Монолог простого человека

Во время речи немного раскачивается взад-вперёд. Тянет некоторые гласные и странно играет интонациями.

(с секунду всматривается в зал, надувает щёки и выдыхает) Я… это самое. Я как бы… Хм. Да. Я, знаете, тут уже наслушался. И теперь не знаю… кому верить. Умеете же вы мозги засерать! Когда я шёл сюда, мне всё казалось ясно: кто прав, кто виноват. Теперь мне кажется, что либо те, кто врал, врут ещё больше, либо это я что-то перестал понимать. Но меня вам не сбить. Не-а. Не на того напали! Я давно, давно слежу за тем, что тут происходит. Я ещё вот такой был, когда всё это началось. Его ещё никто не знал, а я уже чуял, чем всё это пахнет. Теперь мне всё стало ясно. Всю жизнь меня дурили, а теперь мне всё стало ясно. Но меня не так-то просто было обдурить! Я ещё… могу.

Судья: Говорите, пожалуйста, громче.

Простой человек, осклабившись, продолжает.

Ладно... Хорошо. (кричит) Хорошо! Я человек маленький. Я выступаю, потому что меня выбрали. Потому что я больше всех знаю. Мне сказали: Ты голос народа! Я сказал: Да! Мне сказали: Иди! Я сказал: Хорошо! Я без малого тридцать лет! отпахал на заводе за свои три копейки, пока он воровал мои деньги. Я много людей видел. Кто-то жил хуже. Даже.

Я тут наслушался. Знаете? Я опускаю руки! Нет, я хочу ко всем обратиться! Люди! вы что? Очнитесь! Посмотрите, кого мы судим! Вы забыли?! Мы судим деспота, тирана! Вы забыли, да? Вам вешали лапшу на уши и сейчас вешают! Нет, я развожу руками. Мне кажется, все сума посходили, я один тут здоровый. Вы же взрослые люди! Кого вы слушаете? Все, кто тут его защищает – его друзья и приспешники! Вы забыли, как эти же самые люди отбирали у вас ваши деньги? Вы забыли? Да что же вы тогда помните? Вспомните хотя бы как у нас отбирали наше мнение!

Я, честно, я не знаю, кто сколько своровал и убил, и что будет через десять лет. Я не знаю. Но в одном я уверен твёрдо: я здесь не случайно. Я здесь, чтобы всё высказать! Теперь уж молчать я не буду! О, я слишком долго молчал, все мы! Все мы долго молчали. И если я не скажу, то теперь уж никто не скажет.

Товарищи! Товарищи! Этот человек! Вот этот человек сломал мне жизнь! Я расскажу как. Я всё расскажу, чтобы все знали. (пытается успокоится, порой раздаются фальцетные нотки) Послушайте, у моего отца была своя булочная. Это старая булочная, о ней мало кто знал. Мы жили в небольшом городе. И все покупали у моего отца хлеб. Хлеб был очень вкусный, с хрустящей корочкой. Нам завозили его рано утром. И в булочной было тепло от горячих буханок. Эта булочная кормила всю нашу семью. Она была открыта ещё моим дедом, и должна была перейти ко мне. Я с детства мечтал продавать хлеб. Мне нравился этот запах и хруст. Да мне больше ничего и не нужно было! Когда подрос, я стал помогать отцу. А потом… Товарищи, пожалуйста, послушайте! Прошу вас! А потом настали новые времена. Отец умер, а через год у нас отняли нашу булочную. А я играл на скрипке. Я больше ничего не умел. Я умел только играть на скрипке и продавать хлеб. Меня больше ничему не учили. Но новая власть сказала, что я должен идти работать. И я пошёл работать на завод. Меня больше никуда не взяли. На скрипке я играл обычно. Я играл для себя. Теперь я никому не был нужен. Я спросил: можно ли мне где-нибудь продавать хлеб? Надо мной посмеялись. И правда: зачем хлеб продавать тому, кто может вкалывать на заводе? И с пятнадцати лет я пошёл работать на завод. А нашу булочную переделали в продуктовый, и там работали чужие люди. Я никого из них не знал. Они продавали там консервы и колбасу, а хлеба не продавали. Хлеб продавали за углом. Я пробовал тот хлеб. Он был не такой, как у нас. И я всю жизнь проработал на заводе. Понимаете? Я света белого не видел. И мне ничего другого не оставалось, как вкалывать шесть дней в неделю, десять часов в сутки. Как же – мы поднимали страну.

