О духовных причинах ухода старца михаила из ново-валаамского монастыря

Возвращение иеросхимонаха Михаила в Россию стало одним из итогов скорбного, растянувшегося, по сути, на треть века противостояния старостильников — этих до конца верных канонам Церкви Христовой православ­ных иноков — новостильному «духу века сего», под­линных иноков Святой Руси, чья память и по сей день благоговейно чтится в Псково-Печерской обители.

К сожалению, именно все более обмирщающийся дух сего века и стал источником великой монашеской тра­гедии: следование этому обновленческому духу, а от­сюда и непонимание частью валаамского иночества всей духовной серьезности «календарно-пасхального отступничества» и того, какие внутренне бездуховные силы стояли и стоят за этой, казалось бы, всего лишь внешней формальностью (сдвигом календарных чи­сел), привело к расколу в обители и к постепенной все большей и большей утрате в ней православных мона­шеских традиций.

Увы, способствовали этому и такие чисто человече­ские слабости, как равнодушие, сервилизм, страх перед государственными властями, но прежде всего — не­твердость веры, недостаток упования на силу Божию и наступившая к началу XX столетия характерная для большинства монастырей значительная утрата по­нимания духовной сути и смысла монашества вообще, о чем за полвека до того со скорбью писал святитель Игнатий (Брянчанинов).

Уже в XVIII столетии монастыри разорялись Импера­тором Петром I, более трех четвертей их было попро­сту закрыто Императрицей Екатериной II. Постепенно подлинный монашеский духовный строй утрачивал во многих из обителей прежнюю свою соль и силу, и в предреволюционные годы монашество — как та­ковое — нередко понималось и осуществляло себя в жизни весьма формально, не будучи порой наполне­но подлинно горящим духом былого российского (тем более — древнерусского) иночества Святой Руси.

Недаром еще в середине XIX века великий святитель Московский Филарет (Дроздов) ясно говорил о все более наступавшем духовном оскудении российского общества: «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом» или: «Людие поучают­ся тщетным. Из христианских обществ исходят мужие, глаголющий развращенная... Соль обуявает. Камни святилища падают в грязь на улицу. С горем и страхом смотрю я на изобилие людей, заслуживающих лише­ния сана...»

Точно так же и другой замечательный архипастырь и учитель монашества той же поры, святитель Игнатий (Брянчанинов), отмечал наступающее «общее стрем­ление всех исключительно к одному вещественному, будто бы оно вечно, забвение вечного как бы не суще­ствующего... заменение Бога и Его уставов лжеимен­ным разумом и уставами, исходящими от миродержца [то есть сатаны. —Авт.]».

При этом святитель, говоря в своих известных за­писках о необходимости проведения в России По­местного Собора (еще в 1862-1866 годах!), дабы поставить преграду проникновению в церковную жизнь элементов западноевропейского модернизма, призывал: «Не будем вводить ничего нового! После­дуем с точностью поучению», которое передано нам «Святой Церковью... святыми апостолами и святыми отцами! Таков возглас, повторенный почти на всех Вселенских и Поместных Соборах святыми святите­лями и святыми отцами, присутствовавшими на этих Соборах».

Одновременно с критикой духовного состояния рос­сийского общества в целом святитель призывал обра­тить особое внимание и на оскудение духа непосред­ственно в монастырской среде.

Так, в частности, еще в 1838 году докладывая Сино­ду о положении дел в том же Валаамском монастыре, он отмечал обнаруженное им здесь «отсутствие пра­вильного духовного управления и руководства мона­шествующими, вследствие чего возникли беспорядки и пороки, как частные некоторых лиц, так и общие, объявшие всю обитель», а в рапорте непосредствен­но митрополиту Серафиму писал, что на Валааме от сектантского духа внутренних расколов «согласие утрачено... искреннего послушания мало заметил я... многие из братий живут совершенно по произволу, бе­рутся за высокие делания и впадают или в прелесть, или в пьянство, или прочие слабости <...> воскрес­ные утрени... по зимам отправлялись вместо [!] все­нощных бдений». Относительно же «самочинных ва­лаамских пустынников» святитель замечал, что из них «большая часть необузданной вспыльчивости», и в итоге заключал: «Причина всех таковых несообразно­стей на Валааме есть отступление от пути отцов свя­тых и самочиние».

