А они горят всю жизнь пускай в огне

— Облысеет пусть от злости Волдеморт, захлебнутся своим ядом близнецы! – чуть ли не под мою руку ныряет Лаванда Браун – на ее руке повязка с символом колдомедика: она кидается к раненному товарищу, пока напарник метко снимает одного за другим акромантулов, лезущих будто из-под земли.

— В нашу школу ни один не попадет, только если в виде трупов мертвецы! – подхватывает раненый обескровленными губами: его достали Секо, и сейчас Лаванда отпаивает его Кроветворным, благо, мадам Помфри обнаружила в кладовых неиссякаемые запасы.

Сую Лаванде горсть безоаров и бегу дальше, туда, где мне кажется, мелькнула знакомая лохматая макушка.

Утробный вой достигает моих ушей, но вдруг сменяется повизгиванием и скулежом. Оборачиваюсь – здоровый оборотень валяется на земле, пронзенный метко выпущенной стрелой. Издалека мне салютует Фиренце, и уносится дальше, в бой.

Где же ты, где ты?...

— Беллатрикс по Лорду ведра льет соплей, муж ее пускает слюни в воротник! – издевается над соперницей младшая Уизли, неизвестно как пробравшаяся на поле боя за братьями.

Белла визжит, ошибаясь раз за разом – она слишком зла, чтобы целиться метко. Уизли пятится назад, но наступает на акромантула и падает…

Меткий Ступефай Дина Томаса – он сгребает Уизли в охапку и оттаскивает прочь. Беллатрикс очнется, конечно. Главное, не дать ей вкусить крови.

— У Грейбека блохи будут даже злей лорда Малфоя — тот вовсе не мужик, — слышу я откуда-то издалека, и радуюсь, что Драко не слышит.

А может, и слышит.

Разъяренные насмешками, Упивающиеся оступаются и ошибаются. Злость – плохой помощник, даже если ты – маньяк-убийца. Только вот Лорда я не вижу на сцене. Наверное, прячется в тылу, предоставив нам возможность развлечься на пешках…

С Астрономической башни на голову подобравшемуся слишком близко великану сбрасывают три бочки с ядом – жгучая субстанция жжет ему глаза, и тот, приплясывая от боли, умудряется наступить на двух-трех соратников. Я сую безоары в руки всем, кого встречаю – студентам и профессорам. В который раз, бегло осмотрев поле битвы, убеждаюсь, что учитель и преподаватель — разные люди. Стал бы Локхарт вот так, рискуя жизнью и прической, прикрывать собой раненного равенкловца, как делает это протрезвевшая Сивилла Трелони? Она впервые в жизни использует хрустальные шары по назначению – неожиданно твердой рукой швыряет их в головы врагов. Метко брошенный хрустальный шар уже спас жизнь Лаванде Браун. Стал бы Квирелл тащить на себе от ворот до самого Большого зала покалеченного хаффлпафца, падая и матерясь через слово? А Филч тащит. И дотащит, я знаю. Филч мастер жаловаться, но кроме Хогвартса, у него ничего нет – и я уже видел, как он сыпал чистящие средства на акромантулов, у которых внезапно оказалась на них аллергия. МакГонагалл, наравне со своими "львятами" распевающая похабные частушки, сочиненные все той же девочкой, что написала высмеивающие Упивающихся строки, стоит, как вкопанная, подняв палочку в небо и подновляя грозящий развалиться магический купол – дементоры не в состоянии пробраться сквозь него. Ее охраняют Фред и Джордж Уизли, использующие весь арсенал своих "Вредилок" и одновременно с этим выпускающие Патронусов. Спраут науськивает мандрагоры на великанов, пока Лонгботтом, ее бессменный оруженосец, дерется с Беллатрикс Лестрейдж, сменив Уизли — он это заслужил по праву. Маленький Флитвик своими заклятиями, необычайно меткими и быстрыми, вносит в стан врага смятение — он бесстрашно снует между ног и лап противника, зная, что его тоже прикроют в случае чего.

Струи из водно-ядовитых пистолетов заставляют оборотней тереть глаза лапами, повреждая их когтями и умирать на месте. Детская игрушка стала орудием смерти. Бой превратился в бешеный танец – я читал о древних племенах, шедших на последний бой обнаженными и танцующих перед врагом, пока меткое копье не останавливало их жизни. Здесь все одеты – но танцуют не менее воодушевленно. Шаги выверены и точны, удары смертельны, яд выедает глаза и сжигает кожу. Студенты прикрывают профессоров. Профессора защищают студентов. Матери бьются за детей.

Учителя — остаются. До конца.

— Барти Крауч ловит муху языком, не пытаясь от дементоров сбежать. Кто издал из этих клоунов закон, чтобы нам, сдаваясь слепо, умирать?

Мерлин, и Помфри туда же! Она снует между раненых и умирающих, вливая в них зелья, сращивая кости… Куда делась та, которая заставляла своих пациентов пить бульоны и лежать сутками в больничном крыле, чтобы они поняли, как неприятно болеть? Помфри, которую я вижу, залечивает переломы и вывихи одним махом, останавливает кровь и прямо под лучами заклинаний, спешно выставив Протего, перевязывает разбитые головы.

