Тибет – приволье для кочевников

Отъезд

Когда один журналист предложил нам взять на Эверест портативную радиостанцию, Нена записала в сво­ем дневнике:

«7 июня. Представляю, что люди обо мне думают. Будь я нормаль­ной женщиной, я бы, находясь в базовом лагере, каждый вечер связы­валась с Райнхольдом по рации, чтобы морально поддерживать его и быть уверенной, что у него все в порядке. Но у меня собственное мнение на этот счет. Райнхольд не знает меня, хотя мы прожили вмес­те шесть месяцев. Он решил взять рацию из-за меня, но я против. По-моему, это не одиночное вос­хождение, если ты можешь поддер­живать радиосвязь с базовым лаге­рем. Рацию в данном случае мож­но сравнить с кислородными балло­нами. Для неспециалистов, возмож­но, не так важно, с кислородом или без кислорода поднимается че­ловек на Эверест. Но на самом де­ле различие очень велико. Повыша­ется чувство безопасности. То же и с рацией: пользуешься ею или нет, знаешь, что всегда есть возмож­ность радиосвязи. Я понимаю, как интересно было бы для широкой публики узнать, о чем думает чело­век, поднявшись на вершину Эвереста. Это как первая высадка на Лу­ну. Космонавты смогли поведать человечеству о своих эмоциях. Но я предпочитаю не разговаривать с Райнхольдом, когда он на вершине, и по многим причинам. Я могу по­ставить себя на его место и увере­на, что для него в этот момент важнее побыть одному. Увидеть сверху горы и долины — это еще не все. Важнее достичь вершины ра­ди самого себя. Смотреть оттуда вниз, понять и принять все прекрас­ное и уродливое, что нас окружа­ет, правильно оценить самого себя, отказавшись от иллюзий. Райнхольд стремится к самопознанию. Я увере­на, что он пойдет без рации.

Советчики упустили из виду не только вес аппарата, но и то, что он влияет на возможность выжи­вания. Наличие рации нарушит чистоту опыта.

Но есть еще и мое собствен­ное, только мне принадлежащее со­ображение. Мои переживания тоже будут более полными и яркими. Конечно, мне будет страшно. Страх уже сейчас охватывает меня. Но ес­ли я выдержу все это, я вырасту в собственных глазах. И еще одно. Я хочу, чтобы Райнхольд без ра­ции там, наверху, думал о нас обо­их. Пустая болтовня может поме­шать ему, а это очень важно. Ес­ли он не будет постоянно чувство­вать моего присутствия — где тог­да наша дружба? И могу ли я от­важиться говорить о любви?»

В Мюнхене мой издатель дает мне прочитать статью «Штурм вершины и расточительность мужест­ва» с критическим анализом пла­нируемого мной одиночного вос­хождения. Себастьян Лейтер напи­сал ее для венского «Курьера».

«Я спрашиваю себя, чем так при­тягивает людей этот Эверест. Он был покорен в 1953 году мистером Эдмундом Хиллари из Новой Зе­ландии, который благодаря этому был возведен в дворянство.

С тех пор туда лезут и лезут, впечатления одни и те же: воз­дух разрежен, собачий холод, виды, конечно, прекрасные, но только в хо­рошую погоду (к тому же с любо­го реактивного самолета обзор лучше). Подъем и спуск дороги и опасны для жизни. Южнотиролец Райнхольд Месснер всего два года назад отважился на новое сногсши­бательное предприятие — он пер­вым покорил высочайшую гору мира без кислородных баллонов. Смысл этого восхождения, возможно, в том, чтобы увеличить трудности. Райнхольд Месснер постоянно ищет трудности. Теперь он будет атако­вать гору вторично со стороны Тибета, да еще в самое опасное, муссонное, время. Таким образом он вступает в конкуренцию с япон­ским альпинистом Наоми Уэмурой, который планирует не менее опас­ное, зимнее, восхождение. Япо­нец считает это самым суровым испытанием мужества.

Зимой ли, в муссон ли — кто-то из них победит...

А что дальше?

