Китайская агитационная листовка

Тибет — автономная область, рас­положенная в юго-западном Китае у государственной границы. Здесь среди покрытых снегом гор, зеленых степей и древних лесов живет около миллиона трудолюбивых и отважных тибетцев, монпа, а также предста­вители других национальностей. До освобождения феодально-кре­постнический Тибет представлял печальное зрелище политической коррупции, экономического застоя и культурной отсталости. Три фео­дальных властителя — реакцион­ное местное правительство, мо­нашество и дворянство, составляя меньше пяти процентов населения, владели всей землей и большей частью вьючных животных. Они беспощадно эксплуатировали ши­рокие народные массы Тибета. Кре­постные, облагаемые всевозможны­ми налогами и поборами, подверга­лись жестоким истязаниям: их били, стегали плетьми, отрезали языки, выкалывали глаза, обдирали кожу... Старый Тибет был адом на земле!

Со времени мирного освобожде­ния в 1951 году, и особенно после демократической реформы 1959 го­да, в Тибете произошли огромные перемены. Бывшие крепостные те­перь стали хозяевами земли и сами вершат свою судьбу. Индустрия, земледелие и животноводство по­стоянно развиваются; культура, а также образование и здравоохра­нение, достигли больших успехов; условия жизни народа быстро улуч­шаются. В результате демокра­тической реформы Тибет шагнул через несколько столетий из фео­дально-крепостнического общества в социалистическое. Вместе с дру­гими народами Китая тибетцы те­перь шагают вперед по пути со­циализма.

Цао не понимает, почему я поте­рял аппетит.

Чудо света в Шегаре

Утром 27 июня мы покидаем Лха­су. Солнце еще не взошло. Воздух свежий и холодный. Я бросаю по­следний взгляд на Поталу и на раз­валины медицинского училища Чагпори¹⁴ (теперь там запретная зо­на). Цао, Нена и я сидим в джипе, позади нас едет взятый напрокат военный грузовик с Ченом, сопро­вождающим офицером. Автомобиля­ми управляют шоферы-китайцы в белых хлопчатобумажных перчат­ках. Багаж нашей экспедиции не составляет и трети от всего груза. Улицы города уже оживлены. Пеш­ком и на велосипедах люди спешат на работу на близлежащую цемент­ную фабрику. Торговцы везут на ры­нок свежие овощи. Пилигримы тя­нутся к Паркхору, чтобы совершить утреннее воскурение.

Мы держим путь на запад. Спра­ва от нас в голубой холодной тени горного склона лежит Дрепунг¹⁵ — один из трех монастырей, откуда ти­бетская церковь управляла госу­дарством. Здесь жило более 7700 мо­нахов, среди них знаменитый госу­дарственный оракул. Черные окон­ные проемы зияют на белых стенах «Рисовой кучи» (так переводится слово Дрепунг), разрушенной и по­кинутой всеми.

Примерно через час езды мы пересекаем охраняемый мост через реку Киичу. Отара овец бредет по прибрежной гальке к мутной воде. Рядом старая лодка. На пыльной дороге то и дело встречаются пе­шеходы, идущие в Лхасу. Наш шо­фер пугает их пронзительными гуд­ками, они шарахаются в стороны от машин. Тряска и качка джипа убаюкивают меня, просыпаюсь только, когда начинаю зябнуть. Мы на­ходимся высоко, становится до­вольно холодно. Под серпантином дороги — разрушенные деревни. Посреди них видны свежевыбеленные остатки храмов. На серо-корич­невом фоне склонов, как зеленые пасхальные яйца, лежат крошечные возделанные поля. Здесь нет де­ревьев. Вдали вроссыпь передвига­ются черные точки — пасущиеся яки. Мы поднимаемся все выше, ве­тер становится режуще холодным. На перевале высаживаемся.

Горный перевал увенчан кучей камней. Согласно верованиям ти­бетцев, перевалы населены духами. Чтобы настроить их благосклонно, благочестивые путники кладут здесь для них камни, на которых раньше часто были искусно вырезаны мо­литвы. В эту каменную стену воткну­ты бамбуковые шесты, на которых висят молитвенные флаги и клочки овечьей шерсти. Даже изношенная парчовая шапка развевается на вет­ру. Глубоко под нами огромное би­рюзово-синее озеро. Его многочис­ленные рукава и заливы обрамлены горными хребтами. Кое-где видны деревеньки и террасы пашен, кото­рые кажутся игрушечными. Поза­ди коричневых хребтов вырастают горные цепи разных цветовых от­тенков. На горизонте четко выри­совываются остроконечные белые вершины. И надо всем этим прости­рается темно-голубое небо, по кото­рому, как сказочные животные, плы­вут отдельные снежно-белые обла­ка.

