Глава четырнадцатая. НАСТУПЛЕНИЕ
Мы приехали в Пиревичи на четырех машинах. Уже издали увидели длинные строения — все в порядке! Главное дело — сараи. На лето нам ничего больше не нужно. Мы вычистим и хлевы — было бы время. Команда выздоравливающих растаяла... Никуда не денешься: почти четыре месяца не работаем, почти все поправились, осталось человек пятнадцать.
Конечно, все занято! Как может быть иначе? Стоит саперный батальон со своей техникой... Начальники пошли в их штаб. «Откажут, конечно».
Вот возвращаются довольные, и с ними чужой подполковник интеллигентного вида. Это их командир. На погонах — инженерные знаки.
— Да, мы вам освободим все, что необходимо. У нас люди здоровые... И мы поможем устроиться.
Не верю ушам своим! Вот это человек!
Распланировали, «вошли в контакт» с подчиненными этого подполковника... уже на низшем уровне: старшие и младшие сестры — с капитанами, лейтенантами.
В Пиревичах был деревообрабатывающий завод. Он пострадал, но уцелел длинный сарай — пойдет под сортировку, а большой цех — для эвакоотделения.
Перевязочная получила домик, саперы вставили окна. Девушки выбелили стены. Лида работала кистью на козлах, как заправский маляр. Мы решили показать, что можем гипсовать не только для выставки. Летом получили «стол Юдина» — передвижной ортопедический стол, чрезвычайно удобный. Прямо сам просится — используйте!
Впрочем, может, опять захлестнет. Как немец будет сопротивляться, как будут действовать наши генералы?
Никогда у нас не было таких приятных соседей. Не удивительно: все инженеры-техники, много ленинградцев. Вечерами они собираются на нашем широком дворе, приносят радиолу и открывают танцы. Один парень чудно играет на гитаре и поет. «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил...» Еще: прочитал главы из новой книжки Шолохова «Они сражались за Родину». Отлично. Сцена в перевязочной медсанбата будто с натуры написана.
Песни трогают не только меня — трогают и наших девушек, Даже самые скромницы завели себе кавалеров и тем повергли майора в страшную тревогу. И вот у нас уже строгости. Подъемы, отбои, проверки, патрули. Уже организована, ловля опоздавших... Уже их сажают на гауптвахту.
Ребята возмущаются, и отношения между нашими и саперными начальниками сильно охладились.
22 июня, в третью годовщину войны, саперы ушли на передовую. Говорят: мосты через Днепр будем наводить.
Летучка уже на станции стоит и ждет раненых. Вот как нынче! Напряжение ожидания нарастает с каждым днем. Наши самолеты-разведчики летают постоянно, немецкие — редко.
* * *
Наконец началось! 24 июня утром проснулись от страшной канонады. Стрельба не прекращается целый день, хотя и потише. Ходим и слушаем: не дальше ли? Не глуше ли? Нет, пока так же.
Вечером уже привезли первых раненых на нескольких санитарках. Прямо из МСБ — с ранениями конечностей. Говорят: «Не продвинулись. Бьет. Подняться не дает».
Проработали до поздней ночи: наложили три высоких гипса и несколько на голень. Обработки ран для гипса неподходящие. Приходится дополнительно иссекать раны. Не быстро получается. Стол занят часа полтора. Но надеемся натренироваться. Юдинский стол отличный. Нужно еще один, если станем специализированными. Вася Лысак обещал.
Завтра нужно ждать большого поступления. Прорыв, видимо, дается нелегко.
Два дня работаем интенсивно. Раненых везут небольшими партиями почти все время. Сразу видно, что фронт близко и транспорта прибавилось. Приемная такая большая, что вмещает всех. Некоторых сразу переводим в эвакоотделение, потому что все солдаты чистые, многие прямо из МСБ, перевязывать не нужно.
27-го слышим страшный гул. И бомбят. Вечером шоферы с машин сообщили: «Прорвались!» Теперь, наверное, пойдут... Дай-то бог!