Даже молитва и богослужения становились во мно­гих обителях — особенно в предреволюционную уже эпоху — лишь дополнением к монастырскому труду и быту, переставая быть «единым на потребу» и пре­вращаясь нередко лишь в часть формально же пони­маемой более или менее уставной жизни. Например, многие иноки, ссылаясь на усталость от различных «послушаний» хозяйственного рода, даже сами церков­ные службы, бывало, посещали от случая к случаю.

Именно о таком характере монашеской жизни пе­чально свидетельствуют, например, строки из более уже близкого нам по времени письменного сообщения валаамского игумена Иоанна (Алексеева, до схимы — Иакинфа), назначенного в конце 1921 года настоя­телем Трифонова-Печенгского монастыря, игумену Старого Валаама отцу Павлину о положении дел в по­рученной ему северной обители.

В этом докладе отец Иакинф (будущий старец Ио­анн) пишет, в частности, что в монастыре: «Работа на­чинается с 6 часов утра... До нас работали до 6 часов вечера. Я часик убавил и попросил братию, чтобы ходи­ли [!] в церковь к вечерне...»

Но, по-видимому, увещания эти не имели особо по­ложительных результатов, поскольку и гораздо поз­же, в октябре 1924 года, он все еще вынужден был обращаться к печенгским инокам с такой просьбой: «Святые отцы и братия!.. Прошу вас, ходите в цер­ковь почаще; очень редко ходите, точно миряне: ходите только по воскресным дням (!) [словно это был не монастырь, а какая-то сельскохозяйствен­ная артель. — Авт.], надобно ходить и на буднях... Скорблю и скорблю о том, что вижу среди братии упадок духовной жизни... Святые отцы и братия! Надо начинать жить получше, в церковь ходить по­чаще да Богу молиться побольше. Не надо на церковь глядеть как на что-то ненужное [!], без церкви и ра­бота впрок не пойдет. Ежели мы Бога забудем, тогда и Бог от нас отступится и мы все пропадем... Наде­юсь, что вы исправитесь и исполните обеты, данные при пострижении...»

Тенденция к превращению Старого Валаама из соб­ственно монастыря в некую огромную трудовую ар­тель исподволь проявлялась в нем, к сожалению, уже начиная, по крайней мере, с конца XIX века. Сам труд в любом монастыре — необходим и свят, но, однако же, не в ущерб молитве и славословию Божию...

Но вспомним — и это весьма показательно для «но­вого стиля» подобной монастырской жизни — ведь даже и будущему старцу Тимону-Михаилу в начальный период его пребывания на Валааме долго не хотели давать мантию, заявляя, что он «и теперь только ду­ховного (!) ищет, а когда получит мантию — и совсем перестанет работать, а нам в монастыре работники нужны»; иначе говоря, нужны были не столько иноки- молитвенники, сколько иноки - «трудники»!

И не удивительно поэтому читать в одном из писем того же схиигумена Иоанна (от 15 декабря 1957 года) такие вот строки сожаления (лишенные какой бы то ни было романтической идеализации прошлого) именно по данному поводу: «Вообще как-то на Ва­лааме внутренний дух не развивался, а царила буква, убивающая дух. Ведь я живу на Валааме с шестнадцати лет, но о едином на потребу мне не преподавали, а обу­чали только внешнему поведению: если после правила вечернего чаю попьешь, то положи пятьдесят покло­нов; за квас — двенадцать поклонов, а за воду — три поклона. Вот и все тут старческие советы. И теперь говорят старые монахи: "Старцы учили нас, что после правила нельзя пить чай" — и т.д. Как-то я не встре­чал действительных иноков по святоотеческому понятию».