Я уже видел, как она метко наложенным медицинским вроде бы заклятием сломала позвоночник незнакомому мне Упивающемуся. Такую Помфри я не знал. Война всех меняет.

— Гермиона! – ору я, отчаявшись найти ее в смешении людей, волков и пауков. – Гермиона!

— Тоже ищете? – меня пихают в бок – я вижу рыжую макушку. – Я ее нигде не видел. Осторожно!

Уизли отпихивает меня с пути летящей Авады и, падая на землю, хватает голыми руками маленького акромантула – примерно с котенка величиной — и подставляет его под луч:

— На, получи… Чего встали? Идите уже!

Сую Уизли горсть безоаров и несусь дальше. Я вижу, как двое – Эрни Макмиллан и Падма Патил дерутся с Долоховым. И, кажется, им нужна помощь. Стоп. А это кто?

Светлая макушка, маленькое тельце и огромный маггловский фотоаппарат в руках. Криви! Как он тут оказался?

— Мистер Долохов, улыбочку! – Криви направляет камеру на Антонина и вызывает вспышку. – Скажите «сыр!»

— Сыыыыр! – подхватывают равенкловцы и Авада останавливает сердце Антонина как раз в тот момент, когда его заклинание взрывает камеру Криви.

Осколок перерезает ему артерию. И я ничего не успеваю сделать – лишь спрятать пленку, как он просил, угасая. Он снимал войну на видео, чтобы однажды показать детям.

Теперь эта пленка бесценна. Она оплачена кровью Колина Криви, гриффиндорца.

Как внезапно все началось, так все внезапно и кончается. Отходят враги, устремляются в лес выжившие пауки и оборотни, бьющиеся в защитные купола дементоры исчезают, унося с собой ощущение тоски. Передышка. Передышка.

Один за другим тела приносят в Большой зал, укладывая у стены на брошенные наземь куртки. Я бросаюсь туда, с ужасом понимая, что пока я занимался раздачей безоаров, Гермиона могла попасть под шальное заклятие. Я гляжу в тронутые смертью лица и не могу сдержать постыдной радости, которую раньше себе не простил бы никогда.

НЕ ОНА!

Крэбб и Гойл. Колин Криви, все еще в смертельной хватке сжимающий остатки изувеченной камеры. Падма Патил – ее сестра Парвати уже рыдает над ней, убирая с бледного лица запачканные кровью пряди. Эрни МакМиллан, задетый рикошетом. Терри Бут, отвлекавший от друга акромантула и укушенный им же. Фред Уизли… Стоп, он жив! Его семья стоит вокруг на коленях, будто пытаясь вложить в него частички своих душ, но что более важно, с ним рядом Анджелина Джонсон – она залечивает ужасную травму, изувечившую половину лица. Теперь их можно будет различить. Но он жив – и Джорджу никогда не придется чувствовать себя ополовиненным.

Мерлин… Пятьдесят человек… Пятьдесят… Дети и взрослые…

— А где Гарри? – вдруг слышу я над собой голос Лонгботтома и с ужасом сознаю, что не видел его во время битвы.

27.02.2013

Глава 12

Передышка была недолгой – пользуясь неожиданным отступлением, Помфри спешно привлекает всех живых и относительно здоровых на помощь раненым.

Раненых много. Очень много. В особенности отравленных ядом акромантула – безоар сильное противоядие, но действует недолго – к каждому яду необходим свой антидот. В который раз я радуюсь, что зачаровал почти все шкафы в лаборатории личным заклятием – Слагхорн распродал все, до чего дотянулись его загребущие ручки, но многие ингредиенты все же остались

Ношусь, как угорелый между котлом и укушенными – чтобы вывести яд из организма, нужно очень много зелья. Помфри восстанавливает тех, кто пострадал от разваливающихся стен – собирает кости и поит кроветворным. Раненый Уизли спит, успокоенный Сомнумом – едва ему залечили огромную рану, как он вскочил и порывался идти в бой, не вполне понимая, что битва окончена.

Мне кажется, что я попал в ад. Ворота Большого зала разбиты, зачарованный потолок вышел из строя. Вместо столов – койки с ранеными, вдоль стен – носилки с мертвецами. Хогвартс превращается в кладбище.

В Зал вбегает хнычущая хаффлпафка – на вид курс третий-четвертый. Как мы не эвакуировали ее?.. Кошусь на Криви – из его ладони так и не вынули останки камеры. Бедный, бедный…

— Там Гарри! – кричит хаффлпафка, заливаясь слезами.

Не знаю, кто оказывается рядом с ней быстрее – я или МакГонагалл.

— Он мертвый, — рыдает девчонка. – Хагрид его принес. Там Упивающиеся и Сами-знаете-кто…

Во мне что-то обрывается.