У нас уже скопилось человек пятьсот раненых. Гипсуем немного — не успеваем. Раненые идут хорошие. Сказался летний отдых, питание, солнышко. Настроение — побеждать. Многие жалеют, что ранило, когда подошло самое время — вперед.
30 июня вдруг рывок: все время везли из-под Бобруйска, а тут сразу — Осиповичи и даже дальше. Посмотрели на карте — это километров шестьдесят западнее. Теперь пойдут! Рассказывают, что под Бобруйском немцев окружили, что авиация работала отлично, что машин валяется тысячи... Немцы бродят по лесам, сдаются. Во, господа, и вам привелось прятаться! Трудновато будет на нашей территории. Партизаны, небось, того и ждут.
После 1 июля поток раненых резко спал. А 6-го нас предупредили, что скоро нужно ехать. Пока мы собираемся, войска уже ушли далеко, даже толком не знаем, где идут бои Каждый вечер по несколько раз передают приказы Верховного Главнокомандующего. Вся страна живет наступлением...
Наконец 9 июля получили приказ ехать в район Бобруйска.
* * *
В Рогачеве переправились через Днепр. От самого города ниче го не осталось — его уничтожили еще зимой. Пепелища заросли травой, даже трубы сожженных домов обвалились.
Наконец мы покатили по настоящему шоссе. К полудню уже подъезжали к Березине, что недалеко от Бобруйска. И тут мы увидели то, что осталось после окружения. Это невозможно представить по описаниям.
Поле и редкий лесок, сколько видит глаз с машины, усыпаны техникой. Усыпаны буквально — почти вплотную друг к другу, в разных позициях, стоят и лежат перевернутые и целые автомашины всех марок, тягачи, орудия. Между машинами — воронки взрывов, покалеченные деревья, тряпье, масса разбросанных бумаг... Трупов уже не было, их убрали. Можно себе представить, что здесь делалось, когда 27-го наши самолеты бомбили этих немцев, густо сбившихся в кучу.
Разумеется, мы остановились... Все останавливались. Нельзя, просто невозможно проехать мимо этого богатства техники... А вдруг там окажутся целые грузовики? Федя кинулся, как пес в стаю куропаток...
Каких только марок тут не было! «Мерседес», «фиат», «ситроэн», «оппель», «хорх». Огромные дизельные грузовики «МАН», «шкода»... Германия, Италия, Бельгия, Франция, Чехословакия, Венгрия. Непостижимо уму, как мы могли противостоять такому обилию первоклассной техники со всей Европы силами молодых заводов, разбомбленных в спешке отступления и снова собранных в такой же спешке руками женщин и подростков где-то в Сибири и на Урале. Это — больше, чем героизм минуты боя. Это — упорство, жизненная сила народа, партии. Да — и партии, несомненно. Но вступать в нее я все равно не собирался.
В связи с этим «особист», который «курирует» наш госпиталь, вел со мной доверительную беседу: о врагах народа, шпионах. Я выражал удивление: «Неужели? В самом деле? Вот сволочи!» Отлично знал, куда клонит...
— Не хотите ли помочь нашему общему делу? — И предав жил сообщать.
Не буду восстанавливать разговор. Ответил вежливо:
— Я бы с дорогой душой... Но — не могу. Убеждения не позволяют, моральные установки...
Он был разочарован. Но подписку о неразглашении разговорa взял. В этом я не отказал. Побоялся. Так что «заседание продолжается, господа присяжные заседатели». Вот с войной покончат и начнут новый заход...
Бобруйск более или менее цел. Приятно посмотреть на приличный город после сожженных деревень... Получили указания ехать дальше — Осиповичи, Марьина Горка — по дороге к Минску.
Дорога — асфальт. Мы и не видели такой после Рославля. Трудно было немцам поддерживать эту дорогу. Леса вырублены по обе стороны метров на сто, чтобы был обзор. Через каждые три-пять километров построены деревянные форты, в которых держали гарнизоны. Это после трех лет оккупации. Нет, не завоевали!
