Филология среди гуманитарных наук 7 страница

Неявное знание формируется в разных областях познания — научной, художественной, религиозной, моральной, философской и идеологической. На неявном уровне эти знания составляют индивидуальный ансамбль, взаимно влияя, обеспечивают эвристику познания. Неявное знание склонны относить к т.н. предпосылочному знанию, благодаря которому происходит реальное развертывание последующих познавательных актов, из которых складывается производное, «апостериорное» знание. Неявное знание способствует возникновению новых тем, гипотез и всего того, с чего и начинается научный поиск. «Молчаливые» компоненты сознания воплощаются в умении экспериментировать, осуществлять диагностику, в мастерстве владения теоретическими методами. Невыразимы практические навыки, которые передаются в непосредственном общении. Отсюда необходимость мастер-классов и феномен обучения народных мастеров, которые вырастают у колена другого мастера. Велика роль неявного знания в анализе и интерпретации явлений, связанных с таким эфемерным феноменом, как смысл, где филолог (да и не только) осознаёт значение и смысл текста без осознания грамматических, синтаксических и других правил его построения, включая и язык.

Взаимоотношение научного и вненаучного знания. Многообразие форм вненаучного знания свидетельствует об известной ограниченности сугубо научного познания. Мнение о недостаточности науки чаще всего возникает у тех, кто служит ей профессионально. «…Наука (рацио) новых идей не рождает. Она их только классифицирует и квалифицирует, то есть относит к той или иной сфере знания и определяет их научную значимость. Идеи создаёт не учёный, а мыслитель. <…> Наука (рацио) предоставляет духу в категориальной форме тот информационный раствор, из которого дух выкристаллизовывает идеи. Но именно дух волнует это море информации, создаёт в нём напряжённость, в результате чего рождается новая идея. Наука только ставит задачи и побуждает тем самым дух к работе. Она — как катализатор, который запускает в ход реакцию, но сам в реакции не участвует. По отношению к творчеству наука выступает как своеобразная бухгалтерия. Она учитывает богатство, сводит дебит с кредитом, задаёт вопросы, ставит задачи. Но она не создаёт богатство, а только распоряжается им. Это тоже нужно, но это не творчество» [Косарев 2000: 280].

Научное и вненаучное знание разграничивается на основе закона достаточного основания. Вненаучное знание не требует обоснования, а научное знание дискурсивно и рационально удостоверяется.

Научное и вненаучное познание различаются своими средствами. Даниилу Андрееву, автору знаменитой «Розы мира» [Андреев 1992_а] принадлежит мысль о том, что средство искусства — показ; средство религии — рассказ; доказывание — средство одной лишь науки [Андреев 1992_б: 102].

Псевдонаучное знание. Как показали материалы «круглого стола» на тему «Псевдонаучное знание в современной культуре» (2001), этот тип знания достаточно многообразен и активен. Характерно оно и для современной филологии. В отличие от вненаучной наивной лингвистики псевдолингвистика опирается на сознательное исследование языкового материала пользователями языка на доступном им уровне. Совокупность непрофессиональных лингвистических концепций называют также фолк-лингвистикой [Полиниченко 2010]. Это непрофессиональные лингвистические штудии, базирующиеся на донаучной или по своей сути квазинаучной методологии. В зарубежной лингвистике эту «науку» называют «фантастической лингвистикой» или «лингвистикой псевдоучёных» [Там же]. В современной российской любительской лингвистике наличествуют три направления: (1) интерпретация алфавита и любительская фоносемантика; (2) дешифровка и прочтение древних надписей; (3) этимологические и лингвоисторические штудии.