— Он все-таки это сделал…

Сам не понимаю, как выхожу на улицу. Те, кто может стоять на ногах, тянутся за мной следом. МакГонагалл, чье лицо приобрело жуткий серовато-землистый оттенок, невольно хватается за мое плечо, чтобы не упасть, когда видит Хагрида с телом Поттера на руках. Его очки сбились набок, рот безвольно приоткрыт…

— Нет!...

Я не знал, что МакГонагалл может издавать такие звуки. Будто жизнь в момент покинула ее вместе с последней отчаянной надеждой на благо волшебного мира.

— Гарри! Гарри!

Профессора еле сдерживают рвущихся к мертвому другу Уизли – брата и сестру. Подчиняясь приказу, Хагрид кладет труп Поттера к ногам Волдеморта.

Если бы магия одобряла самоубийство, я уже валялся бы на земле в предсмертных корчах. Я не смог защитить сына Лили, как не смог защитить ее. За что, за что? Зачем ты сделал это, мальчишка?...

— Гарри Поттер был убит при попытке к бегству, — елейный голос бывшего хозяина разливается в полной тишине – он наложил Силенцио. – Он пытался спасти свою шкуру, пока вы гибли за него. Вы храбро сражались, но все кончено…

— Я тебя прикончу, мразь! – слышу я, а потом раздается крик – то Лонгботтом, не выдержав, бросился вперед и сейчас валяется на траве, корчась от боли.

— Это Невилл Лонгботтом, хозяин, — заливается Беллатрикс, прижимая к телу остаток руки – кто-то срезал конечность по локоть метким заклятием. – Сын тех самых Лонгботтомов…

— Он столько раз тебя бил! – снова кричит Лонботтом, а я чувствую досаду – слова не помогут.

Словами мертвых не воскрешают.

Лонгботтом все же поднимается, и его снова обездвиживают. Призванная Волдемортом Шляпа горит на его волосах, а он кричит, не в силах сбросить ее. И тут…

Град стрел обрушивается на Упивающихся, ломая их ряды – то решают вступит в бой кентавры, до этого сохранявшие нейтралитет. Лонгботтом скидывает с головы шляпу и я вижу, как в ней что-то сверкает.

— Лонгботтом! – кричу я. – Шляпа!

Я не успеваю даже увидеть, как рассекает воздух лезвие меча Гриффиндора. Острый клинок разрезает Нагини, неосторожно подползшую слишком близко, пополам. Беззвучный крик лишившегося последнего хоркрукса Волдеморта бьет по ушам хлеще взрывной волны.

— Он жив! – несется по толпе защитников восторженный вопль. – ЖИВ!

И я снова решаюсь посмотреть на Поттера. Которого там уже нет.

Жив. Жив. КАК???

Вряд ли что-то еще могло так подхлестнуть защитников, как воскрешение Гарри Поттера. Выхватывая палочки, с дикими криками они нападают на Упивающихся, одного за другим отправляя в мир теней. Кентавры пронзают меткими стрелами сердца врагов. Даже домовые эльфы рубят и режут ножами для разделки мяса ноги противников.

Неимоверно хочу помочь – но чувствую непреодолимую вялость и слабость. После такого стресса тело просто отказывается следовать за мыслью – и все, на что меня хватает – это вынуть палочку и накладывать одно Протего за другим, помогая студентам отражать атаки Упивающихся. Странно, но заклятия будто боятся их – защитники скидывают такие заклятия, от которых раньше валялись по земле, скуля от боли, и атакуют снова и снова. Падает Руквуд, падает Рабастан… По двое и по трое, но студенты побеждают Упивающихся, а профессора, сгрудившись, плетут искусную вязь заклинаний, накладывая защитные и щитовые чары.

Нарцисса, совершенно белая, с опрокинутым лицом – она жмется к стене, обнимая сына, и напряженно следит за мужем, бьющимся со Слагхорном, так и не сменившим изумрудную пижаму на нечто более пристойное. Люциус что-то кричит ему, пытаясь достучаться до ослепленного яростью зельевара. Нарцисса, я вижу, рвется на части – то ли помочь мужу, то ли уберечь Драко, вцепившемуся ей в руку так, как цепляется трехлетний ребенок. Сразу четверо оборачиваются к ней, поднимая палочки, и я запоздало соображаю, что надо бы помочь…

— Не трогать!

Поттер отражает от Нарциссы, попавшей в переплет, заклинание – и я не пойму, то ли Гермиона что-то ему рассказала, то ли произошло нечто очень важное, пока мы занимались перевязками. Поттер отпихивает троих, бьющихся с Волдемортом, в сторону.

— Он мой.

Поттер встает перед Лордом. Их палочки направлены друг на друга. Лицо Лорда, а вернее, то, что осталось от лица, перекошено – он с трудом верит в то, что мальчишка опять выжил. Впрочем, как и все. Поттер же спокоен, как слон – его палочка направлена точно в сердце Волдеморта, и скоро она подпишет ему приговор.