На Эвересте нечего будет делать, он станет бессмысленной грудой камней, пригодной только на то, чтобы глазеть на нее — снизу?

Мне кажется, однако, мы недо­оцениваем фантазию горовосходи­телей. А что если взойти ночью и без карманного фонарика? Или не прямо вверх, а по спирали, во­круг горы? Еще можно босиком, в кандалах, и когда уже все будет исчерпано, с черной повязкой на глазах?

Я знаю, что дело не только в са­мой вершине.

Речь идет, как сказал Месснер в одном интервью, «о подсозна­тельной мотивации», «о противодей­ствии искусственно вызванной смерти» — сама природа здесь ме­рило человеческого мужества.

А я считаю человеческое мужест­во слишком дорогим, чтобы разба­заривать его таким манером. Оно гораздо больше необходимо где-то в другом месте: в долинах, горо­дах, деревнях — в своем простей­шем виде — как гражданская отвага».

Я и обрадован и поражен одно­временно. Лейтер совсем не так не­прав. И как он смог понять мои мотивы?

От издателя мы с Неной спешим в «Бавария-фильм», у Юргена Ле-мана кое-что есть для меня. Из не­мецкого посольства в Пекине полу­чено отнюдь не радостное сообще­ние.

«К сожалению, Союз альпинис­тов не может продлить визу для Райнхольда Месснера до сентяб­ря. Контрпредложение: с 15 июля по 31 октября 1980 г.».

Незадолго до этого я просил о продлении срока моего пребывания в стране. Что делать? Однако ме­нять свои планы я не могу. О бо­лее позднем вылете не может быть и речи.

Мы летим, как было запланиро­вано.

«Я поверю в то, что мы летим в Китай, только когда «Джет» под­нимается в воздух», — сказала Нена еще в Мюнхене.

Мы в самолете, до Пекина оста­лось всего полчаса лета, Нена запи­сывает в дневнике:

«17 июня. Все еще трудно пове­рить, что мы с Райнхольдом на пути к Эвересту. Последние меся­цы были для меня мучением: сбо­ры, упаковка. Теперь я вне себя от восторга.

Ежедневно я слышала от Райнхольда: «Я сделал большую ошибку, что решил взять тебя с собой. Луч­ше бы взял Урсулу Гретер». Урсу­ла сопровождала его в 1978 году на Нангапарбат. Но в конечном сче­те никто не соответствует пол­ностью требованиям Райнхольда. До последнего момента я не была увере­на, возьмет ли он меня. Меня бук­вально парализовал страх быть отброшенной прочь при малейшем неверном движении.

Однажды он поставил мне усло­вие — исчезнуть из его жизни после нашего возвращения. Потом ему са­мому казалось это смешным. Что за представление о союзе людей у этого человека! Сколько раз за эти шесть месяцев мы строили различные планы, потом сами же разрушали их. Во всяком случае, он никогда не бывает занудой. Чтобы жить с ним в одном ритме, надо обладать такой же энергией».

Приезжаем в Пекин смертельно усталые. От аэропорта до города едем в микроавтобусе. В каком-то полузабытьи смотрю в окошко на пробегающие мимо деревья и дома. Стенды вдоль дороги увешаны пла­катами с гигантскими рисунками и иероглифами. Не могу определить, что это — партийная пропаганда или речь идет о производстве. Не могу сразу сказать, утро за окном или вечер. В июне небо над Пеки­ном пыльное и серое, воздух так го­ряч, что нельзя сделать ни шага.

Несмотря на это, улицы полны народа. Множество мужчин и жен­щин гордо нажимают на педали сво­их велосипедов. Позже я узнал, что эти пресловутые черные велоси­педы для китайцев так же престиж­ны, как для нас в пятидесятые го­ды фольксваген. Не всегда даже отличишь мужчину от женщины. На каждом голубой или оливковый кос­тюм. Мао стал самым влиятельным законодателем моды.