(резко меняет интонацию) И во всём я виню одного человека! Вот этого! Это он отнял у моей семьи булочную и переделал её в продуктовый. Это по его вине я тридцать лет отпахал на заводе, вместо того, чтобы продавать вкусный хлеб! Это по его вине я перестал играть на скрипке, потому что после работы мне было не до неё. А через несколько лет её пришлось выкинуть на помойку, чтобы не мозолила глаза. Я ненавижу этого человека! Всю жизнь я хотел плюнуть ему в лицо за то, что он сломал мне жизнь! Да не одному мне, а сотням, тысячам, миллионам! Он сломал жизнь целому поколению!

Ааа, да, вы скажете, что я псих! Да, я псих! да! но это не я виноват! это всё они! Это он и его друзья! Ваша пропаганда, может, и работает, но если я знаю правду – меня сложно переубедить! Ваша пропаганда только расшатывала мои мозги! Это вы сделали из меня больного человека! Я теперь не могу спокойно жить! Потому что меня тошнит от хлеба, который производит эта страна!

Вдруг умолкает. Так стоит молча некоторое время, сжимая кулаки и громко дыша. Потом решительно направляется в сторону Диктатора, замахивается, но опускает руку и смачно плюёт в лицо и издаёт протяжный крик. Два конвоира доселе, находящиеся в темноте, оттаскивают от обвиняемого.

Судья: (стучит молотком) Объявляется перерыв! Перерыв!

Зрители расходятся на антракт. На выходе валяется длинная верёвка, о которую спотыкаются. Сторона защиты и сторона обвинения выходят из зала вместе со зрителями. Министр пропаганды о чём-то говорит с Советником и Врачом. На сцене остаётся только парализованный Диктатор и два конвоира возле него.

Через несколько минут Мать вбегает на сцену и слёзно умоляет конвоиров пустить её к «моему мальчику», но её не пускают. В глубоком исступлении весь антракт она рыдает, сидя на первом ряду, потом возвращается на своё место. Её утешает вернувшаяся из антракта Женщина, которая его любила. Приносит ей воды из буфета.

Судебный пристав просит зрителей вернуться в зал на слушание дела. Шум в зале стихает с ударом молотка судьи. От Диктатора отходит человек с трубочкой: тот пил.

Судебный пристав: Прошу всех встать. Суд идёт.

Судья: Прошу садиться. Итак, мы продолжаем слушание по делу о Диктаторе. Напомню, что в конце слушания, уважаемые присяжные заседатели должны будут вынести приговор методом голосования. Я бы хотел сделать выговор стороне обвинения за чрезмерное проявление чувств. Предлагаю решать проблемы всё-таки более цивилизованными способами. Надеюсь, ничего подобного больше не повторится. Теперь мы готовы выслушать строну защиты. Господин судебный пристав?

Судебный пристав: Сторона защиты вызывает личного врача подсудимого.

На сцену выходит крепкий старичок-интеллигент в белом халате. Из нагрудного кармана торчат карандаш и стетоскоп. В очках. Многое читает по бумажке.

Монолог врача

Я постараюсь быть краток. Последние семнадцать лет я занимал должность личного врача подсудимого. Само собой, я не один его лечил, но я сопровождал его во все дальние поездки. Мне он звонил по ночам, жалуясь на боли. И я убеждал его отойти от дел в последние годы в связи с ухудшившимся здоровьем. Я давал клятву Гиппократу и с гордостью нёс обязанности, возложенные на меня. Но я лечил не только по обязанности, я лечил от сердца.

Сегодня много говорили о прошлом. Одно время я занимался человеческой памятью. И могу сделать несколько заявлений-не заявлений, но выводов. Наша память представляет из себя очень сложный и хитрый механизм, который довольно часто нас подводит, а порой и обманывает. Искажение воспоминаний – это всего лишь норма для нашей памяти, но сегодня эта норма может сыграть злую шутку с нашим государством.