— Я хотел много чего сказать тебе, Том, — начинает Поттер, не сводя взгляда со змееподобного лица. – Но не скажу.

И в повисшей неестественно густой тишине я отчетливо слышу:

— Авада Кедавра.

Зеленый луч несется к Волдеморту. Он падает. Беллатрикс, рыдая, припадает к его ногам:

— Хозяин, хозяин!

Беллатрикс рыдает, и я знаю, это для нее мучительнее, чем умирать – обожаемый хозяин, который был дороже мужа, дороже так и не родившегося ребенка, мертв и не воскреснет больше. А я стою, не в силах пошевелиться, и жду, когда начну умирать. Долго жду, но жжения и боли не ощущаю, даже то «наказание», которому меня периодически подвергали, пропало. Поднимаю левую руку…

Предплечье чистое.

— Обманул… — в шоке шепчу я. – Он обманул!

— Пустите! – я вздрагиваю, узнавая голос. – Пустите меня!

Ряды защитников расступаются, и я вижу лохматую макушку. Гермиона, раненая, но живая Гермиона кидается мне на шею с отчаянным криком:

— Живой!

И я оседаю на пол под ее натиском – она смеется и плачет, целуя мое лицо, наплевав на откровенно потрясенные взгляды в нашу сторону. МакГонагалл старательно отворачивается, но я вижу – она прячет улыбку и слезы. Хагрид звучно трубит в носовой платок, Флитвик устало наколдовал себе низенькую табуретку и сел, эльфы носятся по Большому залу и раздают пирожные…

Шум, гам, радость победы. И в который раз понимаю, что снова выжил. Теперь уже навсегда.

…

— Качать Поттера! – кричит Уизли, в сотый раз выслушав историю о чудесной прогулке друга «за гранью».

Выжившие расположились кто где — прямо на полу, на койках раненых, на разбросанных куртках. Бедный Поттер, уставший, измотанный, вынужден повторять снова и снова, как он решился пожертвовать собой и что из этого вышло.

Лично я не слушаю его исповедь. Мы с Гермионой ушли в дальний угол и сидим на каменном холодном полу, исступленно обнимая друг друга. Вокруг заглушающий гомон купол – у нас не хватило на это ни сил, ни воли: постаралась МакГонагалл. Правда, строго предупредила, что купол прозрачен и нам не стоит заниматься ничем таким…

Конечно, чего еще от меня ждать? Вопреки ее опасениям, я просто качаю свою Гермиону на руках, как маленькую, глажу ее по волосам и в сотый раз проверяю, хорошо ли затянулась глубокая рана в боку.

— Куда же ты убежала, дурочка? – целую Гермиону в лохматую макушку. – Не все ли равно, когда умирать – во время боя или после него?

— Я бы не выдержала, — сопит Гермиона, прерывисто вздыхая после долгих слез. – Я уже видела, как ты умираешь. Это ужасно… Северус, умоляю, поцелуй меня. Докажи, что ты живой.

Склоняюсь к ее губам, легонько провожу по ним своими и отстраняюсь: любопытство разбирает меня:

— Где же тебя ранили?

— Я не успела из Хогвартса выйти, как наткнулась на Упивающихся. Меня взяли в плен, правда, я убила троих перед этим. Они хотели заманить Гарри на меня, как на живца.

— Мрази, — цежу я сквозь зубы.

— Ну, в общем, ведут двое меня в Воющую хижину, и тут Сонорусом мат забористый, — хихикает Гермиона. – Они пока соображали, что да как, я их отключила, на себя Дезиллюминационные и обратно. А там уже бойня. Я тебя не могла найти, так перепугалась!

— А я тебя искал…

— Нарцисса спасла Гарри жизнь, — улыбается Гермиона. – Она сказала Волдеморту, что Гарри умер. А он был жив. Я стояла рядом, я все видела.

— Слава Мерлину, у тебя хватило ума не вмешиваться! – качаю я головой. – Безрассудная, храбрая птаха…

Гермиона подтягивается ко мне и снова целует, перебирая мои растрепанные волосы. Сжимаю ее с каким-то звериным отчаянием – никому, никогда не отдам! Она ласково покусывает мои губы, заигрывая, но не позволяя себе ничего больше – нас все же видят.

— Я тебя люблю, — отрывается Гермиона, запыхавшись. – Ты – моя жизнь.

И я много чего мог бы сказать ей, а мог бы и не сказать, а мог бы и зацеловать до потери сознания, но покашливание надо мной сообщает, что купол упал, и я раздраженно поднимаю взгляд. Надо мной стоит аврор с каменным выражением лица.

— Северус Снейп? – спрашивает он, сверяясь с какой-то листовкой.

— Да, а что случилось? – недоуменно спрашиваю я.

— Вы арестованы.

28.02.2013

Глава 13

День, ночь, ночь, день…

Меня взяли «тепленьким», как выразился тот аврор, что нарушил наше с Гермионой уединение. Арестовали всех Упивающихся, кто был жив и не успел покинуть страну – семье Малфоев повезло. Надеюсь, они успели спрятаться под Фиделиусом, ибо их тоже ищут.