В Пекине

Вечерняя прогулка в окрест­ностях отеля дарит нам новые впе­чатления. Из-за катастрофической нехватки жилой площади многие ки­тайцы свою личную жизнь выносят вечером на улицу. Пожилые муж­чины сидят на бамбуковых стульчи­ках под фонарями и читают газе­ты. Другие на тротуаре играют в шашки. Одна женщина заплетает косу своей дочери. Вообще малыши одеты ярко, волосы украшены бантами. Таким образом матери ком­пенсируют свою тоску по красивой одежде, по индивидуальности. В це­лях сдерживания роста населения каждая семья может иметь только одного ребенка. Нарушители штра­фуются уменьшением жалования. Мы увидели огромную ярко раскра­шенную киноафишу. Угрюмого вида мужчина обнимает томную женщи­ну. Новейший китайский фильм. Нам захотелось его посмотреть. Однако сколько мы ни пытались узнать что-то у прохожих, все отвечали жеста­ми смущения. Здесь никто не гово­рит по-английски. В кино мы не по­пали. Несмотря на это, мне нравится чувствовать себя настоящим ино­странцем. Смертельно усталые мы валимся на наши гостиничные пос­тели с ватными, покрытыми ярким шелком одеялами.

19 июня. Просыпаемся с чувст­вом пустоты в душе. Нена записы­вает:

«Тоска! Мы переживаем необык­новенное одиночество. Его невоз­можно объяснить. Мы оба привыкли и путешествовать, и жить в экстре­мальных условиях. Однако в этой нашей первой совместной поездке мы настолько изолированы от окружающего мира, что чувствуем себя на необитаемом острове. Мы вынуждены учиться жить вместе. Друг с другом мы говорим по-анг­лийски, и Райнхольд не в состоянии вести со мной детальные разгово­ры, ему не хватает словарного за­паса. Это усугубляет наше одиночество. Будет нелегко, но несмотря на это я радуюсь предстоящим трем месяцам вдвоем».

Между сном, едой и обсуждени­ем формальностей с КСА мы все время ходим по улицам города. Мы приобрели еще несколько радио­станций в магазине «Дружба», сво­его рода модной лавке, где встре­тили почти всех иностранцев, живу­щих в это время в Пекине. В Китае употребляется два вида денег: «ста­рые» юани — для простых жите­лей Китая, и «новые» юани, кото­рые выдаются на валюту, так на­зываемые туристские деньги, на ко­торые можно покупать товары в ма­газине «Дружба». Это дополнило чувство изолированности и вообще оставило неприятный осадок.

Парк Бейхай в Пекине

В течение дня в городе царит деловая атмосфера. Вечерами на­строение печальное, подавленное. Люди курят и толпятся на автобус­ных остановках. Навязанный нам переводчик большую часть времени бродит вместе с нами. Его анг­лийский достоин сожаления. В ос­новном он выучил его самостоятель­но, так как благодаря этому имеет возможность общаться с иностран­цами. Он употребляет свои знания на то, чтобы беспрерывно расспра­шивать нас о газетных сенсациях, деньгах и сексе. Ведь мы для не­го представляем Запад. Это приво­дит нас в отчаяние. Идем туда где мы, по-видимому, свои люди. Такси доставляет нас в «Интерна­циональный клуб». Заплатив 14 юаней — это около 20 запад­ных марок, недельная зарплата ки­тайского рабочего — вступаем в эту мешанину из диско, бильярда, бара и аттракционов. Большинство гостей, к нашему удивлению, состав­ляют молодые китаянки. Оказываеся, здесь есть «привилегированный» класс. Одетые в яркие платья за­падного, покроя и утрированно мод­но причесанные, эти люди пытают­ся изображать космополитов. Атмо­сфера затхлая. И это тот новый Китай, о котором мы столько слы­шали?

Накануне состоялся еще один роскошный ужин, на который КСА пригласил также участников китай­ской эверестской экспедиции 1975 года. Наконец-то мне представился случай побольше узнать об этом ме­роприятии.

Успех китайцев

В 1960 году армия Китайской На­родной Республики организовала экспедицию с целью покорения Эвереста. Мао Цзэдун был почет­ным руководителем экспедиции. Но китайцам не повезло. Когда первое сообщение о покорении вершины до­стигло западного мира, никто им не поверил. Несколько неубедитель­ных фотографий, на которых фак­тически не было ничего конкретно­го, идентифицируемого с Эве­рестом, невозможно было принять всерьез.