Никогда прежде я не чувствовал во время путешествия такой внутренней тревоги. Но сейчас я на какое-то Мгновение совершенно счастлив.

Цао торопится. Мы должны еще сегодня прибыть в Шигацзе, а это далеко. Наш джип ползет вниз по серпантину дороги, навстречу не­подвижной бирюзовой глади озера. Когда скорость увеличивается, мне становится досадно. Хотелось бы идти пешком, чтобы слиться с пей­зажем, чтобы ритм шагов соответ­ствовал течению мыслей.

Мы переезжаем озеро по дам­бе, которая почти полностью затоп­лена водой. То и дело попадают­ся небольшие группы рабочих, за­нятых ремонтом дороги.

Исправные дороги необходимы для осуществления контроля над страной. Китайцы проводят гигант­ские работы по освоению до сих пор почти лишенного дорог Тибета.

Иногда навстречу попадаются грузовики, кабины которых укра­шены свежим бамбуком. Цао объ­ясняет мне, что они едут из долины Ниларму, на непальской границе. Водители везут с собой в скупое высокогорье немного от тамошне­го изобилия. Между Китаем и Не­палом существует обмен товарами, но я не совсем понял, чем они тор­гуют. Мы останавливаемся перед казармой, Цао и Чен здороваются с комендантом, с гордостью, как диковинных животных, представ­ляя нас. Мы пьем чай из эмалиро­ванных, раскрашенных чашек. Ко­мендант — молодой китаец живет здесь 10 лет и за это время видел свою семью только два раза. Его комната бедна, но опрятна. Желез­ная койка, два стула, грубый'[стол, миска для умывания, телефон — вот и все. На стене, оклеенной белой оберточной бумагой, висят на гвоз­дях две шапки. Хлопчатобумаж­ная — для лета, меховая — для зи­мы. Этот человек доброжелателен и вежлив. Родом он из Южного Китая, тоскует по дому и прячет тоску за благоразумием слов. Он пред­лагает нам липкие конфеты на жес­тяной тарелке, и его жест испол­нен спокойного дружелюбия, кото­рое напоминает о старом Китае. Впервые в жизни меня тронул воен­ный комендант, я почувствовал в нем человека, страдающего и одино­кого. Перед ним и его солдатами стоит задача — следить за проведе­нием экономических мероприятий в стране, объясняет мне Цао. При этих словах я снова возвращаюсь в настоящее.

Дорога ведет нас все дальше и дальше на запад. Маленькими оази­сами кажутся раскинувшиеся сре­ди разделенных земляными насыпя­ми оросительных канав деревни со вспаханными полями, пасущимися на нежно-зеленых лугах яками и ко­ровами. Нередко новая деревня по­строена неподалеку от разрушен­ной. Теперь мы уже с первого взгля­да отыскиваем немного выше селе­ния развалины монастыря или гомпы, маленького храма. У некоторых деревень видим группы колхозни­ков, занятых пахотой. Упряжки яков тянут странные допотопные плу­ги. На рогах этих хрюкающих быков в качестве украшения прикрепле­ны красные шерстяные помпоны. Хомуты украшены красными фла­гами Народной Республики, однако на шкуре животных я то и дело ви­жу маленькие молитвенные вымпе­лы. Дети с визгом бегут нам на­встречу; каждый раз, когда мы оста­навливаемся, нас тут же окружают люди, на нас смотрят темные лица, с нами шутят, но мы ничего не по­нимаем.

Плодородные оазисы в долинах рек сменяются широкими равни­нами, покрытыми песком или тра­вой. То тут, то там на фоне ясного неба высятся разрушенные вывет­риванием скальные бастионы.

Высшая точка перевала

между Лхасой и Шигацзе

После восьми часов езды через перевалы и долины, потные и гряз­ные, мы приближаемся к широкой долине Цангпо Шигацзе. Бараки военного типа, крыши из гофри­рованного железа, обнесенные ко­лючей проволокой стены. На удру­чающем цементно-сером фоне что-то сверкает теплым красным и золо­тым цветом: монастырь Ташил-хунпо. Райская птица в бетонном гнезде. Выше — как и следовало ожидать — остатки огромной раз­рушенной крепости. Шигацзе — вто­рой по величине город Тибета. Когдо-то он был знаменит серебряной кузницей и ковровой мастерской; здесь растет самая лучшая в Тибете пшеница. Здесь была резиденция панчен-ламы¹⁶, и здесь он по-преж­нему проводит отпуск в летнем дворце, когда не исполняет свои депутатские обязанности в Пе­кине.