А я вот попался. Сижу на жестких нарах, в омерзительной тюремной робе, грязной и жесткой – и пусть мне не привыкать ходить черти знают в чем, все равно противно. Мимо камеры снуют туда-сюда дементоры, высасывая остатки жизни из измученных узников: когда пал Волдеморт, всех дементоров уничтожили специальным заклинанием, но двух все же оставили охранять Азкабан. Потом, когда будет поцелован последний узник, их тоже уничтожат.

От заклинаний, окутавших тюрьму, воздух потрескивает и искрится – если кто-то рискнет сбежать, его мгновенно развеет по ветру. Рабастан уже рискнул, не выдержав завываний Беллы. Мир его праху.

Закрываю голову подушкой: Белла в соседней камере надрывно рыдает, лишившись смысла жизни. Дементоры очень любят кормиться ее негативом: и так свихнувшаяся, Беллатрикс стала еще более ненормальной, и уже трижды пыталась покончить с собой, даже ложку пыталась съесть. Не дали. Еще более взъерошенная и неопрятная, она, сгорбившись, ходит от стенки к стенке, повторяя пустым голосом: «Хозяин…» Беллатрикс стала похожа на собаку, которую забыли на цепи, и мне иногда становится искренне ее жаль.

Потому, что я тоже брошенный на цепи пес. Моя хозяйка, сумевшая растопить лед, наросший за десятки лет, не пришла ни разу – и я понимаю ее. Она молодая, красивая, перспективная ведьма – зачем ей старый, угрюмый профессор? Ей было хорошо рядом со мной, не спорю – но надо двигаться дальше. Пусть память обо мне будет светлой, когда я умру.

Нас всех будут судить. И я уже знаю приговор: никто из Упивающихся живым не уйдет – Министерство, уже разок допустившее непростительную ошибку, перестраховывается. Все, кто служил Волдеморту, умрут. Никакие доказательства и уговоры, подкуп, посулы и угрозы не волнуют их – смерть. Поцелуй дементора.

Я, спотыкаясь через шаг, бреду к дверям, за которыми только что мелькнул человеческий силуэт – я видел в окошко. Долго, терпеливо жду, когда аврор пойдет обратно мимо моей камеры:

— Аврор! – зову я. – Пожалуйста, подойдите.

Аврор приближается, останавливаясь на почтительном расстоянии. Я лихорадочно ищу на его лице какую-то тень человечности, но не нахожу. Этого человека, эту машину системы, бесполезно просить о лишнем одеяле, кружке воды или умолять ослабить магические путы на руках, прожигающие кожу на запястьях. Он мрачен и немногословен, он носит черный строгий костюм, бороду на пол-лица, и никогда не улыбается. Если я был «летучей мышью», этот аврор, скорее, упырь. Я, отчаявшись, спрашиваю:

— Ко мне кто-нибудь приходил?

— Никто, — мрачно отвечает аврор и следует коридорами дальше.

Дементоры ежедневно сводят меня с ума, старательно подсовывая детские воспоминания: отец бьет маму, отец приходит домой пьяный, распространяя пивную вонь и кроя нас забористым матом. Отец ломает пополам купленную мне матерью палочку, и нам приходится прятать новую, когда Олливандер присылает ее с совой. Отец таскает маму за волосы, а я валяюсь окровавленной тушкой в углу, получив удар в лицо тяжелым, волосатым отцовским кулаком. Маму убивают Упивающиеся, чтобы у меня не осталось привязанностей более ни к кому, кроме Лорда. Я снова и снова вижу Лили, мертвую Лили – я качаю ее в объятиях, тихонько скуля от непереносимого горя, не дающего мне даже заплакать.

Я терплю, терплю. Но каждый раз ломаюсь, когда мерзкие твари подсовывают моей памяти картинку из плена – еле живая Гермиона, исполосованная до крови моей рукой, просит себя убить. Я начинаю понимать Поттера, который упал с метлы при встрече с дементором – грош цена мне, как знатоку ЗОТИ – как можно преподавать защиту от темных искусств, не испытав весь спектр эмоций от них?..

Я кричу и просыпаюсь ночью, обливаясь слезами. Дементор отплывает от моей решетки, а через миг за стенкой слышится истеричное «Хозяин!», и я встаю, потому, что уснуть уже не придется.

Беллатрикс затихает обычно к полудню, но иногда лежит и всхлипывает до вечера. Брошенная верная собака. Как и я.

Наступает ночь и дементор снова возвращается. И я привычно ложусь загодя, чтобы не падать в обморок стоя. И нет под подушкой кусочка шоколада, чтобы придти в себя после пытки. Днем и ночью, ночью и днем я в аду. Но раз в день я нахожу в себе силы встать и подойти к окошечку, за которым взад-вперед ходит рослый охранник.

— Аврор, ко мне никто не приходил? – выдавливаю я из себя.

— Никто, — бесстрастно отвечает он.