Однако даже и такая — весьма, заметим, трезвая — оценка самого Валаама той поры отнюдь не приводила старца Иоанна в уныние, и он с полным основанием отме­чал сохранение Россией (даже и после отступничества ча­сти русских людей от веры отцов, даже и в условиях комму­нистического атеистического ига) многого из ее прежнего православного характера, — именно поэтому в первом из цитированных писем мы читаем и такие его строки: «Господи! За молитвы святых русских молитвенников, спа­си и сохрани Россию от бед и скорбей! Ведь Россия — стра­на православная и верующая, и я верую, что и теперь так есть. Настоящие православные и остались-то только в Рос­сии, ибо они прошли огонь и воду».

(Не потому ли Божественный Промысл и привел в конце концов отца Михаила именно в стены Псково- Печерской обители, с лихвой испытавшей на себе мно­жество бед, которые принес ему богоборческий XX век, но сохраненной Богом от уничтожения, даже и под на­тиском безбожных большевиков?) Подобное же мы читаем и в другом письме отца Иоанна: «Честь и слава русскому духовенству, ибо оно в такое тяжелое время безбожия удержало кормило Православия, и русский народ стал религиознее других народов».

Однако все-таки исподволь проступавшее еще и на Старом Валааме внешне-формальное понимание монашеской жизни (с которым потому-то здесь относи­тельно легко и уживались позднее всевозможные обнов­ленческие тенденции), — иначе говоря, пользуясь словами Псалмопевца, оскудение преподобного, многократно к тому же усиленное внутренней «календарной смутой», и привело к последующему фактическому угасанию монастыря на финской земле — уже в виде Нового Ва­лаама. И не удивительно, что (по свидетельству двух его иноков, чье письмо приводится здесь чуть ниже) уже к 1970 году в монастыре оставалось лишь семь человек: два иеромонаха, три монаха и два послушника!

Как справедливо оценивается эта жизненная траге­дия валаамского иночества в книге «Валаам Христовой Руси»: «Последние валаамские старцы вошли в исто­рию Православия XX века как исповедники и стоятели за чистоту апостольской веры нашей. Как только рух­нула православная Россия, на вселенское православ­ное монашество обрушился воинствующий модернизм, или обновленчество экуменического масштаба. Чтобы упростить Православие и сделать его более пригодным для суетной современной жизни (подменить Истину ради земного удобства), патриарх Константинопольский начал войну против тех традиционных Поместных Церк­вей, которые воспротивились этому новшеству. Весь Афон восстал за Православие, боролся все эти семьдесят лет и отстоял — весь Афон сейчас старостильный. Но Се­верный Афон — Валаам — не мог отстоять. Оказавшийся на территории Финляндии, под натиском угрозы быть выданным на растерзание коммунистам в Россию, Ва­лаам официально принял новый стиль, но не без боя». И далее: «Злочестивый вопрос нового стиля причинил смертельный удар Старому Валааму. Монахам совер­шенно ясно было, что именно стоит за этим явлением, какая цель в конечном итоге. На Западе уже явной ста­ла цель — убить вечно свободный дух здорового право­славного монашества! Иерусалимская Церковь и ее мо­нашество, как и весь Афон, категорически не приняли эту папскую заразу и этим сохранили монашество, а где только он засел — монашество чахнет...