Мостики все взорваны. По обочинам валяются вздутые трупы лошадей с задранными ногами, запах от них — за полкилометра. Теперь мы вдоволь насмотрелись на немцев. Их вылавливают в лесах — попрятались во время окружения. Впрочем, они сами выходят и сдаются, партизан боятся. Жалкий вид имеют пленные из окружения. Вот ведут группу человек в пятьдесят. Не ведут, а сопровождают в плен, дорогу показывают и от населения охраняют. Один пожилой солдат нестроевого вида идет впереди колонны — устал, ему жарко, винтовка сзади через плечо... Он не беспокоится, что пленные разбегутся.
По дорогам идет бесконечный поток обозов и машин. Много трофейных, некоторые даже раскрашены в желтый цвет, говорят, что немцы привезли их из Африки. Забавно они выглядят среди других — камуфлированных зеленым с коричневыми полосами. До 43-го года они не раскрашивали своих машин, не маскировали свет, а после Сталинграда надломились — стали бояться наших самолетов.
Войска идут вперед так быстро, что нам со своим обозом не догнать. Получили приказ ехать до деревни Бобовня, что находится где-то около старой границы. Длинное и скучное сидение в Бобовне. Где-то далеко «чапает» наш обоз, сведений о нем нет.
Я лежу в сарае и читаю книжки, захваченные в Пиревичах. Думаю о медицине и о жизни. Женщины ходят в лес за орехами. В качестве охраны от немцев их сопровождает Гамбург и начфин Михаил Васильевич — оба с наганами.
Сводки получаем от проходящих машин — очень краткие и поверхностные. Иногда попадаются старые газеты, прочитываем приказы, салюты, очерки о продвижении союзников во Франции...
18 июля пришел обоз. Наконец наш ППГ воссоединился и может работать. Но здесь мы никому не нужны. Получили приказ двигаться по дороге на Белосток.
* * *
Мы догнали фронт в начале августа за Белостоком. Остановились в местечке Брянск. Совсем целый маленький городок. Развернулись в хорошей больничке типа земской. Скоро и раненые подоспели — их везли прямо из полков. Мы вышли на линию медсанбата.
Сделал тут операцию, о которой давно мечтал: радикально прооперировал ранение груди с обработкой раны легкого. Операция заняла два часа. Дрожал ужасно, особенно, когда отсекал по зажиму кусочек доли с осколком. А потом боялся, что не ушью... При кашле легкое страшно выпирало в рану, делали под местной анестезией.
Раненый капитан вел себя отлично. В конце, когда воздух отсасывали, он совсем повеселел и свободно сидел на столе. И губы уже не синие, а просто бледные.
— Думал, конец. Я с 42-го воюю, под Сталинградом был... Насмотрелся... Знаю, что когда воздух хлюпает, не жильцы... А тут прямо как заново родился. Спасибо, доктор.
Отправили его в палату, уложили. Сдали Шуре Маташковой, в самые надежные руки.
На другой день воздух перестал выходить из дренажа, и мы наладили отсос нашей системой, из трех ампул. Капитан хорошо поправлялся.
В общем, очень понравилась операция, только много времени требует и страшно.
Вся другая хирургия была обычная. То есть не совсем обычная, потому что мы гипсовали.
Раненых принимали всего восемь дней. Войска опять довольно ходко пошли вперед, и начальство выдвинуло другой госпиталь.
Острув-Мазувецка — сюда мы переезжаем теперь. Новые впечатления: польский городок с частным предпринимательством, костелы, синагоги, магазинчики. Было много евреев — всех уничтожили. Ужасно слышать об этом поголовном уничтожении нации. Совершенно не укладывается в голове, чтобы в двадцатом веке была возможна такая жестокость.
Едем по Варшавскому воеводству.