Вот тебе и рай с домиком, пушистой кошкой, яблонями и красавицей-женой. Вот тебе и спокойное семейное счастье без служения двум господам. Не будет уже весны для меня, не буду я подбирать с мягкой изумрудной травы первые паданцы…

Я вздыхаю. Дались же мне эти яблоки! Вроде серьезный человек… Помню, как то на завтраке в Большом зале, когда я заказал у эльфов пирог МакГонагалл весьма удивилась.

«Северус, с твоей внешностью просто на роду написано пить черный горький кофе и питаться бифштексами с кровью», — съехидничала она.

Я тогда промолчал. И запретил домовикам потакать мне – все равно их пироги получались совсем не такими, как дома. Не такими, как я люблю.

— Ко мне приходили? – каждое утро спрашиваю я, разгоняя дымку отчаяния, навеянную дементорами.

Аврор мрачно смотрит на меня – надоел! – и говорит с почти видимым удовольствием:

— Нет. Никто.

Через неделю я перестаю ждать. Через две недели я уже не встаю, вогнанный в сонное отупение каждодневным высасыванием сил. Аврора, которого я вижу ежедневно, сменяют – его достала Беллатрикс своим нытьем, и он перевелся на другой этаж. И происходит чудо: хмурым дождливым утром решетка моей камеры с ужасающим скрипом отворяется.

— На выход, — бросает мне молодой кучерявый аврор. – К тебе пришли.

С трудом встаю, одергиваю тюремную робу, протягиваю руки, чтобы их сковали крепче, до хруста в костях, как любят делать охранники во время свиданий. Но аврор почему-то отмахивается:

— К тебе бабушка, — сообщает он мне. – Очень старая леди. По-моему, она могла бы дружить с Мерлином, настолько она старая.

Не показываю ничем своего удивления: насколько мне известно, у меня нет ни бабушек, ни дедушек, ни прочих родственников. Но в посетительской, что удивительно, действительно стоит старушка с клюкой. Согнутая в дугу старостью, с жидкими седыми волосами, водянистыми желтыми, страшными глазами – я передергиваюсь, взглянув в них. Аврор проявляет чудеса галантности и предлагает старушке стул, но она остается стоять, внимательно изучая страшноватыми глазами дверной проем, где стою я, пытаясь вспомнить, где мог встречаться с этой женщиной.

— Северус, внучок, — всхлипывает старушка, встретившись, наконец, со мной взглядами.

И к моему удивлению, бросается ко мне на шею. Конечно, до шеи она не дотягивается и утыкается внушительным, «моим» носом мне в район пупка.

— Внучок мой, Тобиас, не говорил ничего про тебя, — сетует старушка и тут же испуганно округляет глаза и косится на аврора.

Слава Мерлину, аврор не в курсе, что я полукровка, что мой отец, Тобиас Снейп, был магглом, и бабушки-ведьмы у него быть просто не могло. Старушка кидается к сумочке и дрожащими руками извлекает оттуда пакет:

— Пирожка тебе напекла, внучек, — «бабуля» протягивает мне бумажный пакет.

— Дайте-ка, — аврор бесцеремонно отнимает его, долго проверяет и милостиво отдает мне.

Старушка уходит, мелко постукивая клюкой, а я все сжимаю во внезапно вспотевшей ладони гостинец. Только в камере я решаюсь развернуть пакет.

Внушительный кусок яблочного пирога и огромное яблоко. Антоновка.

Гермиона.

В горле встает ком – помнит! Не забыла! Мерлин видит, я был готов ее отпустить, но себя не обманешь – моей радостью сейчас можно накормить всех дементоров Азкабана, и еще останется. Пирог исчезает очень быстро. А яблоко я прячу под подушку, рассчитывая на утро. Когда я складываю бумажный пакет, оттуда выпадает записка.

«Луна была права» — три коротких слова надолго оставляют меня в недоумении. В чем может быть права Лавгуд?

«Тебе, Гермиона, не мешало бы поискать толстолапых крышеплюев. Они, говорят, покровительствуют детям», — звучит в моей голове и записка мягко планирует на грязный пол из ослабевшей руки.

Закрываю лицо ладонями – моему стону могла бы сейчас позавидовать Беллатрикс, снова скулящая: «Хозяин!». Мерлин, за что?

Я готов проклясть Лавгуд. Я готов ее благословлять.

Чертово Министерство.

Я засыпаю, крепко сжав под подушкой в кулаке желтый бочок яблока.

28.02.2013

Глава 14 + Эпилог

Я понимаю, что все кончилось, внезапно – когда за мной все же приходят.

Беллатрикс забрали еще месяц назад – и мне остро не хватало ее завываний, потому что я остался один, наедине со своими горькими мыслями, в обществе дементоров. Белла счастливая – она уже отмучилась. Для нее не существовало в мире ничего и никого, кроме хозяина и раболепного ему служения, а я… Как я пойду на смерть, зная, что оставил в этом мире?..