Все мы склонны пересматривать историю, особенно с непредсказуемыми воспоминаниями давнего прошлого, связанными с нами. Это может быть десять, пятнадцать лет назад. То, что сейчас нам кажется плохим, тогда казалось хорошим и наоборот. Но мы этого не помним. Нам приятно вспоминать о прошлом, когда это помогает нам выставить себя в лучшем свете, и неприятны истории, в которых мы остались в дураках. Но сегодня наша память должна поднапрячься и признаться в том, в чём не хочется. Я говорю наша память, потому что это память народа. Большинство тех, кто пошёл за ним тогда, много лет назад, сегодня склонны не помнить своих чувств и мыслей. Если вы в себе не уверены, залезьте в учебники истории, почитайте газеты тех лет, пообщайтесь с родными, может быть, у них всё порядке с памятью?

Готовя речь, я много думал об этической стороне того, о чем собираюсь сказать. Но мне кажется, это очень важно для понимания некоторых вещей. Сегодня многое было сказано о жестокости. Кто-то даже заметил, что подсудимый занимался рукоприкладством. Мне есть что на это возразить. Вы наверняка замечали прямую осанку и странную походку подсудимого, будто он не двигал корпусом при ходьбе. Дело в том, что у подсудимого с детства развивались наследственные болезни позвоночника. Начиная от болезни межпозвонковых дисков, заканчивая раком, который мы диагностировали сравнительно недавно. Эта болезнь мешала ему функционировать, и каждый день ему давался, как первый и последний. Он не мог поднимать тяжестей, а о том, чтобы ударить человека, и речи быть не могло: резко поднятая рука причиняла ему невыносимую боль. Сама жизнь давалась ему с трудом, не говоря уже об остальном. Спать он мог только лёжа на спине. И то, что он до последнего дня оставался на посту президента, делает ему честь. Это поступок. Потому что передать власть, ту власть, которую он держал в своих руках, было некому. Вокруг не было человека, способного его заменить. И он, и все мы это прекрасно понимали. Возможно именно поэтому, эта власть так быстро рухнула.

Он был диабетиком и успешно это скрывал. Кроме того, он довольно длительное время мучился запущенной лейкоплакией – болезнью слизистой оболочки мочевого пузыря. И это далеко не весь перечень болезней. Я рассказываю об этом не для того, чтобы вызвать жалость или назвать подсудимого инвалидом. Более того, мне можно легко возразить: «У всех есть болезни». Тогда зачем я об этом рассказал? Вышеизложенными фактами я хотел показать стойкость духа подсудимого, силу его внечеловеческой жажды жизни. Там, где другой давно сдался бы, он продолжал работать. Как сегодня было замечено, период стагнации, в котором находилась наша страна последние годы, надо было пережить, и если бы не эта авария, мы бы его пережили. Я убеждён в этом как гражданин.

В конце вот что я бы хотел сказать. Мы боролись за его жизнь не ради того, что здесь происходит. Заявляю как медик. Если бы тогда я знал, что этот позорный процесс будет иметь место, я бы не задумываясь, помог бы подсудимому не вернуться. Мне стыдно, что мы судим человека, который даже не может сказать слова в свою защиту. Это неправомерный процесс. Ещё мне стыдно и больно за страну, которая так легко забывает хорошее и так просто ожесточается против одного человека, с радостью обвиняя его во всех своих и чужих проблемах.

Уважаемый суд, я закончил.

Судья: Спасибо, вы можете сесть.

Судебный пристав: Сторона обвинения вызывает бывшего друга подсудимого.

На сцену выходит высокий, крепко сложенный мужчина в костюме. Проходя мимо Диктатора, пожимает его плечо.

Монолог бывшего друга

Добрый вечер, уважаемый суд, господа присяжные заседатели.

С подсудимым мы знакомы давно. Нас связывает общая память. Он родился, когда моя мать была мною беременна. Мы дружили семьями. Можно сказать, у нас было одно детство на двоих. Я знаю его насквозь. Как и он меня. Он был мне как брат. И потому мне вдвойне тяжело смотреть на него сейчас. Если б это было возможным, я бы пожелал ему скорейшего выздоровления, хотя, как медик, понимаю, что это невозможно.

Эм... то, что нас связывает, могло бы стать хорошим материалом для фрейдистов. Если рассказывать всё, одного вечера не хватит. В детстве мы все похожи, наши отличия скрыты от внешнего мира. Чтобы только спустя годы открыться. Тогда мы узнаём кто есть кто. Появляются разногласия, предательства, другие интересы. Но всё это как будто не про нас с ним.