Ландшафт? Он мало отличается от Центральной России и Белоруссии. Ровные места, перелески, дороги. Только население гуще: много хуторов, мелких деревень — местечек с большими мрачными костелами. Мы заходили внутрь-там красиво и непохоже на наши веселенькие церкви. На перекрестках дорог высокие кресты с распятием или статуей божьей матери у основания, с засохшими или свежими цветами. Странно выглядят для нас, безбожников, и костелы, и монашки, и ксендзы в черных сутанах, и кресты на дорогах. Но крестьяне выглядят так же, как наши, и домишки в деревнях почти такие же.
Развертываемся в городке Комарове. Фронт близко. Стрельба слышна хорошо, ночью — даже пулеметы.
Работаем, как медсанбат, получаем раненых из полков. Организовали «шоковую» палату. Поставили печку и топим, держим температуру до 28°. Разумеется — все другое, продуманное еще в Подольске. Но законы природы неумолимы: если кровяное давление низкое более двух часов, не вывести из шока...
Первый день оперировал только животы и пневмотораксы — весь день был загружен до отказа. К сожалению, когда в сортировке очередь, приходится торопиться. Сделали семь ушиваний пневмотораксов, и только у одного ушил рану легкого, без иссечения. Однако все раненые в приличном состоянии.
У нас более или менее человеческие условия для раненых, и они уже не страдают, как в прошлые годы. Впрочем, не стоит обольщаться. Осталось самое главное — страдание от ранения, боли. И осталась опасность перитонита, газовой, шока, сепсиса... И смертность от тяжелых ранений уменьшается медленно .Нужны новые научные решения и другие организационные формы.
Страшные злодеяния творили немцы. Недалеко от нас был лагерь смерти Тремблинка. Сейчас там работает комиссия. Разрыли рвы, заполненные трупами, и производят вскрытия. В них участвует и патологоанатом нашей армии. Он приходит оттуда почти в шоке. Слой за слоем снимают трупы, и у всех находят сквозные пулевые ранения головы. Всех убивали выстрелом в затылок. Как будто стоял станок и стрелял. А ведь это стрелял человек... Кажется, что ничего не дала цивилизация этим людям. Ничего...
Отшумела работа. Эвакуировали раненых. Помогала авиация — очень удобно! Почему их мало, самолетов?
Опять я пытаюсь размышлять. Говорят: есть большая правда о войне и маленькая. Большая — это стратегия, государственный расчет. Маленькая — восприятие участников: солдат или, например, врачей. Они не всегда совпадают, эти правды. Рассуждение логично. Могут сказать, что по большой правде невозможно было сделать тысячу «кукурузников» для санитарной авиации, что если бы ее сделали в ущерб сотне истребителей, то войну бы не выиграть. Может быть, и так, но только они необходимы, эти «кукурузники».
Длугоседло — не очень подходящее место для этого. Маленький городок, в котором нет ни одного приличного дома, кроме костела. Пришлось выбрать деревню, что километра полтора от местечка. Хорошая, чистенькая деревня — Карнациска. В садах мы и расположились. Скоро и раненых привезли.
Самое трудное — наладить поток в перевязочной: снятие повязок, анестезия, обработка ран, гипс. Это нам удалось осуществить на шести столах, из которых три специальные — наши и юдинские.
Если при снятии повязки оказывается, что раны плохие, что газовая весьма возможна, мы делаем рассечения раны и тут же накладываем вытяжение. Оставляем на шине, пока не минет опасность острой инфекции. Затем — гипс. Всех загипсованных выдерживаем не менее семи дней, чтобы не пропустить газовой. Если после гипса состояние утяжеляется, мы не упорствуем: гипс долой и вытяжение. Никаких сепсисов у нас не будет. Ошибок Калуги не повторим.
Ранения суставов — коленного и тазобедренного — статья особая. Малоинфицированные раны держим в шине Дитерихса дней пять и, если все спокойно, накладываем глухой гипс. Раны с большим разрушением и инфицированием сразу обрабатываем радикально, по типу первичной резекции, и, конечно, гипс.