В псевдонаучном знании чаще всего встречаемся с этимологизаторством тех, кто филологией специально не занимается. Юморист М. Задорнов, не обременяя себя лингвистическими знаниями, предлагает широкой аудитории плоды своих певдоэтимологических «разысканий». В слове Расея, считает он, начальный элемент Ра- означает ‘свет’ (как и в слове радушный), отсюда его вывод, что слово Расея древнее и переводится как ‘рассеивающее (сеющая) свет’. Радушный, для Задорнова, делится на две части: Ра и душный (от существительного душа) и значит ‘светлый душой’. Кандидат филологических наук З. Дерягина показала ошибочность подобной «этимологии». Слово Россия — книжное. Оно появилось в русском языке только в XVI веке, а до этого были в употреблении названия Русь, Руськая земля, Московское царство, Московия. Название Россия пришло к нам из книжного греческого языка — вот почему оно пишется с двумя согласными с. В памятниках русской письменности слово Россия встречается только, начиная с 1517 года, и представляет собой книжное заимствование. Первоначально слово Россия употреблялось в русском языке только в высоком царском стиле, но с конца XVIII века оно начинает проникать во все сферы жизни нашей страны, то есть получает бытование и в простой речи, где позднее и появилась его упрощённая форма — Расея. В русском просторечии XIX века (именно в просторечии!!!) произносили: Расея. Что касается прилагательного радушный, то оно произошло из словосочетания рад душой. Два смежных звука д слились в один. Неслучайно заметка об «этимологиях» Задорнова озаглавлена «Вздорнов» [Дерягина 2008э][12].

В научной литературе много пишется и на телевидении часто говорится об одиозных теориях академика-математика А.Т. Фоменко, изложенных им в книге «Новая хронология и концепция древней истории Руси, Англии и Рима» (соавтор Г.В. Носовский). Поскольку теории ориентированы не только на историю, но и на филологию, то оппонентом математику стал академик-филолог А.А. Зализняк. В нынешнюю эпоху, пишет он, когда классический научный идеал и без того находится под неслыханным натиском иррационализма всех видов, включая ясновидение, гадание, суеверия, магию и т.п., А.Т. Фоменко, беззастенчиво используя всю мощь традиционного авторитета математики, внедряет в молодые души представление о том, что в гуманитарных науках нет в сущности никакого позитивного знания, зато есть масса сознательных подлогов, и можно, свысока относясь к пыльным и тенденциозным традиционным сочинениям, смело противопоставлять любому утверждению этих наук свою интуитивную догадку. Согласно Фоменко и Носовскому, Лондон раньше стоял на берегу Босфора, а Батый — это Иван Калита. Короче, лингвистические и филологические построения академика от математики находятся на уровне самого примитивного и невежественного дилетантизма. Как человек, глубоко почитающий математику, — продолжает Зализняк, — я должен сказать, что едва ли кто-либо когда-либо наносил столь тяжкий урон престижу математики и математиков в общественном сознании, как А.Т. Фоменко. Еще недавно представители гуманитарных наук судили о возможностях плодотворного участия математиков в решении их проблем по замечательным работам А.Н. Колмогорова. Ныне им придется судить по А.Т. Фоменко [Зализняк 2000: 68].

Фоменко не одинок. Представители фольк-лингвистики особенно активны в области политической лингвистики, где популярна проблема языковой политики. В фолк-лингвистических текстах господствуют две мифологемы.

(1) мифологема целенаправленной языковой политики: язык подвергается сознательным изменениям в худшую сторону, в итоге он становится более примитивным. Такая языковая политика проводится представителями «врагов» или сил «зла», врагами русского языка и направлена на ослабление взаимопонимания людей, на изменение их мышления.

(2) мифологема ущербности «официальной» науки о языке: современная лингвистическая наука как таковая по происхождению является нерусской (западной) и основана на антирусской идеологии[13].

Первая мифологема присутствует в сочинениях авторов, исповедующих неоязыческие (в широком смысле) взгляды, а вторая популярна у авторов, считающих себя представителями науки, пусть даже «неофициальной», а свои труды как научные. В качестве образчика фолк-лингвистической штудии возьмём цитату из публикации В.В. Данилова, создателя «партии духовного ведического социализма», автора книги «Арийская империя. Гибель и возрождение. Книга первая. Евангелие от ариев» (М., 1999): «Чтобы узнать истинный смысл любого современного русского слова, необходимо разбить его на составные части, являющиеся отдельными санскритскими словами, и сделав их перевод с помощью санскритско-русского словаря, прочесть их по очереди. Прочитав же и переведя каждое санскритское слово отдельно, в их правильном расположении (справа налево), мы узнаем истинный смысл каждого русского слова» (цит. по: [Полиниченко 2010]).