Моя семья была несколько состоятельнее, но это никак не влияло на наши отношения. Его любили в моей семье не меньше, чем меня. И так же меня любили у него. Я знаю, его мать находится сейчас тут, и она не даст соврать. Возникает вопрос: что же не так? Что такого случилось, что я нахожусь по ту сторону? Почему я обвиняю, а не защищаю? Чтобы ответить на этот вопрос, я расскажу об одной стороне характера... мм... подсудимого.

Об этом мало кому известно, но он был очень ранимым. С детства его легко было обидеть. Если он замечал, что играя с ним, кто-то нарушает правила, день был испорчен. И не только у него. Это порой мешало нашей дружбе, но его изобретательность, задорность, пытливый ум, энергичность нивелировали всё остальное. Он очень крепко держался матери, особенно после смерти отца. Не смотря на разницу в возрасте, мы учились в одном классе. Мать водила его в школу класса до восьмого, его за это дразнили. Чтобы не сложилось ложного стереотипа: он не был неудачником. Он вопреки насмешкам хорошо учился и у него были девушки. И чем ближе к старшим классам, тем больше люди тянулись к нему. Он любил публику, но очень не любил, когда с ним спорили. Учителя говорили, что его вспыльчивость его погубит.

Окончив школу, я пошёл в медицинский, он — на юриста. Насколько я знаю, уже на первом курсе все узнали о нём. Наши общие знакомые говорили, что либо он будет великим адвокатом, либо провалится на первом же деле. Но никто даже не представлял, что среди нас находится будущий президент страны. Да что уж там – её властитель. Но не смотря на все успехи, он не производил впечатление чего-то великого и он оставался таким же ранимым, как в детстве. Вообще, что-то ребяческое сохранялось в нём. Я уверен, оно есть в нём и сейчас.

На одной вечеринке я как-то по-доброму пошутил над ним, все смеялись. Он даже и сам было посмеялся, но потом выпил залпом бокал вина и высказал мне всё, что у него накипело ко мне. Он вспомнил мне все детские обиды. Как оказалось, каждый мой успех он воспринимал, как своё поражение. Вся наша дружба оказалась соперничеством. Оказывалось, он таил на меня обиду целые годы и скрывал её под личиной дружбы. Кроме того, кто-то вдолбил ему в голову, что врач – профессия благородная (я тогда уже практиковал), а юрист нет. Как потом выяснилось, тут не обошлось и без женщины. Короче говоря, вечеринка была испорчена. Так настал конец нашей дружбе.

Потом я видел его только по телевизору. Его успехи поражали, но я относился к ним со скепсисом. Только спустя долгое время я понял, что всё это он делает от обиды. Возможно даже от стыда за ту последнюю встречу. Я понял, что если я не признаю своей неправоты, он дойдёт до конца и покорит весь мир. Наверно это звучит эгоистично, но то стойкое ощущение меня не покидает и сейчас.

Когда он стал президентом, где-то спустя год он не выдержал и позвонил мне. Он хотел услышать мой побеждённый голос, но к телефону подошла моя дочь, и он положил трубку. Больше я ничего о нём не слышал.

Об аварии я узнал из телевизоров и сразу поехал в больницу, но меня, конечно, не пустили. Я боялся, что он умрёт и я не успею ему сказать то, что давно хотел. Поэтому я скажу это здесь.

Он подходит к Диктатору, смотрит ему в лицо и говорит:

Ты великий человек, самый великий в этой эпохе. И я рад, что мы были знакомы, правда, рад. И если ты чувствуешь предо мной вину, я тебя прощаю. Но я никогда тебе не прощу того, что ты сделал этой страной, теша своё самолюбие. Никогда. Прости.

Уходит из зала заседания в фойе.

Судебный пристав: Сторона защиты вызывает духовника подсудимого.

Но сцену выходит толстый поп. На нём чёрная ряса, крест и борода.

Монолог духовника

Эгрхм! Гм! Я бы хотел начать с Церкви.