Все остальные раненые идут между делом. Для них — два перевязочных стола, тут же и гипсуем. Вот пригодились два тяжелейших сундука с гипсовыми бинтами, что возим уже пятьсот километров — от самых Пиревичей.
Главный гипсовальщик — Канский. В помощь ему Маруся — санитарка-дружинница. Ну, и Лида, если понадобится. Вася Лысак слово сдержал: раненые поступают по профилю «тяжелая травма конечностей».
В первый же день наложили двадцать семь высоких гипсовых повязок и трем раненым наладили, вытяжение. Работали нашу обычную норму- 18 часов. Коля Канский так устал, что еле выполз из перевязочной. Печка в палатке уже была предусмотрена, ее затопили и устроили вентиляцию — открыли тамбуры. Раненым после наложения гипса очень холодно. Кроме того, нужно сушить скорее, чтобы можно было выводить в другие помещения, когда нас захлестнет. Кроме высоких гипсов, еще наложили около тридцати повязок на голени, стопы, плечи.
Удачной ли была наша боевая операция? Несомненно. Вот статистика; 55 оперированных и загипсованных огнестрельных переломов бедра. Пять из них были уложены сначала на вытяжение, и гипсы наложены спустя 7-16 дней. Только у одного, развилась газовая флегмона под гипсом, своевременно сделана ампутация, и жизнь спасена.
По ранениям колена; оперировали 37 человек — три первичные ампутации, десять резекций, остальные — первичные обработки. Всем — гипсы.
Нетранспортабельных мы не имели. Начальник ПЭПа сказал, что следующий раз снова будем работать по такому же профилю.
Да, еще новости: получили массу наград. Начальник, майор и я — ордена Отечественной войны 2-й степени, Лидия Яковлевна и Лида — «Звездочки», еще несколько человек — медали.
В конце декабря получили новое назначение: развернуться в лесу около, реки Нарев — поближе к линии фронта. Предполагалось, что мы будем принимать раненых в бедро и суставы во время наступления. Думалось: «Последнего наступления...».
Поехали смотреть: три домика и сосновый бор. Пришли в уныние. Начальник поехал плакаться в ПЭП. И тут случилось чудо: нам дали строителей. Сказано было: сделать землянки на 200 человек. Но мы-то знаем, нужно больше. Не будешь же раненых раскладывать под сосенками в январе. Поэтому запроектировали землянки на триста человек, а остальное покрыть палатками. Расположение — по нашей обычной схеме.
Землянки топились целыми днями. К сожалению, дрова сырые, горят плохо. Влажность была высокая, беспокоились: как будут гипсы сохнуть? Но еще было время подсушиться и дрова достать. «Даешь 40 высоких гипсов в сутки!» — такой лозунг. Бинтов наготовили много — все сундуки забили. С перевязочным материалом теперь не ограничивают. Просто поразительно, как это сумели напасти на такую массу раненых. Честь и слава медицинским снабженцам!
Военные говорили, что особенно больших потерь не ожидают, что артиллерия и авиация имеют огромный перевес над противником. Новый год по традиции встречали в аптеке. Собрались все офицеры и сестры. Было тепло, сытно, вкусно, чуточку пьяно. И даже весело. И музыка была, и танцы, и анекдоты. И традиционные и нетрадиционные тосты. Но все скромно. Скромный у нас госпиталь!
Числа 12 января пошли танки. Большая дорога от нас километрах в двух — все было слышно. Шум моторов не прекращался ни днем, ни ночью двое суток. Тринадцатого началась оттепель, и пал туман. Такой густой, что не видно за десять метров.
14-го утром началось наступление. Об этом услышали по канонаде. Орудия ревели несколько часов. Первых раненых привезли около полудня.
— Нет, не прорвали...
— Страшно укрепились... Чувствуют, гады, что последний бой.
— Но мы их выпотрошим!
Да, не позавидуешь фашистам: столько ненависти накопилось к ним!...
Работа пошла спокойно с самого начала. В сущности, это было повторение предыдущего — Корнациски. 40 высоких гипсов не наложили — просто некому было, но за тридцать перевалили.