В двух номерах научно-популярного журнала «Наука и жизнь» была опубликована большая, убедительно аргументированная, доступная широкому читателю статья А.А. Зализняка «О профессиональной и любительской лингвистике». Завершается она советами, как выявлять факты псевдофилологии. «Сочинение о языке любительское, если в нем встречается хотя бы одно из следую­щих утверждений:

· звук Аможет переходить в звук В (без уточнения языка и периода времени);

· гласные не имеют значения, существен только «костяк согласных»;

· слово А получилось в результате обрат­ного прочтения слова В;

· такая-то древняя надпись из той или иной страны читается по-pycски;

· название А такого-то города или такой-то реки той или иной дальней страны — это просто искаженное русское слово В(из чего видно, что эта страна была некогда населена русскими или ониовладели ею);

· такие-то языки произошли из русского — того, на котором говорим мы с вами;

· три тысячи (или пять, или десять, или семьдесят тысяч) лет тому назад русские (именно русские, а не их биологические предки, общие с другими народами) делали то-то и то-то.

Чтение такого сочинения может даже оказаться занятным, но только твёр­до знайте: оно из области фантастики — сколько бы ни уверял вас автор в том, что это научное исследование» (см. подробнее: [Зализняк 2009_б], а также: [Зализняк 2009_а]).

Сопоставление научной, вненаучной и псевдонаучной филологии приводит к однозначному выводу: вненаучное знание не выдаёт себя за научное и в то же время является знанием, псевдонаука выдаёт себя за науку, а знанием не является [Псевдонаучное знание 2001: 3–31]. Псевдонаука выстраивает своеобразную интеллектуальную стену между наукой и обществом, нанося последнему непоправимый вред.

Только научная филология может быть надёжным инструментом в разоблачении псевдонаучных утверждений относительно тех или иных фактов языка. Профессиональный филолог, сосредоточившийся на проблемах и вопросах научной филологии, обязан внимательно следить и за филологической периферией в виде вненаучной и псевдонаучной филологии. Первая может быть источником наблюдений, фактов и идей, а вторая сводит на нет усилия настоящей науки о слове.

СТРУКТУРА ФИЛОЛОГИИ КАК НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

Дисциплинарная структура науки. Известно, что наука — структура динамичная, и в своём становлении и развитии она реализуется на трёх уровнях — (1) исследовательская область, (2) специальность и (3) научная дисциплина [Огурцов 1988: 236]. Каждый уровень отличается количеством вовлечённых исследователей — от пассионарных личностей, открывающих новые пространства и намечающих векторы научного поиска, до исследовательских коллективов и научных школ, а также уровнем социализации полученных результатов — от индивидуальной удовлетворенности полученным знанием до трансляции достигнутого знания в культуру, социализации новых поколений, передачи идеалов и норм, признанных научным сообществом.

Критерием зрелого научного знания считается наличие научной дисциплины. Научная дисциплина — это определённая форма систематизации научного знания, которая предполагает институционализацию знания, осознание общих норм и идеалов научного исследования, формирование научного сообщества. Она вызывает к жизни специфический вид научной литературы (обзоров и учебных книг). В рамках научной дисциплины возникают определённые формы коммуникации между учёными, создаются организации, ответственные за образование и подготовку научных кадров. Дисциплинарная организация знания обладает рядом функций. Это трансляция достигнутого знания в культуру, социализация новых поколений, идентификация каждого из учёных с научным сообществом. Научная дисциплина обладает рядом характеристик — специфические способы расчленения предмета исследования, принимаемые теоретические принципы, дисциплинарные критерии оценки теоретических положений, используемые методы, вспомогательные аналитические и технические методики, степень методической специализации [Огурцов 1988: 241, 244–245].