Я знаю, что сейчас Церковь не в чести у народа. Особенно в свете последних событий. Но нам и не такое приходилось переживать. Почти все нападки на Церковь связаны с тем, что мы якобы «потакали кровавому режиму, благословляли убийства и защищали палачей. Главный аргумент – поддержка Церковью государственной власти. Но когда мы поддерживали эту власть, никто не возражал, более того, все понимали, что это благо для народа. Потому что так сложилось исторически: религия и политика в нашей стране тесно переплетены и всегда помогали друг другу. Когда в стране царил беспредел, Церковь первая задумалась о душе. Только при большой помощи власти мы смогли возродить интерес к Церкви, у людей появился смысл жить. Люди поверили в себя. Христианская мораль оказалась сильнее психологов и психотерапевтов. И Церковь была и остаётся залогом спокойствия и стабильности, потому является основой всему.

Сегодня прозвучало обвинение Церкви в том, что она «потворствовала власти в введении смертной казни». Я отвечу на это обвинение. (С места вскакивает Соперник и кричит: «Да уж, ответьте!» Судья стучит молотком и просит вести себя тише.) Во-первых, смертная казнь так и не была приведена в исполнение, а закон о её введении был сугубо превентивный. И мы, я имею ввиду церковную общину, конечно же, это знали. Во-вторых, это была вынужденная мера в сложившейся ситуации – если вы помните, какой был уровень преступлений – и без поддержки Церкви этот закон не имел бы нравственного обоснования, то есть был бы нелегитимен с точки зрения человеческой морали. В конце концов, возможно даже, для кого-то смертная казнь лучше, чем пожизненный срок. В-третьих, все мы должны понимать современность, в которой Церкви всё сложнее оставаться самой собой, и чтобы сохранить главное, приходится жертвовать малым, идти на компромисс.

Мы живём в эпоху перемен, а это всегда злая эпоха, но я защищаю идею справедливости, несмотря на существование зла. И потому выступаю в защиту подсудимого, потому что он взял на себя ответственность за историю нашей страны и нашего народа. Ведь мы его выбрали, мы в него верили. И сегодняшний судебный процесс – испытание нашей веры.

Подсудимый, конечно, был грешен. Как и мы с вами, как каждый из нас. Ибо мы люди и созданы такими. Мы созданы, чтобы грешить и искупать грехи. А через искупление получать благодать Божию. Все мы нарушаем заповеди, однако не все спешим в храм. Всех нас за наши грехи будет судить суд Божий, но не каждого за его грехи судят судом человеческим. Так чем же мы лучше этого человека, если его судим? Вспомним, как завещал нам Христос: Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень. Господа присяжные заседатели, сколько вас находится в этом зале? Много, не правда ли? Как вы думаете, если сложить все ваши грехи, полученный результат позволит вам судить человека за его грехи? Сомневаюсь. Мы не в силах судить этого человека, потому что его деяния не сравнимы с нашими. Это не мы выбрали его, на то был дан ему Небесный мандат. Так вот пусть по тем законам его и судят.

Я провёл многие часы в беседе с этим человеком. Бывало, мы спорили, но никогда я не видел в нём жестокости, нетерпения и жадности. Напротив, он был добр, искренен и терпелив. Как к верующему у меня нет к нему нареканий. Он часто бывал на исповеди. Так часто, насколько он мог позволить. Последний раз это было непосредственно перед аварией. Он, будто предчувствуя беду, слёзно молил отпустить ему грехи и простить, если он не справился с возложенной на него ответственностью. Это были самые пронзительные слова, которые я слышал в своей жизни. Тяжёлое ощущение меня не покидало до того самого дня.

Я говорю сейчас не только от лица Святой Церкви, но и от лица Божьего, ибо всё, что не делается, на всё Его Воля. Иисус Христос, Отец наш, завещал нам быть милостивыми. Милосердие – это не просто, и не каждый умеет прощать. Но сегодня особый случай. Мы можем совершить ошибку, принять страшный грех на душу, и ответственность за наше решение понесёт весь народ.

Властью, данной мне Богом, я уже отпустил подсудимому все грехи. Теперь его ждёт суд Божий.

Во время тишины из зала выбегает женщина, утирая лицо слезами.

Судья: Спасибо. Вы можете сесть. У нас есть ещё свидетели?

Судебный пристав: Да. Сторона обвинения вызывает женщину, которую любил подсудимый

На сцену не спеша выходит Женщина, которую он любил. Портрет: роскошное тёмно-зелёное платье в пол, высокий каблук. Каштановые волосы завиты и пружинят при походке. На фоне ярких губ остальные черты волевого лица неприметны.