Рослый аврор толкает меня в спину – мне с омерзением вспоминаются руки Рабастана в тот вечер, когда меня переводили в другую камеру в подземельях. Грубые, тяжелые лапы.

Портуемся прямо в зал заседаний. Что у меня нет никаких шансов, я понимаю, когда мои руки опутывают цепи кресла, в которое меня сажают силой. Редко когда я видел, чтобы Визенгамот собирался полным составом на закрытых слушаниях – все пятьдесят человек, как один, смотрят на меня холодно и строго, безмолвно подписывая приговор. Зрителей нет – некому меня защищать.

Да и кто станет?

— Ваше имя, — слышу я первый вопрос и вздрагиваю.

Пытаюсь принять положение, исполненное хоть крупицы достоинства:

— Северус Тобиас Снейп, — отвечаю я фирменным ледяным тоном, от которого ученики начинали клацать зубами.

— Статус крови?

— Полукровка, — я морщусь, как от зубной боли.

Надо же, Волдеморта свергли, а про статус крови не забыли! Какая разница, чистокровен ли корм для дементора?

— Имели ли вы отношение к организации Упивающихся смертью? – следует еще один вопрос.

— Какая разница, что я отвечу, уважаемый судья, это ведь ничего не изменит. Да, имел. Когда-то.

Я безмерно устал и хочу спать. Скорее бы меня осудили, «поцеловали», и я обрету хоть какое-то подобие покоя. Успокоится разорванная в клочья душа, угомонится глупое сердце… Тишина и покой…

— По-моему, коллеги, тут все ясно, — слышу я голос с третьего ряда. – Пора заканчивать с ним и идти на ужин.

Если бы у меня были силы, я бы презрительно рассмеялся в лицо этому заседателю, но сил нет. Я продолжаю сидеть, недвижим, и наблюдать, как совещается Визенгамот, вынося мне смертный приговор.

В себя меня приводит шум и возня за дверьми, там, где стоят авроры. Стояли. Громкий крик боли, булькающие звуки, и тяжелые створки дверей распахиваются. По узкому проходу к трибунам Визенгамота широким шагом идет…

— Гермиона? – поднимаю я голову. – Уходи, глупая, ты ничего не изменишь.

Гермиона выхватывает палочку и направляет на верховного судью:

— Предупреждаю, — в звенящей тишине выговаривает Гермиона. – Первый, кто тронется с места или потянется за палочкой, повторит судьбу авроров –они уже заблевали кровью все вокруг.

— Мисс, вы…

— Гермиона Грэйнджер, кавалер ордена Мерлина первой степени, самая умная ведьма столетия, колдомедик госпиталя святого Мунго, — цедит Гермиона. – Но это вас не касается. Руки прочь от карманов!

Верховный судья вздрагивает и кладет руки на стол На его месте я тоже испугался бы – Гермиона выглядит, как разъяренная вейла: того и гляди, швырнет в лицо углем. Поскольку авроры не спешат появляться, делаю вывод, что они действительно заняты чем-то поважнее: собиранием с пола своих зубов или подтиранием кровавой рвоты. На лице Гермионы такая ярость, что уверен – она заколдует любого, кто посмеет пойти мимо ее воли.

— Решили взять нас в заложники, мисс Грэйнджер? –женский голос в левом верхнем ряду удивительно напоминает мне льстивые интонации Амбридж .

Если бы не знал, что Амбридж осждена на пожизненное в Азкабане, решил бы, что это та самая розовая жаба.

— Добиться правды, — огрызается Гермиона. – Вы подтасовали доказательства очень умело, комар носа не подточит. Однако не учли одну вещь…

Гермиона выхватывает из-под мантии что-то искореженное и поднимает вверх:

— Это камера Колина Криви, который погиб во время боя за Хогвартс.

— Она испорчена, с вашего позволения, — все тот же елейный голос заставляет Гермиону гневно поморщиться:

— Да, она взорвана. И пленку, на которой был записан бой за Хогвартс, вы уничтожили. Однако не забрали сам аппарат, и прокололись. Маггловская техника не работает в стенах школы, и Колин еще на первом курсе попросил меня модифицировать фотоаппарат: встроить туда магический кристалл-колдограф. Зажатая в мертвой руке Колина, камера все равно продолжала снимать. Ostendere!

Над нашими головами разворачивается бой за Хогвартс – тот самый бой, что с самого начала снимал маленький отважный журналист: Колин Криви. Тот самый бой, что он оплатил своей жизнью. Вот я варю с детьми и их родителями яд. Вот мы вместе смеемся над песенкой маленькой хаффлпафки. Вот я ношусь по полю боя, раздавая безоары. Вот меня спасает Фиренце. Вот я спасаю двоих, пока третий отвлекает Упивающегося на себя. Везде я, я, я.

Колин Криви снимал меня почти половину боя.

Тишину, которая сопровождает просмотр, можно назвать разве что гробовой. Запись заканчивается, Гермиона выдирает магический кристалл из камеры и подносит палочку к виску, вытягивая длинную серебристую нить воспоминаний.