Филология как наука не является исключением. Она уверенно реализовалась на всех трёх уровнях.

Заметим, что возникающая научная дисциплина от соответствующей науки отличается своим расширением в сторону других наук. Например, литературоведение включает в свой состав историю литературы, а история — это гуманитарная, но уже не филологическая область знания. Она использует инструментарий историка, но не филолога. То же можно сказать об истории лингвистических учений по отношению к лингвистике.

Первоначальное единство отечественной филологии. Единое поле гуманитарного знания о человеке в первой половине XIX в. разделилось на знание историческое и филологическое. Вплоть до начала XX в. господствовало «филологическое дело в его старинной полноте, обнимающей язык и литературу» (С. Бочаров). Все многообразные явления слова изучались в русле единой области знания, ярко представленной в трудах Ф.И. Буслаева и А.А. Потебни. По выражению В.В. Кожинова, эта филология вбирала и сплачивала в определенную целостность любые словесные феномены — от метафоры поэта до технического термина, от чеканной фразы античного историка до сегодняшнего просторечного оборота — и сыграла грандиозную роль в истории культуры [Кожинов 1975: 250–251].

Эта область знания в XIX в. именовалась словесностью. Составители соответствующей антологии [Русская словесность 1997] связывают данное понятие с русской филологической культурой и российским университетским образованием, указывая, что во многом понимание термина было очень широким и лишь отчасти соответствовало тому, что теперь называют филологией. Словесность не может быть приравнена «ни к лингвистике, ни к литературоведению, хотя и не является простой совокупностью этих наук. В целом с большой условностью теорию словесности характеризуют как науку о тексте, устном и письменном» [Нерознак 1997: 5], при этом составители отмечают, что устное народное творчество — песни, сказки, былины и т.д. — издавна назывались «народной словесностью», а «в дореволюционной гимназии преподаватель языка и литературы назывался словесником» [Там же][14].

Начало дифференциации филологии. Однако филология в ипостаси словесности обнаруживает внутреннюю неоднородность и к концу XIX столетия предстаёт как языкознание и литературоведение. Процесс разделения единого прежде знания Ю.М. Лотман объяснил так. В середине XIX века от университетского филолога требовалось глубокое знание древних языков, умение вести текстологическое, комментаторское и биографическое изыскания. Затем последователь­но прибавлялись требования владения историческим материалом, широкой сравнительно культурной эрудицией, навыками социологи­ческого исследования, возникла статистическая методика изучения стиха, литературоведческая стилистика и т. д. Требования возра­стали, круг знаний, необходимых филологу, неуклонно расширялся. Однако одновременно шел и обратный процесс: литературовед перестал быть филологом — лингвистика стала самостоятельной и далекой профессией. Древние языки и литературы стали изучаться лишь узким кругом специалистов, «западник» получил негласное право знать о русской литературе лишь из общих курсов, а «русист» — столь же поверхностно разбираться в зарубежной (не только за­падноевропейской, но и славянской!) литературе. Быть текстологом, стиховедом стало для литературоведа не обязательным, а факульта­тивным признаком. Этот процесс имеет свое объективное объясне­ние: он связан со специализацией — характерным признаком науки предшествующего этапа. Однако он имел не только положительные по­следствия: быть литературоведом, особенно специализирующимся в области новой литературы, стало легче. А к этому прибавился и ряд привходящих причин, которые способствовали понижению кри­териев в гуманитарных науках [Лотман 1967: 100].

Наряду с языкознанием в филологии оформляется литературоведение, основы которого восходят к античным философам и поэтам и которое вырабатывалось в трудах С.П. Шевырёва, Ф.И. Буслаева, А.А. Потебни и А.Н. Веселовского, а также в литературно-критической деятельности В.Г. Белинского, Н.А. Добролюбова, А.А. Григорьева и др. Дальнейшее развитие литературоведения осуществлялось в рамках научных школ и концепций (миграционная теория, мифологическая школа, сравнительно-историческое литературоведение).