«Народные массы обладают неограниченными творческими си­лами, организованно они могут до­стичь успеха в любом виде спорта», — сказал Мао.

В 1975 году так и было. При по­ощрении партии величайшая экспе­диция всех времен выступила из Лхасы. Для переноски грузов от Ронгбука к подножию горы была фактически построена дорога. В развалинах монастыря, из кото­рого в 1967 году изгнали послед­них монахов, расположились ла­герем более трехсот тибетцев и ки­тайцев. По маршруту, разведан­ному англичанами за 50 лет до этого, должно было подняться как можно больше людей. Чтобы провозгла­шенное равенство не осталось пустым словом, в команду были взяты женщины, из которых более 20 достигли высоты 8000 мет­ров.

От Ронгбука до передового ла­геря на высоте 6500 метров китай­цы проложили телефонную ли­нию. Ежедневно из громкогово­рителя звучали бодрые речи, утрен­няя гимнастика тренировала тело, а идеологические дискуссии — дух.

Многочисленные яки тащили грузы. В удивительном едином по­рыве китайцы ставили один высот­ный лагерь за другим. Они обезо­пасили вторую ступень — ту самую «second step», которая приобрела пе­чальную известность в связи с исчез­новением Мэллори и Ирвина. Были использованы алюминиевые лестницы. Более 200 человек созда­вали фундамент для тех девяти, которые в конечном счете до­стигли вершины. Они явились завер­шающим кирпичиком коллективной пирамиды.

Тибетка Фантог была не только заместителем начальника экспеди­ции. Она — вторая женщина после японки Юнко Табеи — дости­гла высшей точки вместе с восемью мужчинами 27 мая. Это была неви­данная до того времени эверестская экспедиция. На этот раз китайцы позаботились о том, чтобы никто в мире не усомнился в их победе. На вершине они поставили гео­дезический штатив с флагом Мао и сняли фильм обо всем мероприя­тии.

Немного ниже второй ступени

Хотя команда при восхождении время от времени принимала кисло­родный душ, передовая группа око­ло часа провела на вершине без кислорода.

Когда на этом вечере китайский альпинист окончил свой рассказ, я задумчиво посмотрел на него. Как должен отнестись к моему упад­ническому одиночному восхожде­нию этот человек, воспитанный на принципе «индивидуальность — ни­что, коллектив — все»? Он улыба­ется мне и поднимает свой бокал: «ганьбэй!»

Китайцы на вершине Эвереста в 1975 году.

Слева геодезический штатив

Мир Востока — мир Запада. Для меня альпинизм не столько спорт, сколько игра, не столько борьба, сколько приключение, путешест­вие по дикому удаленному ландшаф­ту, возможность игры в нашем сверх­технизированном мире. Я пью за моего друга Быка Оэльца. Он как-то назвал альпинизм «игрой страдания».

Утром мы вылетаем из Пекина в Чэнду в провинции Сычуань, это следующий этап на пути в Лхасу.

Лхаса

Нам не терпелось увидеть Лхасу, но в то же время было жаль, что приходится так быстро оста­вить Чэнду. После пыльного се­ро-коричневого Пекина провинция Сычуань показалась мне оазисом. Она выглядела так, как я пред­ставлял себе Китай в детстве: бес­крайние зеленые рисовые поля, пе­ремежающиеся крытыми тростни­ком крестьянскими домиками в гус­тых и высоких бамбуковых рощи­цах.

Поля разделены множеством узких дамб, некоторые покрыты водой, в которой отражается сереб­ристо-серое небо. По дамбам бро­дят босые крестьяне с коромыслами, на которых сзади и спереди висят деревянные бадьи. Под плоскими соломенными шляпами недостает только длинной китайской косич­ки⁸, она и здесь заменена радикаль­ной военной стрижкой. Это тот Ки­тай, красота которого глубоко тро­гает меня.