Нас с Неной привезли в един­ственную в городе гостиницу¹⁷, и мы уже не удивляемся тому, что она расположена среди казарм. Мы смертельно устали. На малень­ком столике две жестяные миски для умывания и теплая вода в ярко расписанном термосе, без которо­го здесь не обходится ни одно, даже самое простое домашнее хозяйство. Мы крепко спим до тех пор, пока в 5.30 утра нас не будит кваканье из громкоговорителя. Город поднима­ют на работу и призывают не забы­вать о важнейших принципах пра­вительства Народной Республики. Все это сопровождается ужасной музыкой. Я слышу послушный то­пот ног и невольно вспоминаю свои интернатские годы. Воспоминания детства смешиваются с действи­тельностью. Терпеть все это за 150 немецких марок с человека за ночь? Что я, в самом деле, сумасшедший? Китайцы знают на­верняка, что сюда не завернет ни один европеец. Я нерешительно смотрю на мой жестяной ночной горшок с узором из золотых рыбок, затем все же собираюсь с силами и иду через пыльную казармен­ную площадь в загаженный клозет.

С трудом проглотив некое ме­сиво из риса, мы с Неной бредем в город. Резкие порывы ветра подни­мают песок и мусор. Несмотря на то, что взошло солнце, небо пас­мурное и безотрадное. На западе стоит стена желтого тумана. Заж­мурив глаза и втянув голову в пле­чи, отворачиваюсь от ветра. На де­тей, играющих между деревянны­ми тележками с большими колеса­ми, порывы ветра впечатления не производят. Они не замечают ни пыли, ни холода. Один из них про­тягивает руки, как будто хочет пой­мать ветер. Они смеются, их волосы развеваются. В сопровождении де­тей мы доходим до монастыря. Ма­ленький город из келий вокруг свя­тилища, в котором помещена статуя Будды высотой с девятиэтажный дом, некогда населяли 3000 мона­хов, теперь их около 500. Мы не­сколько раз поднимаемся по лест­ницам, проходим низкими коридо­рами и внезапно видим огромное золотое лицо. Черты его удиви­тельно гармоничны. Лицо перехо­дит в тело, которое можно увидеть, спустившись на этаж ниже. Будда одет в блестящую парчу, обвешан­ную катами, белыми бантами сча­стья. У его ног стоят огромные се­ребряные лампады. Возле них сидит маленький мальчик в красной монашеской рясе. Это первый послуш­ник, которого я встретил здесь. Мы возвращаемся в город.

На улице, кроме нескольких солдат, китайцев не видно. По сво­ей воле, пожалуй, ни один из них не будет здесь жить. Их организм не приспособлен к высоте 4000-5000 метров. Адаптация проходит медленно, причиняя физические страдания. У женщин-китаянок часто бывают выкидыши, высока детская смертность.

В Шигацзе есть маленький ры­нок. На грязном брезенте крестья­нин разложил не поддающиеся опи­санию останки яка. Мясо облеп­лено мухами. Рядом лежит чеснок, который мы покупаем для базово­го лагеря. Затем я вижу маленько­го лхаса апсо. Этих собачек рань­ше могли разводить только почтен­ные ламы в Потале и аристократия в Лхасе. Первые экземпляры были завезены в Европу в начале нашего столетия. У меня есть две такие собачки, и на одно мгновение меня охватывает тоска по дому. По-мо­ему, только в Мюнхене этих живот­ных сегодня больше, чем во всем Тибете.

На следующий день нам пред­стоит проехать свыше 300 километ­ров. Справа и слева в желтом песке пустынного ландшафта стоят бу­кеты голубых цветов, воткнутые в песок детьми. Мы завязали рот и нос шарфами от всепроникающей пыли.

Старые путешественники по Ти­бету восхваляли крепость Шегара как своего рода чудо света. Цзонг, что по-тибетски означает замок, это смелое дилетантское сооруже­ние. На острой конусообразной скале высотой около 300 метров раньше стоял так называемый «Хрустальный замок». С лежащим ниже монастырем он был соединен зубчатой стеной, стоящей на жут­кой крутизне.