Общенаучные предпосылки дифференциации филологии.Дифференциация наук вообще и филологии в частности не может быть следствием произвола исследователей, чем-то субъективным. Дифференциация наук закономерна. Начинается разделение с количества и качества исследовательских инструментов. Уровень методологии делает научными дисциплины качественно разными. Так что, заметил Ю.М. Лотман, разделение филологической науки на лингвистику и литературоведение — это факт истории культуры, а с фактами не спорят [Лотман 1979: 47].

Закономерность дифференциации. Неоднородность единой науки начинает ощущаться на уровне подходов к объекту науки. Так, с самого начала становления филологии стало очевидным противопоставление того, что позже назовут языкознанием и литературоведением, в рамках анализа текста. Так, солидаризуясь с Я. Гриммом, который в предисловии к третьему изданию своей «Немецкой грамматики» разграничил два «рода изучения» языков, Ф.И. Буслаев указывает на особенности филологического и лингвистического подхода к языку.

Для филологии «язык есть только средство к изучению древней литературы, но средство, неистощимо богатое содержанием. Цель филолога достигнута, если он мало-помалу сживается с древним языком и, долго и непрерывно упражняясь вглядываться в него и чувственно и духовно, так усваивает себе его образ и состав, что свободно может употреблять его, как собственное врожденное до­стояние, в разговоре и чтении памятников литературы отжившей. Содержание и форма взаимно условливаются друг другом, так что с возрастанием уразумения речи и поэзии богатеет и содержание для грамматики. Идет она шагом более твердым, чем смелым, с взглядом более здравым, нежели проницающим вдаль на богато разнообразной поверхности, и, кажется, боясь исказить ее, не любит вскапывать ее в глубину. Такая грамматика преимущественное внимание обращает на синтаксис, которого нежная ткань дает знать о цветах и плодах изучаемой почвы и в котором особенно высказывается душа языка. Она не заботится о происхождении изменчивых звуков и отдельных форм, довольствуясь тщательным и обычным употреблением их в речи. В учении об образовании слов занимается она не столько обнажением корней, сколько производст­вом и сложением слов. Все правила языка направляются к лучшим произведениям литературы и неохотно распространяются на области языка, не обработанные искусством и запущенные. Все грамматиче­ское изучение неукоснительно служит критике словесных произведе­ний, полагая в том свое призвание и цель» [Буслаев 1992: 28].

Лингвистический «род изучения» «углубляется в язык, как в непосредственную цель свою и менее заботится о живом и целом выражении. Действительно, можно изучать язык сам по себе и от­крывать в нем законы, наблюдать не то, что на нем выражается, а то, что живет и вращается в нем самом. В противоположность предыдущему, такое языкоучение можно назвать членоразлагающим, ибо оно более любит разнимать по частям состав языка и высматри­вать его кости и жилы, менее заботясь наблюдать свободное движе­ние всех его членов и подслушивать нежное его дыхание. <…> Это изучение мало следит за ходом и судьбою литературы и находит себе такую же пищу в языке необработанном, даже в грубом диалекте, как и в возвышеннейших произведениях классических. Прежде всего берется оно за простейшие стихии в звуке и флексиях и в гораздо меньшей мере занимается синтаксисом [Там же: 28].

Ф.И. Буслаев указывает на тех учёных, которые «филологически обрабатывали грамматику», и тех, кто «лингвистически обрабатывали языкознание», и выделяет Якоба Гримма, «совершеннейшего лингвиста», который «даёт своим лингвистическим исследованиям и филологический интерес». Этот опыт Я. Грима, по словам Буслаева, следует перенять русским языковедам. «Отечественный язык, по существу своему, необходимо должен подвергаться и филологическому, и лингвистическому способу исследования. Хотя лингвистическому следует преимуществовать, ибо нам неизвестнее происхождение форм своего языка, нежели употребление оных». Филолог, пишет далее Буслаев, должен «углубляться в подробности слов, оборотов, предложений и постоянно рассматривать частности в связке общим, ибо словесное выражение отличается от всякого другого именно тем, что во всяком предложе­нии виднеется необходимая часть живого целого» [Там же: 29].