На Западе, в "свободном мире”, церковный враг дей­ствовал обновленчеством и "новостилием”; за желез­ным занавесом всюду проникающий тоталитаризм, лишив свободы, уничтожал истинное монашество. Но внутренняя опасность, выражавшаяся в "ново­стильной" проблеме угашения духа, была смертель­нее убиения тела, и после долгих душевных борений монахи решились обратиться к Московской Патриар­хии за помощью, надеясь избавиться от уз, убивающих душу. Другого выхода у них, видимо, не было. Соблазн, что им обещают вернуть Старый Валаам, подейство­вал. Но их так и не пустили на Валаам, послав туда вместо них криминальный элемент с целью уничто­жить Валаам навеки. Полтора десятка лет спустя, ког­да оставшиеся валаамские старцы решили во что бы то ни стало уехать умирать на Родину, их и тогда не пу­стили на их монашескую Родину — Валаам, хотя опять обещали, и они сложили свои праведные кости в псков­ских пещерах, так и не увидав островов своей священ­ной Ладоги».

Один из современных иноков, церковный писа­тель и историк, так подвел итог скорбной истории былой валаамской обители в XX веке: «И новостиль- ники, и старостильники вместе являлись свидете­лями умирания русского Валаама на финской земле. Но только старостильники до конца, до самого финала валаамской трагедии оставались преисполнены упо­вания, что они изгнаны Христа ради и что страдают они за Святое Православие... Знать бы, на что уповали новостильники? <...>

Прошли десятилетия, и теперь, глядя на события ми­нувших лет, кажется правомерным сказать, что Валаам­ское стояние вышло за рамки пасхально-календарного вопроса, и его вполне можно назвать истинно право­славным стоянием. В целом Валаамские исповедники на все коварные вопросы современности дали ответы в подлинно христианском духе, что свидетельствует об их неразрывном единстве с гонимым, но необори­мым Вселенским Православием.

Верится, что настанет время, когда не только на небе, но и на земле воинствующей Церковью будет канони­зирован святой Собор Валаамских иноков-исповедников православной Пасхалии и календаря.

Да не угаснет по их молитвам жизнь возрожденного в 1989 году старостильного Валаамского монастыря на Ладожском озере, монастыря, являющегося крас­норечивым свидетельством торжества валаамских ис­поведников XX века.

Да не угаснет по молитвам этих исповедников свет православной истины в наших умах и сердцах!»

Сказанное выше о состоянии иноческой жизни на Ва­лааме касалось преимущественно внешней ее стороны. Но не лучшим образом обстояло порой дело и с вну­тренними духовными ее основами. Ибо и в этом отно­шении жизнь многих монашествовавших нередко по­коилась на лишь поверхностном следовании столь же внешне понимаемой традиции. Поэтому многим ино­кам было чуждо, с одной стороны, столь необходимое для единства Церкви глубокое восприятие церковных канонов и понимание всей важности их сохранения (и потому значительная часть валаамцев так легко сми­рилась с изначально, по сути, анафематствованной свя­тыми отцами Вселенских Соборов новостильной Пас­халией); с другой же стороны, им было порой столь же непонятно и творческое, подлинно духовное развитие внутреннего миросозерцания православного монаше­ства, того его действительно спасительного смысла (иноческого плача и молитвы за весь мир), выразите­лем которого стал, например, великий русский афон­ский святой XX века — преподобный Силуан.

Так, тот же схиигумен Иоанн, к сожалению, отнюдь не чувствовал и не сознавал собственной личной ответ­ственности пред Богом и Его Церковью за происходившее на его глазах вопиющее нарушение церковных канонов (а ведь личную ответственность любого верующего как раз и подразумевали Вселенские Соборы, сообщая о своих постановлениях каждому христианину, всей пастве, а не только ее предстоятелям и узкому кругу «богословов»),

И как следствие этого, отец Иоанн вполне спокойно мог считать, что собственного его выбора здесь (то есть, с православной точки зрения, — между правдой и ложью) вовсе и не требуется и что сам он тут как бы и «ни при чем», и ни за что пред Богом и Церковью не отвечает. Он так прямо и свидетельствует о подобном своем подходе к каноническим проблемам: «Пусть богословы разбирают­ся в канонах. Если они погрешат, они и дадут ответ Богу».

