из госпиталя. Привезла домой, вбила костыль в стену и

повесила туда мешок с Прошкой. Висит он там сытый, умытый, причесанный, даже

побритый. А Марья его погулять выносит, а как вечер, вынимает из мешка и

кладет себе в постель. И все у них на лад. Уже один пострел булькает в

колыбели, а второй -- в проекте. И колхоз Машке помогает, дает ей всякие

послабления: шутка ли, такой инвалид в доме, с орденом на мешке... Марья

сияет, довольна. Мужик-то всегда при ней -- к другой не уйдет, не запьет. А

по праздникам она ему сама бутылку для поднятия настроения ставит. И ожил,

говорят, Прошка-то, висит на своем крюке, песни поет да посвистывает...

Так-то, братцы.

Безрукий. А часто они пленных резали штыком, били колючей проволокой,

кололи гвоздями, жгли или голых на морозе водой обливали... И мирных тоже,

женщин, детей... Не какие-нибудь эсэсовцы, а самые обычные солдаты. Все они

этим занимались...

Хромой. Смотрим, какая-то часть приехала, мешки и ящики грузят. Мы,

значицца, два мешка ухрюкали. В одном -- колбаса, в другом -- старые

ботинки. А часть-то оказалась -- Особый отдел! Мы, значицца, в штаны от

страха наклали, ботинки, конешно, отнесли обратно, положили на место. А

колбасу уже сожрали. Что поделаешь?

Безрукий. Иду это я весной сорок второго по блокадному Ленинграду, едва

ноги тащу. Вдруг мимо грузовик. Взвыл на повороте, свернул резко, а из

кузова посыпалось. Гляжу -- мерзлые покойники. Они там в кузове штабелем, а

по углам двое поставлены для упора. "Стой, -- кричу, -- гад! Подбирай!" А он

в ответ: "Некогда, иди в задницу!"

Одноглазый. Взял я бутылку белого да полбутылки красного и закатился к

Феньке. Прихожу, а она с подругой сидит в чем мать родила, нажрались винища

до полусмерти. Ну, я не промах...

Хромой. А под Погостьем в сугробе сидел один, руки растопырил, в руках

бинт на ветру полощется. Хотел, видно, рану перевязать, а его добило. Так и

замерз...

Безрукий (перебивая других и никого не слушая). Как-то, в январе сорок

второго, под Мясным Бором, пригнали из Сибири пополнение: лыжный батальон --

пятьсот парней 17-18 лет. Рослые, сильные ребята, спортсмены, кровь с

молоком. На всех новые полушубки, валенки. У всех автоматы. Комсомольцы.

Рвутся в бой. А тут как раз на пути наступающих возник немецкий узел

сопротивления -- деревушка на холме, пупком выделяющаяся среди полей. В

каменных фундаментах домов -- доты, много дзотов, пулеметов, минометов. Два

яруса траншей. Кругом же деревушки -- метров семьсот открытого, голого,

заснеженного поля. Преодолеть этот открытый участок невозможно: все

пристреляно. Наступление здесь застопорилось.

И вот, без разведки, без прикидки, скомандовал пьяный генерал лыжникам:

"Вперед!! Взять деревню!" И батальон стремительно, с разгону, с воплем:

"Уррррааааа!!!" выскочил на поле перед деревней. Метров двести скользили

лыжники вперед, как бы по инерции, а через десять минут на снегу лежали одни

трупы. Батальон погиб. Раненых, которые шевелились, немцы добивали из своих

укрытий. Притаившиеся вскоре замерзли. Выползти никто не смог. Санитары не

отваживались выйти на поле, а те, кто попытался, были убиты...

Но история на этом не кончилась. Потом уже, когда через неделю

деревушку взяли, обойдя ее с тылу, в баньке обнаружили огромную кучу

отрубленных человеческих ног. Никто ничего не мог понять. Местная бабка

разъяснила, что немцы, народ очень экономный и бережливый, не могли

стерпеть такой бесхозяйственности: на поляне пропадали новые валенки и

полушубки! Офицер приказал солдатам собрать это ценное имущество, тем более,

что с зимним обмундированием у немцев было неважно. Однако валенки с

закоченевших на морозе трупов снять было невозможно. Тогда кто-то из

немецких "умельцев" предложил отрубить ноги убитых Иванов, отвезти их в

баньку и там оттаять. Что и было сделано. На возу, как дровишки, возили этот

необычный груз...