Неопределённость объекта изучения предопределяет неопределённость статуса науки (или наук). Так, В.В. Фёдоров образно назвал филологию «номинальной хозяйкой домов, фактическими владельцами которых являются литературоведение и лингвистика. Обе эти науки традиционно считаются «филологическими», но в чём заключается их «филологичность», никто не знает толком». Пока не определён собственный предмет филологии как науки, до тех пор остаются неясными и весьма проблематичными те «принципиальные» отличия лингвистики и литературоведения, о которых весьма охотно рассуждают их представители. Не зная свойств рода, мы берёмся определить видовые отличия» [Фёдоров 1979: 37].

Дефиниции литературоведения и лингвистики. Сопоставим общепринятые определения литературоведения и языкознания (лингвистики). «Краткая литературная энциклопедия» (1967): литературоведение — это наука, всесторонне изучающая художественную литературу, её сущность, происхождение и общественные связи; это совокупность знаний о специфике словесно-художественного мышления, генезисе, структуре и функциях литературного творчества, о локальных и общих закономерностях историко-литературного процесса; в более узком смысле слова литературоведение — наука о принципах и методах исследования художественной литературы и творческого процесса. Литературоведение включает в себя ряд взаимосвязанных разделов: методологию и теорию литературы; историю литературы; литературную критику [Мейлах 1967: 331].

Лингвистика определяется как учение о языке, исследующее закономерности его структуры, функционирования и развития, включающее сравнение отдельных языков с целью выявления генетических и типологических связей между ними.

Как видим, в определениях литературоведения и лингвистики практически нет общих элементов, хотя принципиально они должны быть, поскольку для филолога, будь он языковедом или литературоведом, текст не только объект, но и предмет исследования. Текст для филолога — не документ, а монумент, достойный всестороннего изучения. Однако наличие двух безусловных единиц филологии — слова и текста — явно ведёт к мысли о возможности не менее двух научных дисциплин.

Своеобразие предмета литературоведения. В чём же видится принципиальное отличие литературоведения от лингвистики, что послужило их рубежом? Критерием разграничения служит характер отражённой действительности, явленной в тексте, — собственно отражённая действительность для языковеда и креативно отраженная действительность для литературоведа. Лингвисту интересен любой текст, а литературоведу — текст, представляющий так называемую «художественную действительность» («художественную реальность», «поэтическую реальность», «художественный мир»). Эту действительность можно назвать креативной, поскольку она не отражена, а возникла в голове индивида, правда, на основе действительности отражённой. Литературовед и фольклорист А.П. Скафтымов называл это «творческим искажением» жизни.

Д.С. Лихачёв в статье «Внутренний мир художественного произведения» писал, что каждое художественное произведение отражает действительность в своих творческих ракурсах, что внутренний мир художественного произведения имеет свои собственные взаимосвязанные закономерности, собственные измерения и собственный смысл, как система. «Литература «переигрывает» действительность. Это «переигрывание» происходит в связи с теми «стилеобразующими» тенденциями, которые характеризуют творчество того или иного автора, того или иного литературного направления или «стиля эпохи». Эти стилеобразующие тенденции делают мир художественного произведения в некотором отношении разнообразнее и богаче, чем мир действительности, несмотря на всю его условную сокращённость» [Лихачёв 1968: 79]. Развитию идеи «мира» в литературоведческом дискурсе посвящена монография В. Фёдорова «О природе поэтической реальности». Появление слова мир не случайно: оно свидетельствует о том, что наука о литературе не совсем удовлетворена термином литературное произведение как обозначением ближайшего и непосредственного предмета изучения. Словом «мир» литературоведение пытается определить предмет своего изучения [Фёдоров 1984: 3].

Лингвистику интересует не только текст, но и материал, из которого выкроен текст, а также инструмент, с помощью которого возникает этот самый текст — язык.