И так, увы, считали тогда многие валаамцы... Что ж, с чисто житейской, практической точки зрения, в об­щем, весьма успокоительная и удобная позиция.

Но ни отец Михаил Старший, ни отец Тимон (Михаил Младший), ни их последовательно православные еди­номышленники не могли и помыслить для себя такого подхода, всегда оставаясь лично (предельно ответствен­но) верными церковным соборным постановлениям, что, — конечно же, напрочь лишало их всякого житей­ского покоя. Но ведь они никогда и не представляли себе монашеского подвига в виде тихой жизни — как гово­рится, «в келье под елью»... Собственно, они-то и были истинными традиционалистами Валаама.

В то же время именно они и подобные им иноки живо откликались и на тот, вполне современный им (но внут­ренне неизменный) дух монашеской жизни, что нахо­дил свое воплощение, например, в афонской иноческой среде — в частности, в великом благодатном опыте старца Силуана. И показательно, что как раз в среде новостильников к его духовному наследию, напротив, от­носились весьма подозрительно.

Схиигумен Иоанн отмечал, правда, в одном из писем (от 23 апреля 1956 года), что, когда он прочитал извест­ное житие отца Силуана, составленное иеромонахом (впоследствии архимандритом) Софронием, ему стало

«стыдновато... о своих немощах». Однако тут же он с некоторым сомнением добавлял: «Многие, как слыш­но, увлекаются Силуаном...» — хотя, по мнению отца Иоанна, духовный опыт святого афонца «почему-то на сердце не ложится и в памяти не остается, как-то и к жизни применить нельзя... Все же что-то есть здесь ми­стическое, но это могут оценить ученые подвижники», ибо «толкование отца Софрония чисто научное [?]... не могу читать».

К сожалению, во многом именно бытовое, буквен­ное понимание самого характера монашеского жи­тия, имевшее место порой на Валааме, как раз и ме­шало некоторым его инокам полностью воспринять

и принять к сведению (хотя бы, так сказать, теоре­тически) — тем более, по выражению отца Иоанна, «применить к жизни»! — духоносный опыт преподоб­ного Силуана.

И далее схиигумен Иоанн пишет: «Очень многие его почитают, а автор книги иеромонах Софроний на­писал: "Преподобие отче Силуане, моли Бога о нас!"» [дерзновенное это обращение в конце концов полно­стью и оправдалось — с канонизацией преподобно­го Силуана в 1988 году. — Авт.]-, однако, продолжает он, некоторые «старцы валаамские [книгу о Силуане] забраковали».

Более того — и это еще одно беспристрастное сви­детельство отца Иоанна о явном внутреннем духов­ном неблагополучии Нового Валаама того периода — «...игумен Иероним даже сжег эту книгу» — книгу о признанном впоследствии всею Полнотой Православ­ной Церкви ее замечательном афонском святом! И сжи­гая житие и поучения преподобного Силуана (чьи бла­годатные слова во многом, по сути, обличали деяния и сего очередного обновленческого настоятеля), мог ли он представить себе, что празднование памяти этого русского подвижника Святого Афона будет, по Промыс­лу Божию, со временем совершаться, согласно нашему церковному календарю, в один день — 11/24 сентя­бря — с праздником в честь перенесения мощей препо­добных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев!

...Выдерживать все эти и подобные им духовные ис­кажения, в той или иной мере постоянно имевшие ме­сто в жизни Нового Валаама, отцу Михаилу становилось уже невмоготу, и старец, простившись с многовековой и некогда великой обителью, в которой он подвизался пятьдесят пять лет, вернулся в конце концов на свою историческую и духовную Родину.

Жизнь и здесь готовила ему немало еще испытаний, но он был внутренне вполне готов к ним, ибо если и те­перь ему суждено было перенести какие-либо страда­ния ради Христа, то уже вместе со своей родной Мате­рью — страждущей Церковью Русской...