Хромой. Эх, ребятки! Конинки бы сейчас сварить!

Безрукий. А помните, в августе сорок первого под станцией Глажево полк

отступил без приказа? Приехали какие-то на грузовике, поставили командира

полка, начальника штаба и других начальников к стене церкви (она еще цела

тогда была), расстреляли и укатили. Раз, два и готово...

Вдруг громко застонал раненный в голову сержант. До этого он только

хрипел и пускал пузыри. Врачи оставили его умирать, обратившись к тем, кого

еще можно было спасти. Безрукий, повернувшись к носилкам, сказал: "А ведь я

его знаю! Это наш разведчик -- бедовый был парень! У них все там, в

разведке, отчаянные. На прошлой неделе шли они по тропинке на задание, а тут

навстречу верхом на жеребце выскочил капитан -- начальник ПФС*. Засиделся в

тылу, кровь играет, да и спиртику поддал: "А ну прочь с дороги!" И нагайкой

сержанта чуть что не по роже... Реакция разведчиков была молниеносная.

Раздался свист, короткая очередь, и на дороге будто никого не было. Ребята,

как мираж, растаяли в кустах. Ищи-свищи. Были они или их не было? А капитан,

гнида паршивая, остался сидеть на своем жеребце с простреленной ладонью"...

Тем временем к госпитальным палаткам подкатил гусеничный вездеход с

полным кузовом раненых. Да ведь они из нашей бригады! И вездеход наш. Пока

выгружали носилки, я подбежал к знакомому водителю и завопил:

-- Слушай, е-мое! Забирай меня отсюда! Пропаду я здесь!

А ему что? Он и рад:

-- Садись, -- говорит, -- в кабину.

Это молниеносное решение, как я теперь знаю, было единственно

правильным и спасло меня. Через час мы были в расположении нашей бригады.

Врач долго ругался и стал готовиться к операции.

-- Ну, что ж, сам напросился! Терпи. Новокаина у меня нет.

Сел я под елку, дали мне водочки, и врач ножницами, без наркоза, раз,

два, три, четыре, -- взрезал мне спину. Так, наверно, лечили еще в легионах

Юлия Цезаря. Можете вы представить, что это такое? Не можете! И не дай бог

вам это испытать... В общем, через несколько минут я почти потерял сознание

от боли. Однако рана взрезана, из-под лопатки вытащен осколок величиной с

трехкопеечную монету, весь в гагачьем пуху и обрывках тряпья. (Под

гимнастеркой я носил "для сугреву" трофейную пуховую жилетку.) Потом врач

чистил и мазал рану какой-то гадостью, опять было больно.

_______________

* Продовольственно-фуражный склад.

-- Лопаточная кость чуть, -- говорит, -- задета. Еще полсантиметра -- и

перебило бы позвоночник. Тогда тебе был бы капут! В рубашке родился!

Потом рану заклеили, дали мне еще водочки и отпустили с миром:

-- Отдыхай!

Повар отвалил мне котелок щей с мясом, но я умял его без обычного

аппетита, залег в яму, завернулся в плащ-палатку и проспал часов пятнадцать

как убитый. На другой день самочувствие мое было прекрасным. И мысль была

одна: где бы раздобыть пожрать? Но эта проблема решилась просто: ребята

тащили мне кто хлеб, кто мед, кто консервы. Принесли свежей морковки с

какого-то поля. Меня стал опекать полковой почтальон -- парнишка лет

двадцати со старческим лицом. Все зубы его были выбиты (в драке, что ли?), и

рот провалился, как у столетнего деда. Он трогательно заботился обо мне, рыл

на ночь яму для двоих, и мы спали рядом, согревая друг друга.