Да, забыл самое главное: у нас появился рентген. Наконец нам дали на время рентгенологическую группу усиления, и мы имели возможность делать снимки. Работаем, как в тылу.
Мы получали раненых в течение семи дней. Говорили, что прорыв был трудным, но мы этого не чувствовали, потому что работали одновременно, по крайней мере, пять ППГ.
19 января раненые сообщили, что войска подошли к границам Восточной Пруссии, 23-го и нам было приказано готовиться к переезду.
* * *
Похоже, что война для нас кончается. Мы в Германии, почти не работаем и только ездим. То ли госпиталей теперь много, то ли организация страдает. Скорее — раненых мало, иначе нашли бы для нас место. Есть авторитет у ППГ-2266. Это хорошо, что людей генералы берегут. Теперь, когда дело уже почти сделано, вдвойне жалко. Пусть пушки и самолеты воюют.
26 февраля нас внезапно перебросили на север — в городок Либштадт. Ехали по дороге, по которой удирали немцы. Все обочины усыпаны брошенными вещами — колясками, подушками да выпотрошенными чемоданами.
Видимо, тогда была оттепель, все это потом примерзло к снегу. Всюду на деревьях — примерзший пух перин. Не могу унять злорадное чувство: «Вот и вам досталось испытать».
Сходу развернулись в здании вокзала, чтобы принимать раненых, уничтожавших окруженную группировку в центре Пруссии. Устраиваться легко: помещений, перин, угля, мяса — сколько угодно. На нары в сортировке разложили матрацы и накрыли коврами — как у султана во дворце...
Хирургия не представляла труда. Приняли всего около трехсот раненых, большинство — легких, уже обработанных в МСБ. 10 марта эвакуировали раненых, и мы переехали в Морунген. Город окружной, тысяч на двадцать жителей. Пустой, как и другие. Нам снова установили профиль: ранения нижних конечностей. Однако раненых мало, и проблем не возникало. Нашли окружную больницу и добыли там целых два маленьких рентгена — один переносной, другой на колесиках. И пленки, и все химикалии. Теперь Канский катает тележку с аппаратом от стола к столу при перевязках, и мы имеем вполне культурную травматологию.
9 апреля взяли Кенигсберг. Мы с начальником ездили, спустя два дня, посмотреть город. Масса впечатлений. И только потом узнали, что там наступала 5-я армия, в которой служил Бочаров. Узнали, когда армия уже ушла. Очень жалел.
В конце апреля нам приказали свернуть госпиталь, переехать в Эльбинг и там развернуться для приема раненых.
Шло последнее наступление на Берлин, и мы с нетерпением ждали: вот-вот возьмут!
1-е Мая отметили, как в доброе старое время. Торжественное заседание, доклад майора, праздничный обед. Внизу была большая школьная столовая, и в нее вместились все.
А 2 мая — наши взяли Берлин. Началось напряженное ожидание мира. Пошли слухи о перехваченных радиосообщениях, что «вот-вот».
Нам привезли около ста раненых из ближайших медсанбатов, из тех дивизий, что сражались на косе Фриш-Гоф. Немцы там упорно сопротивлялись, неизвестно зачем.
Одной из последних раненых привезли девушку-разведчицу. Ей уже сделали высокую ампутацию бедра по поводу оскольчатого перелома, и она в тяжелейшем остром сепсисе. Красивая белокурая девушка с мужественным лицом. У нее было четыре ордена, из них два — Красного Знамени. Теперь ее представили к званию Героя, но ей уже не дожить до награды...
— Я умру, доктор? Да?
— Ну, что ты, милая. Жалко ноги, но жизнь дороже... Сделают протез.
— Что — протез... Я чувствую, как жизнь уходит. Засыпаю, забываюсь и все боюсь, что не проснусь... А не спать не могу...
Что мы могли для нее сделать? Переливали свежую кровь каждый день, вливали глюкозу, всякие витаминные препараты. Культя была покрыта омертвевшими тканями, из нее торчал острый обломок бедра почти у шейки. Надо думать, что инфекция прошла в тазобедренный сустав.