Мы подъезжаем уже ночью. В ярком свете луны в небо, как паль­цы, тянутся остатки разрушенного замка. Мы совершенно разбиты. Заползаем в постели в лагере-об­щежитии. Однако на следующее ут­ро, невзирая ни на что, поднимаюсь по крутой тропе на самый верх­ний зубец Цзонга: раньше тибетцы приносили здесь жертвы «бело­снежной богине», как они называ­ли Джомолунгму. Ее можно увидеть отсюда. В обе стороны простерла она свои белые руки. Я смотрю на белоснежную горную цепь с волне­нием влюбленного юноши.

В последней деревне

Тибетка, одетая в кофту цвета крас­ного вина и длинное черное вяза­ное платье, которое поддерживает­ся пестро-полосатым шерстяным передником и большой серебряной пряжкой, приносит нам в гостини­цу завтрак. Едим бобы, паровую лапшу, рыбу и маринованные ово­щи. Голова тяжелая, сказывается влияние высоты и недостаток сна. В предрассветных сумерках заби­раемся в джип.

Джомолунгма, Эверест

Ландшафт здесь имеет бо­лее мягкие очертания, чем между Шигацзе и Лхасой. Однако по ме­ре приближения к гималайскому хребту, лежащему на юге, на грани­це между Тибетом и Непалом, высо­когорное плато становится все бо­лее бедным. Через два часа езды мы достигаем перевала на высоте более 5000 метров. Над морем плот­ных облаков вздымаются вершины восьмитысячников: Макалу, Лхоцзе, Эвереста, Чо Ойю и Шиши Пангмы. Выходим из джипа, на нас бессмысленно таращит глаза странное существо с ружьем на пле­че. Это, должно быть, тибетский охотник. Откуда он пришел, куда идет — не определить. По-види­мому, он живет в одном из шатров, что раскинули кочевники в сторо­не от дороги.

Взволнованный невероятной кар­тиной ледяных великанов, я рас­сказываю Нене, как в представле­нии тибетцев возник мир. Все нача­лось с пустоты, темной пустоты.

Из этого Ничего возник ветер. Он дул со всех четырех сторон, посте­пенно наполняя пустоту. Шли годы, ветер становился сильнее и мощ­нее и создал большую молнию. Из молнии образовались облака. Из облаков полил дождь, его капли бы­ли размером с колесо повозки — так образовался первобытный оке­ан. Когда его поверхность успо­коилась, снова поднялся ветер, взбил на поверхности воды пену, которая стала густой, как сливки, потом превратилась в масло. Так образовалась земля. В середине ее находилась большая гора из драгоценных камней — здесь жили боги. Вокруг нее расстилалось мо­ре, а вокруг моря — кольцо золо­тых гор. По ту сторону этих гор ле­жало другое море, оно также было окружено горами, а за ним — еще одно: семь раз земля, семь раз вода. За последними горами прости­рался внешний океан, из которого, как острова, поднимались четыре мира. Каждый имел свою форму. Мир юга — конус, направленный вершиной вниз; западный мир — круг; богатая земля севера — че­тырехугольник; восточный мир — полумесяц. Вселенная была по­гружена во мрак. Боги не нуждались в свете. У каждого из них был внут­ри собственный свет. Однажды один из богов обнаружил сок, который тек из земли. Все отпили его, и их силы, их свет уменьшились; они по­теряли свое бессмертие. Так боги превратились в людей. Этот мир, хотя и зависел от солнца, луны и звезд, был все еще царством изо­билия. Здесь для каждого каждый день вырастал один плод — пока один жадный человек не обнаружил на своем дереве два плода, он сорвал и съел их. На следующее утро для не­го не выросло ни одного плода и он был голоден, — так голоден, что взял чужой плод. Теперь у этого не оказалось пищи, и он украл плод у следующего. Эти боги, ставшие людьми, были мужчинами. Но из-за ссоры их чувства и мысли изме­нились. Один из мужчин оторвал от туловища свои половые органы и стал женщиной. Появились дети, и вскоре мир наполнился женщи­нами и мужчинами, которые про­изводили на свет новых детей...

С заоблачной высоты перевала мы смотрим на этот удивительный мир. Ни одному тибетцу не при­шло в голову забраться на какую-нибудь из вершин, потому что для них горы — это обиталище богов. Задолго до того, как в страну потя­нулись первые экспедиции, в горы предпринимали паломничество мест­ные жители. Ронгбук стал одним из мест такого паломничества.