— Rigabam ascendit*, — нить воспоминаний впитывается в кристалл. – Ostendere**.

Вторая часть «кино» показывает нас.

Она показывает, как я отдал ей свою еду. Как я помогал ей идти, когда та не могла даже стоять. Как я набил морду Амикусу, пытавшемуся взять ее силой. Гермиона показывает, как нас морили голодом, и как я ловил для нас крыс. Как нас спасла Нарцисса, и как Гермиона ухаживала за мной, кормя с ложечки, пока я был в подвешенном между мирами состоянии. Она показывает, как спасала мне жизнь после падения с дракона, как жалась ко мне ночью, когда выпала роса, как искала меня во время боя…

Вот Гермиона кидается мне на шею с торжествующим, посрамляющим смерть криком: «Живой!», и я слышу, как тихонько на третьем ряду кто-то сморкается.

Не смотрим «кино» лишь я и Гермиона. Мы уже это знаем. Мы глядим друг другу в глаза – и тонем в них, пока нам позволяют тонуть. Она знает все, что я хочу и не могу сказать ей. Я знаю все, что хочет сказать Гермиона.

Гермиону колотит мелкая дрожь, пока картинка не растворяется в воздухе. И по глазам ее я вижу: не верит. Не верит в чудо. Конечно, меня не освободят. Я убийца и Упивающийся, и ничто не смоет мое темное прошлое, кроме моей жизни. Но возможно, милостивые судьи согласятся теперь казнить меня, как человека, а не отдавать дементорам?..

Гермиона кладет одну ладонь мне на плечо, другую – на живот:

— Вы оставите моего сына сиротой. НАШЕГО сына.

Визенгамот молчит, не реагируя. Гермиона слегка пожимает мои пальцы:

— Вы ничего… — голос все же подводит ее. – Вы ничего не знаете о нем. Сволочи.

Гермиона разворачивается и идет к дверям, провожаемая десятками взглядов. Точно так же она следовала за Амикусом и Алекто на переломанных ногах: с прямой спиной, точно королева Антуанетта, всходящая на эшафот. И я знаю: стоит ей выйти, и силы оставят ее. Она сдастся.

— Четыре года Азкабана, — тяжелый молоток опускается, подтверждая приговор.

Визенгамот гудит, как разъяренный осиный рой: верховный судья вынес приговор, не посовещавшись с остальными! Впрочем, гудят они только для вида, и не мешают, когда Гермиона, взмахом палочки убравшая цепи, падает мне в руки, захлебываясь слезами. Мы стоим посреди зала, не обращая внимания ни на что – и лишь ворвавшиеся авроры, утирающие с губ кровь, нарушают нашу идиллию, грубо схватив Гермиону за плечи. Она яростно, кусаясь и царапаясь, обороняется, но ее все же оттесняют к дверям. И уже цепляясь за косяк, она оборачивается и таким взглядом смотрит, за который можно душу Мордреду продать…

Она будет меня ждать из Азкабана. А я буду дышать ради нее. Я буду дышать за обоих.

* * *

В моих волосах прибавилось седины – будто легкая паутинка, она выдает мой возраст вместе с морщинами и глубокими складками, бегущими от крыльев носа к уголкам рта. Я иду пешком по траве к единственному домику в этой глуши — медленно, еще втайне опасаясь, что прогонят, хотя, конечно, знаю, что примет. Примет и ждет.

Не боюсь ошибиться – этот маршрут не раз пробегал я во снах и грезах своих. Да вот же он – маленький домик с красной черепицей, окруженный яблонями, низко кланяющимися своими ветвями к земле. Ветви почти ломятся от наливных яблок. На подоконнике умывается дымчатая кошка – зеленые глаза сверкают лукаво: где бы набедокурить? Пушистый хвост ходит туда-сюда. Из раскрытых окон льется сводящий с ума аромат яблочных пирогов, а под раскидистой антоновкой сидит черноволосый мальчишка трех лет на вид и явно дуется – я узнаю эту позу, ведь маленьким сам так выглядел….

— Привет! – кричу я мальчишке.

Он оборачивается и буркает:

— Пливет.

- Что ты сидишь один? – пытаюсь завязать разговор, с ужасом понимая, что не знаю, с чего начать.

— Мама выгнай. Подумаес, пелевелнуй миску с тестом, — мальчик ковыряется веточкой в земле, не глядя на меня.

— А как тебя зовут?

— Доминик Севелус Плинс.

У меня сердце замирает: как Гермионе это удалось? Она не только дала второе имя сыну в мою честь, она вернула ему фамилию Принц, мамину фамилию, а не этого маггла, который по недоразумению стал моим отцом. Мальчик – моя копия: уже немного длинные черные волосы, темные-темные глаза, худая фигурка, и даже букву Р он не выговаривает: я картавил до семи лет, пока от стресса не начал выговаривать все правильно.

— А где твой папа? – спрашиваю я, пытаясь справиться с бьющимся в горле сердцем.

— У меня папа – плинс. Мама сказай. Я его