Сепсис развивался стремительно, каждый день потрясающие ознобы и поты по несколько раз. В интервалах лежит бледная, как труп. Несмотря на ежедневные переливания крови, процент гемоглобина снизился до 30. За ней ухаживала Шура Маташкова. Слабеньким голосом больная спрашивала:
— Шурочка... уже объявили о победе?
— Нет ещё... еще нет.
— Ты же меня сразу разбуди... Так хочу дожить, чтобы уже сказали: «Все!»
И она дожила...
Вечером 8-го инженеры из соседней радиочасти принесли новость: готовится формальное подписание капитуляции.
Утром 9 мая наша перевязочная работала как всегда, хотя все ждали экстренного сообщения. На столах лежали раненые, некоторые развязаны, другие ожидали перевязки, третьих готовили к гипсованию. Канский делал рентгеноснимки. перекатывал передвижной аппарат от одного стола к другому. Было часов одиннадцать.
Вдруг слышим стрельбу из винтовок и автоматные очереди. Все сильнее и сильнее. Сначала не поняли.
— Что там — сказились? Сейчас кого-нибудь подстрелят.
Вдруг Степа Кравченко объявил из дверей:
— Победа! Победа!
На улицу!
Все кинулись наружу. Я тоже. Лида накладывала повязку и задержалась.
— Сестрица... Останьтесь с нами...
Так она осталась и ходила от одного стола к другому, пожимала руки, поздравляла.
А на стадионе около госпиталя уже собралась толпа. Наши в халатах, другие в форме, солдаты из разных частей. Кругом слышим беспорядочную стрельбу.
Майор влез на ящик и объявил:
— Товарищи! Фашистская Германия капитулировала! Ура!
Все закричали, бросились обниматься. Майор выстрелил вверх, нашелся еще кто-то с оружием, послышались редкие хлопки. Салют слабенький, мы — госпиталь.
Долго еще не хотели расходиться, с трудом удалось отправить сестер и врачей.
В перевязочной Лида уже успела перевязать почти всех, что лежали на столах. Я поздравил их с победой. Дальше были слезы, которые запомнились на всю жизнь.
Шура Маташкова заглянула в перевязочную.
— Николай Михайлович, пойдемте к Зое...
А что, плохо?
Нет, нужно ей сказать... просила. Вы лучше скажете.
Мне не хотелось идти... Нет, не хотелось... Но что сделаешь — надо. Доктор.
Она лежала одна в маленькой палате, бледная, с синевой, глаза закрыты, и даже не знаешь, жива ли. Шура шепчет:
— У нее был озноб в восемь часов... Теперь забылась. Но очень просила разбудить...
— А может, не будить? Проснется — скажем.
— Разбудить, Николай Михайлович... Пожалуй, и не проснется уже сама.
— Зоя, Зоечка!
Чуть приоткрыла веки. Облизала сухие губы.
— П-и-ть..
Шура напоила ее из поильника морсом. Глаза совсем открылись. Взгляд осмыслился.
— Зоя, Германия капитулировала! Поздравляю тебя с победой!
Оживилась, улыбнулась болезненной, робкой улыбкой. Слеза поползла из угла глаза по виску вниз.
— Позд-р-а-в-ляю... и вас поздравляю... Дождалась... Теперь бы поправиться...
Сел около нее на кровать, взял руку, тонкую, бледную, бескровную, с грубой кожей на ладони, с короткими неровными ногтями..
Говорил, утешал...
— Ты усни, Зоечка. Набирайся сил...
И она уснула...
К вечеру был еще один озноб, после которого полный упадок сил и сердечная слабость... Ничего сделать не могли. Умерла...
Это была последняя смерть в нашем госпитале. И оттого особенно обидная и печальная. Но все вокруг так переполнилось счастьем, что ничем не затмить радость: Просто не верилось: «Уже не убивают!»