Наш старый винтовой самолет поднимается с летного поля и мед­ленно набирает высоту; низменный ландшафт под нами постепенно сменяется холмистым. Холмы пе­реходят в горы, на горизонте сверка­ет первый снег. Мы приближаемся к горным цепям Восточного Тибета. Вытянутые, пятнисто-коричневые хребты с редкими домишками у подножия сменяются причудливым морем скал. Как гигантские гребни из морской пены, все увереннее выныривают семитысячники; обледе­нелые вершины, сверкающие лед­ники. Мое сердце бьется сильнее. Мы летим вдоль песчаного русла реки, которая в Тибете называется Цангпо, а в Индии Брахмапутрой. Под нами расстилается Тибет.

Наконец мы приземляемся на аэродроме, расположенном на высо­те 3600 метров. Я нетерпеливо пере­ступаю с ноги на ногу. Теперь толь­ко два часа на джипе, и мы будем в Лхасе. Я не могу этого дождаться. Наконец мы погрузили рюкзаки в автомобиль, договорились об отправ­ке остального багажа и отъехали. Позади нас в двух микроавтобусах едут организованные туристы.

Аэродром в долине Цангпо⁹

Мы приближаемся к Лхасе, за­гадочному городу в загадочной стра­не, куда веками стремились авантю­ристы, исследователи и религиоз­ные мистики. Я думаю о тех, кто пытался попасть в Лхасу до нас. Генрих Харрер в 1944 году бежал из индийского лагеря для интерни­рованных и после месяца изнури­тельного пешего перехода, чудом оставшись в живых, достиг со своим другом Петером Ауфшнайтером города «божественного вла­дыки» и прожил в нем 7 лет. Швед­ский исследователь Азии Свен Ге-дин предпринял три полных при­ключений путешествия: одетый то пилигримом, то пастухом, то как почтенный купец, нагруженный то­варами, терпя невероятные ли­шения, он пытался приблизиться к этому удивительному городу. Он не увидел Лхасы. Туристские автобусы позади нас кажутся мне оскорблением самоотверженности этих людей.

Наш маленький моторизован­ный караван, утопая в пыли, дви­жется по берегу реки Киичу. На се­ро-коричневой плоскости возвыша­ются скалистые горные цепи тускло-фиолетового цвета. Кое-где видны зеленые пятна небольших рощиц — ивы или тополя, чья нежно-зеленая листва пронизана солнцем и светит­ся, как волосы белокурой женщины. Иногда — крошечная деревня с выбеленными известью домиками. К нашей радости, замечаем то там, то здесь на плоской крыше шест и на нем пестрый молитвенный флаг. Над долиной в прозрачном возду­хе кружит ястреб. Я радуюсь. Ведь я читал, что в Тибете нет больше диких животных и птиц, их всех будто бы перестреляли китайские солдаты. Большая желтая собака ле­ниво трусит по серой гальке речного русла и скрывается в сухой траве. Через час с лишним езды по ухабистой горной дороге долина Киичу расширяется.

Потала

В середине ее возвышается холм, на котором, как фата-моргана, сверкают на солнце золотые крыши. Это Потала! Огром­ная белая крепость с черными окон­ными проемами, кажется, выросла из холма. Она сужается кверху и заканчивается выкрашенной в крас­ный цвет частью, которая увенчана позолоченной крышей, похожей на крышу пагоды. Как огромный каменный корабль, возвышается Потала на Марпори, «красной горе». Я человек не верующий, но без труда могу себе представить, как чувствуют себя набожные пи­лигримы, в первый раз увидев собор св. Петра или Мекку. Слово «Потала» означает «надежная га­вань»¹⁰, а слово «Лхаса» — «город богов». Однако чем ближе мы к городу богов, тем больше меня раздра­жают безобразные алюминиевые баки и бетонные фасады домов, похожие на казармы. Что оста­лось от старой Лхасы? Не доезжая до города, наш джип сворачивает налево, в маленькую аллею; затем, проехав два шлагбаума, въезжаем в небольшой огороженный со всех сторон поселок, это так называемый гостиничный город. Мы снова в гетто. После того, как мы перенесли свое имущество в просторные, кра­сиво обставленные комнаты, нас провели в столовую. Занимаем ме­ста за покрытым белой скатертью столом. В стеклянном кувшине пластмассовые цветы. «Добро по­жаловать в Тибет!» Смотрим на чистый туристский бланк. Торопли­во глотаем пищу. Теперь мы свободны. Нас с Неной тянет в город, к счастью, офицер связи и пере­водчик ушли в свои комбаты. Они должны привыкнуть к высоте в по­кое. Лхаса как-никак лежит на вы­соте 3700 метров.