Петров (как звали почтальона), показавшийся мне таким милым, в конце

войны раскрылся как уголовник, мародер и насильник. В Германии он рассказал

мне, на правах старой дружбы, сколько золотых часов и браслетов ему удалось

грабануть, скольких немок он испортил. Именно от него я услышал первый из

бесконечной серии рассказ на тему "наши за границей". Этот рассказ сперва

показался мне чудовищной выдумкой, возмутил меня и потому навсегда врезался

в память: "Прихожу я на батарею, а там старички-огневички готовят пир. От

пушки им отойти нельзя, не положено. Они прямо на станине крутят пельмени из

трофейной муки, а у другой станины по очереди забавляются с немкой, которую

притащили откуда-то. Старшина разгоняет их палкой:

-- Прекратите, старые дураки! Вы, что, заразу хотите внучатам

привезти!? Он уводит немку, уходит, а минут через двадцать все начинается

снова". Другой рассказ Петрова о себе:

-- Иду это я мимо толпы немцев, присматриваю бабенку покрасивей и вдруг

гляжу: стоит фрау с дочкой лет четырнадцати. Хорошенькая, а на груди вроде

вывески, написано: "Syphilis", это, значит, для нас, чтобы не трогали. Ах

ты, гады, думаю, беру девчонку за руку, мамане автоматом в рыло, и в кусты.

Проверим, что у тебя за сифилис! Аппетитная оказалась девчурка...

Особых неудобств от раны я не испытывал. Ночью спал, днем слонялся по

окрестностям, разорял заброшенные ульи, собирал смородину, рвал морковь,

бездельничал. Жил около кухни... Вот так бы и воевать всю войну! Кухней

заведовал старший сержант Дзема, худощавый парень, сильно воровавший из

солдатского котла. Он так и жил в машине с продуктами, спал на мешках с

крупой или ящиках с консервами. Однажды утром я грелся на солнышке,

спрятавшись от ветра за кузов продовольственного фургона. Вдруг раздался

страшный грохот, посыпались сучья деревьев. Сквозь разбитую осколками дверь

фургона на землю вывалился мертвый Дзема. Рядом корчился в крови другой

солдат. Большой осколок переломил ему

ногу в бедре, кровь текла ручьем, и было видно, как жизнь уходит из

человека: лицо сделалось пепельно-серым, губы посинели, взгляд потускнел.

Откуда-то быстро подбежал санинструктор и стал ловко накладывать на ногу

жгут, чтобы остановить кровотечение. Что же произошло? Взрыв был какой-то

странный. Оглянувшись кругом, я заметил в сотне метров от нас

76-миллиметровую пушку, около которой хлопотала прислуга, готовясь открыть

огонь. Все ясно! Пулей бросаюсь туда, с ходу хватаю молоденького,

щеголеватого младшего лейтенанта (наверное, только что из училища) за грудки

и ору:

-- Что ж ты, сволочь, делаешь!!! Куда стреляешь?!! Лейтенант в

недоумении, хорохорится:

-- Как вы со мной разговариваете!? Пойдете под трибунал!!!

-- Смотри, б....!!! -- ору я, с лязгом открываю затвор пушки и тычу

пальцем в ствол. В отверстие ствола, как в подзорную трубу, видны ветви

дерева, поднимающегося над нашей кухней.

-- Где тебя, недоноска, учили? Прежде, чем стрелять, надо расчищать

сектор обстрела! Это же азбука!!! Ты ведь, гад, сейчас двух человек убил!

Лейтенант бледнеет, солдаты стоят, опустив головы. Все поняли, что

снаряд разорвался, не долетев до цели, зацепившись за ветку дерева.

Не знаю, чем это кончилось, -- наверное, дело замяли, чтобы не было

скандала. Дзему мы похоронили, но через пять месяцев повариха, ужасно

некрасивая рябая с продавленным носом мордовка родила двойню, которую Дзема

успел подарить ей перед смертью. Роды произошли прямо на фронте, так как

повариха умудрилась скрывать до последнего момента свое положение. Странны и

неисповедимы судьбы человеческие!

Я прожил около кухни дней десять. Бои усилились. В тылы чаще стали

залетать снаряды, а по ночам участились налеты авиации, засыпавшей все

кругом мелкими бомбами. И в очередной перевязке врач сказал мне:

-- Хватит, голубчик, здесь околачиваться, -- еще добьет. Лечиться тебе

долго, месяца два, а может, и три. Иди в нашу санроту, она вчера прибыла.

И пошел я в санроту.