Несмотря на высоту, на перева­ле мельтешат бабочки, под ногами снуют мелкие животные. Давно на­ступило время муссона, однако в долинах дождей еще нет и пира­мидальная вершина Эвереста бес­снежная и темная. Постоянный се­веро-западный ветер почти пол­ностью очистил от снега послед­ние 1800 метров перед вершиной. Мысль о том, что я один раз уже стоял на этой вершине, кажется сейчас невероятной.

Дорога, проложенная китай­цами между Шегаром и Ронгбуком почти 15 лет назад, сначала идет вверх на высоту 1500 метров и спус­кается по другой стороне перевала в обращенную на юг долину Аруна к базовому лагерю под Эверестом. Есть еще старая дорога к Ронгбуку — от Тингри через Ламна Ла, однако в Пекине нас решительно отговорили от того, чтобы ехать по ней во время муссона.

Чуть ниже перевальной точки я вижу молодую женщину, которая заступом^ и лопатой убирает с доро­ги камни. Ее загорелый лоб покрыт потом. Ей около 20 лет, и ее совер­шенно одну прислали сюда на не­сколько недель для дорожных ра­бот. Шесть дней в неделю по восемь часов в день она машет лопатой. Ночью спит в своей палатке на краю дороги. Она еще никогда в жизни не бывала в Лхасе. Когда я смотрю на ее равнодушное лицо, мне стано­вится ясно, что сказочная Шангри Ла, которую мы, европейцы, ищем в Тибете, не будет найдена. Тибет­цы носят ее в душе, в сердце.

Работница, которую зовут Таши, приглашает нас в свою палатку на чашку чанга, ячменного пива. В па­латке лежат одеяла, кухонная посу­да, старый, изношенный ковер. Пе­ред фигурой Будды, покрытой слоем копоти, горит крошечная лампада. Глубоко под нами долина, которая ведет к монастырю Ронгбук. Ее окру­жают серые, лишенные раститель­ности холмы. Только маленькая деревня Чедсонг зеленым пятном выделяется в этой пустыне. Едем дальше. На высоте около 4600 мет­ров я с удивлением вижу людей, несущих дрова. Дерево в Тибете ред­кость, к тому же оно священно. Срубить дерево для буддиста все равно, что убить. Дома отапливают­ся навозом яков, лепешки собирают летом и сушат на стенах домов.

Чедсонг — бедная деревня на границе зоны высокогорных лугов. Даже река здесь выглядит унылой и скудной, если вспомнить, из ка­кого мощного ледника она берет свое начало. Деревня стиснута серы­ми известняковыми глыбами и древ­ними моренами, которые выглядят, как железнодорожные насыпи. До­ма, сложенные из блоков глины или прессованной травы, окон не имеют. Свет в них проникает только через открытую дверь и отверстие в крыше для дыма.

При въезде в деревню наш грузовик застревает в грязи: здесь не­давно прошел дождь. Моментально нас окружает около сотни добро­вольных помощников. Для меня за­гадка, как могут здесь наверху жить крестьяне и пастухи. Ячмень здесь поспевает не менее, чем за 60 дней. Репа, картофель и горчичное расте­ние орошается из странной на вид канавы, которая тянется на многие километры и имеет едва ли пядь в глубину. Когда я спрашиваю о гомпе, храме, несколько детей ведут меня к развалинам на краю де­ревни.

Немногочисленные новые до­ма построены не в традиционном стиле. Такое я вижу здесь впер­вые, и это производит удручающее впечатление. Не могу понять, что происходит с этими людьми. Они встревожены невероятно. Может быть, их утомила нищета.

Покупаем овцу, чтобы иметь в ба­зовом лагере свежее мясо. Пока молодой деревенский парень, зако­лов, потрошит и свежует ее, ста­роста деревни объясняет мне иму­щественное положение жителей это­го захолустья. Цао переводит мои слова на китайский, а Чен — с ки­тайского на тибетский. Здесь люди зарабатывают еще меньше, чем в других районах Тибета. В год на че­ловека приходится 200 килограммов зерна и 60 юаней, что составляет едва 80 западногерманских марок.

Тибетцы не машут нам на про­щанье, когда мы покидаем де­ревню.

Вскоре открывается вид на цирк Гиачунг Канг, и на следующем повороте показывается белый взлет, который может быть только запад­ным плечом Эвереста. Еще немного вперед — и хорошо знакомый аб­рис горы появляется почти одновре­менно с монастырем Ронгбук. Мы прибыли!

Нупце и западное плечо Эвереста