3 километра от отеля до города проходим пешком. У нас есть с со­бой старинная карта-схема, и мы прежде всего ищем Лингкор, зна­менитую улицу пилигримов, кото­рая тянется вокруг священной части города. Асфальт, бетон и гудя­щие грузовики соседствуют со ста­туями Будды и с ползущими в пыли пилигримами. Пройдя мимо банков с зарешеченными окнами и других административных зданий, которые, как безобразное жабо, окружают парящую над всем Поталу, мы по­падаем в узкие улочки и вдруг оказываемся на Паркхоре, улице, кольцом опоясывающей храм Джок-ханг, самое священное место Ти­бета. Его окружают старые тибет­ские городские дома с резными оконными наличниками. У их стен на земле расположились со своими товарами торговцы. Ткани, обувь, шерсть, жестяная посуда. Пестрая людская толпа бредет по кругу по часовой стрелке. После вакуума, в котором мы оказались в Пеки­не, дух захватывает от оживлен­ности старой Лхасы. Здесь толпятся пилигримы со всего Тибета. Высо­кие мужчины из мятежной провин­ции Кхам¹¹, с торчащими вверх косичками, перевязанными красны­ми шерстяными лентами; тибетцы из Амдо¹¹, которых можно узнать по их круглым шляпам; кочевники в засаленной одежде из овечьих шкур. В уличной пыли — старая женщина, ползущая по Паркхору. Когда ее лоб и защищенные дере­вянными дощечками руки касаются земли, она приподнимается, затем снова вытягивается во всю длину своего тела. Раньше пилигримы таким способом нередко проходи­ли весь путь от своей деревни до Лхасы.

В Лхасе, которая была столе­тиями отгорожена от мира, ино­странцы — все еще нечто вроде ди­ковинных зверей. В мгновение ока мы были окружены таким тес­ным кольцом, что нам не хватало воздуха. Смотрим в смеющиеся гла­за, едва не теряя сознание от дыма, запаха сала и мочи. Почти каждый держит у нас перед носом ка­кой-нибудь амулет, драгоценный ка­мень или лоскут материи, желая продать его. Я счастлив: наконец-то мы здесь.

Перед храмом Джокханг под древней засохшей ивой, увешан­ной молитвенными флажками, рас­положились пилигримы и нищие с детьми и всем своим скарбом. За­пах от воскурений мешается с за­пахом масляных лампад. На камен­ных плитах перед входом в храм распластались молящиеся. Их паль­цы перебирают жемчужные четки, губы шепчут молитвы. «Ом мани падме хум» («О, драгоценность в цветке лотоса»).

Торговля на рынках была за­прещена вплоть до 1980 года. Те­перь тибетцы снова торгуют и явно наслаждаются этой маленькой свободой. Ячье масло, зелень, спрессо­ванный в плитки чай идут нарасхват. Множество собак дремлет под при­лавками, найдя там спасение от дневного зноя. Разрешение держать собак — тоже новшество. В свое время их всех уничтожили хунвей­бины, заботясь о «санитарном со­стоянии» города. Если вам извест­на любовь тибетцев к животным, вы поймете, какое страшное зло было причинено этим народу. Буд­дизм не приемлет убийства чего бы то ни было живого. В старой Лхасе, например, существовал такой обы­чай: человек, желавший искупить свои грехи, мог купить у мясника животное, предназначенное на за­клание, и таким образом сохранить ему жизнь.