Инициаторами радикального «раскола» в традиционной для XIX в. единой словесности (филологии) стали лингвисты. Так, И.А. Бодуэн де Куртенэ полагал, что языкознание может принести пользу в ближайшем будущем, лишь освободившись от обязательного союза с филологией и историей литературы. Выдающийся языковед, открещиваясь от принадлежности своей науки к филологии и мечтая о самостоятельности университетских кафедр языкознания, считал более перспективными связи лингвистических кафедр с кафедрами социологическими и естественнонаучными [Бодуэн де Куртенэ 1963: 18].

Сложные отношения лингвистики с литературоведением ярко проявились в научной биографии Л.В. Щербы. Так, Р.А. Будагов вспоминал, как менялось отношение к филологии у одного из самых крупных русских лингвистов нашего столетия — у академика Л.В. Щербы (1880–1944) [Будагов 1976: 21]. По признанию Щербы, после публикации «Курса общей лингвистики» Соссюра (1916) филологию стали забывать. Мы, лингвисты, — сообщал Щерба, имея в виду эту эпоху, — презирали филологов. Так относиться к филологии было тогда в моде… И лишь постепенно получился возврат лингвистики к филологии, и все поняли, что лингвист не может не быть филологом, поскольку в основе филологии лежит отличное понимание текстов. У самого Л.В. Щербы этот «возврат лингвистики к филологии» произошёл уже в двадцатые годы: «…Мостик между языковедением и образованным русским обществом» был сломан. Его необходимо восстановить, — заключал Л.В. Щерба. Этому своему завету академик Л.В. Щерба оказался верен всю свою последующую жизнь в науке. Уже в посмертно опубликованной статье «О задачах лингвистики» он писал о необходимости возвратиться к филологии, к любви к языку, как средству выражать мысли и чувства. «Я же зову любить, наблюдать и изучать человека … как единственного истинного носителя языка…» [Щерба 1962: 98].

Расхождение языковедения и литературоведения как автономных частей единой прежде словесности — это результат сознательного выбора каждого исследователя слова. Показателен пример с научной судьбой А.А. Реформатского, который, обучаясь в Московском университете в 1918–1923 гг., тяготел к литературоведению. Свидетельством тому его первое опубликованное научное исследование «Опыт анализа новеллистической композиции». Однако завершил учёбу в университете не на литературном, а на этнологолингвистическом отделении убеждённым лингвистом. Ученик Д.Н. Ушакова свой отказ от литературоведения объяснил тем, что, по его мысли, надо изучать данность, а не то, что за ней стоит. А данность — это текст, его морфология, его языковая составляющая. Хорошим поэтиком, специалистом по поэтике, считал А.А. Реформатский, может быть только тот, кто хорошо и правильно понимает язык. Однако первоначальный интерес языковеда к литературоведению даром не прошёл. Прекрасное знание самих литературных текстов, их типологии, особенностей их публикации углубляло его лингвистическую мысль. Своеобразное сочетание литературных и лингвистических интересов в университетские годы способствовало становлению выдающегося отечественного филолога [Иванова 2011: 50]. Налицо пример того, что, разъединяясь, филология сохраняла потенциальную общность.

Место лингвистики в структуре научной филологии. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что не все специалисты включают лингвистику в состав филологических наук. Е.Д. Поливанов, составляя статью «Филология» для своего «Словаря лингвистических и литературоведческих терминов» (1935–1937), лингвистику фактически оставляет за пределами филологии: «история литерату­ры (именно как история культуры в памятниках литерату­ры) и история искусства входят в понятие филологии, но лингвистика (= наука о языке) входит сюда лишь ча­стично». Не соглашаясь с теми, кто языковедение противопоставлял филологии по причине естественноисторического характера лингвистики, и считая, что нельзя отделить жизнь языка от культуры того общества, которое обслуживается языком, Е.Д. Поливанов тем не менее считает лингвистику «лишь связанной с филологией, но не входит в неё полностью», ссылаясь на какие-то «другие моменты», о которых в словарной статье нет ни слова [Поливанов 2010: 129–130].