Парадная лестница в Потале Тысячезальная Потала

Мы с Неной присоединяемся к цепочке пилигримов, бредущих по Паркхору. Нас убаюкивает шарканье ног, жужжание молитвен­ных цилиндров, запах благовоний, которые сжигают на маленьких алтарях. В толпе изредка появля­ется зеленая военная фуражка с красной звездой, но из-под нее, как правило, смотрит дружелюбное лицо тибетца. На Паркхоре не часто встретишь китайца. Утомленные вы­сотой, от которой успели отвык­нуть, и массой впечатлений, возвращаемся в отель и послушно садимся за ужин. Наш переводчик Цао выхлопотал для нас разреше­ние посетить Поталу. Туда мы и направляемся на следующее утро. Возле самого дворца в озере женщины из старого города стирают белье, ковры, моют визжащих де­тей.

Проходим мимо парадной лест­ницы, грандиозного сооружения, поднимающегося зигзагом по на­ружной стене здания, и присоеди­няемся к нескольким кочевникам, которые преодолевают крутую изви­листую тропу. Здесь между деревья­ми протянуты длинные веревки из ячьей шерсти, на которых колы­шется множество цветных молит­венных флагов. У входа нас ожида­ет гид — китаянка в нелепой белой панаме. Она пунктуальна. Нас не­приятно поражает то, как бесце­ремонно она расталкивает на крутой лестнице пилигримов, которые попадаются нам навстречу со своими масляными лампадами. Мы все время делаем попытки уйти от нее. Напрасно. Тотчас же из-за какого-нибудь угла появляется ки­тайский служащий и задержи­вает нас до тех пор, пока она не по­дойдет. Так нас ведут в полутьме мимо сверкающих бронзовых ста­туй Будды, через торжественные молитвенные залы и библиотеку, все глубже внутрь этого удиви­тельного муравейника.

Потала реставрируется

Потала имеет в длину 365 мет­ров, в ширину 335, в высоту 109. В ней более тысячи помещений. В несвященной белой части здания раньше жили и исполняли служ­бу высшие государственные чинов­ники, в семиэтажной красной части жили монахи. При тусклом свете масляных лампад они молились перед усеянными драгоценными камнями статуями Будды и Бодхисатвы — тем богатством, которым гордились даже самые бедные в стране кочевники. Мы видим статуи в искусно украшенных чортенах погребенных здесь далай-лам.

Тибетцы верят, что далай-ла­ма — это Бодхисатва, просве­титель, который, благодаря своей доброте и мудрости освобожден от случайностей нового возрождения, и вернулся в мир, чтобы спасти страдающее человечество. В то же время он является воплощением Ченрези¹², бога защитника, родона­чальника и господина всех тибет­цев. Когда далай-лама умирает, то Бодхисатва вселяется в новорож­денного младенца. Государственный оракул и собравшиеся ламы должны отыскать его среди многих ново­рожденных по определенным при­знакам.

Наш гид ведет нас дальше мимо стенных росписей на сюжеты буд­дистской мифологии, по идилли­ческим внутренним дворикам и крутым, похожим на стремянки лестницам на крышу Поталы. Нас радует то, что мы там видим. Новая каменная кладка, все покрашено, мусор убран. Потала реставрирует­ся. У девушек-строителей радостные лица. Может быть, они надеются, что «божественный владыка» вернется в родовое гнездо. Правитель­ство КНР в 1978 году предложило XIV далай-ламе, находящемуся в эмиграции, вернуться на родину¹³. С тех пор в Тибете побывало три делегации от далай-ламы, чтобы на месте узнать о положении своих соотечественников. Их сообщения вынуждают «божественного влады­ку» повременить. Несмотря на новый курс Пекина, пройдут еще годы трудных переговоров, преж­де чем тибетцы получат назад свое «драгоценное сокровище». Раз­мышляя таким образом, смотрю на старый город и на крыши из гофри­рованного железа безотрадной ар­хитектуры времен культурной ре­волюции. Ничто не может лучше передать ситуацию в Тибете, чем вид оскверненной, но все еще жи­вой Лхасы. В отеле я пытаюсь по­делиться своими впечатлениями с Цао. Он огорчен и считает, что я должен понять и точку зрения китайцев. Робко протягивает мне агитационную листовку.