О братских взаимоотношениях старца михаила с другими иноками валаама

Каким монахом стремился быть сам отец Тимон-Михаил, хорошо видно не только, в частности, из не­которых сохранившихся его поучений о монашестве, но и из того, к кому именно он был наиболее дружески расположен и как отзывался (стремясь при этом никог­да никого лично не осуждать) о других иноках: что он особенно уважал и ценил в своих собратьях...

В этом смысле весьма показательно, что самым пре­дельно близким ему по духу монахом был монастыр­ский духовник-старостильник отец Михаил Старший — человек мягкий и добрый, но замечательно твердый духом, с ясным и честным, истинно церковным святоо­теческим сознанием, которым всегда и определялось его строго принципиальное отношение, прежде всего к собственному долгу православного инока.

В то же время отец Тимон с самой искренней любовью и уважением мог относиться и к отдельным нестаростильникам — если видел, что те смиряются с обновлен­чеством новостильного епархиального (а отсюда — и мо­настырского) начальства вовсе не из страха прещений либо из какой-то корысти или же считая это начальство сколько-нибудь правым, но лишь по «простоте души» или же по недостаточному пониманию важности сохра­нения канонов — для духовной подлинности внутренней жизни самой Церкви. Поэтому отец Тимон равно уважал и уже упоминавшегося здесь отца Памву, и известного простеца-прозорливца коневского старца-отшельника схимника Николая (Толстова; до схимы — Адриана; 1864-1947), отнюдь не бывших сколько-нибудь принци­пиальными и последовательными защитниками старого стиля, но и не являвшихся по внутреннему своему духу новостильными обновленцами.

Особенно же он почитал отца Николая.

Монахиня Мария, вспоминая об этом старце, пишет, в частности, что «отец Николай женился молодым и очень любил свою жену, которая рано умерла, не про­жив с ним и года... Он очень скорбел и унывал. В таком состоянии его уговорили поехать на Валаам. Побы­вав там, он посмотрел [монастырь], вернулся, но тоска не уходила... Так как он никуда стал не годен в поле­вых работах, то уговорили его опять поехать на Валаам на подольше. Он на сей раз остался и стал послушником, но тоска не уходила... [Жил он] в пустынной келье непо­далеку от духовника — отца Феодора. Однажды глубо­кой темной ночью, будучи обуреваем тоскою по жене, он стоял на молитве в своей пустынной келье и услы­хал похоронное пение. Удивился, как могли пройти с пением в его чащу. Он открыл оконце и увидал целое шествие похоронное, несущее гроб, и даже открытым. Все со свечами, все в черном, и много народу. Любопыт­ство его заставило взглянуть в открытый гроб. Ужас вдруг его охватил, и он оцепенел, когда в гробу, несо­мом темными фигурами, лежал... он сам! Не выдержал он и во весь ход, изо всех сил побежал к старцу Феодору в страхе и трепете через лес. Бился в дверь кельи стар­ца, требуя впустить... От страха он пробежал большое расстояние, не зная, как это у него вышло. Когда старец его впустил и растолковал, что это было ему искуше­ние, тоска по жене вмиг исчезла и он изменился и стал трезвым, жизнерадостным иноком до своей кончины, большим молитвенником Иисусовой молитвы».

Как продолжает далее монахиня Мария, отец Нико­лай не был ни старостильником, ни, по сути, новостильником, — его можно причислить к некоей третьей группе валаамских иноков: «Они ни во что не входили (думаю, что их было немного), но активного сопротив­ления не оказывали, выражая, однако, свои симпатии

и даже [напротив, оказывая] посильную помощь старо- стильникам и, когда можно было, защищая их».

Именно этого простого, добрейшего монаха особенно ценил отец Тимон (Михаил), о чем матушка Мария сви­детельствует так: «Отец Михаил сказал мне про отца Николая: "Он правильный монах, сильный духом, на­стоящий отшельник, по-детски простой, чистое серд­це (двадцати лет женился по горячей любви, но едва прожили год, она умерла, он пришел в такое отчаяние, что хотел на себя наложить руки; не знал, что с собой делать). Бог помог: стал искать утешение в хождении по святым монастырям и местам и пришел на Валаам, где и проходил науку из наук и достиг того, что бес ему не страшен стал: что он может? Он меньше мухи может".

Келья отца Николая была возле озера, где обитал страшный бес, но про него говорил старец: "Я его не боюсь, он ничего не может — муха больше сделает, чем он”, — повторял отец Николай».

Отец Тимон, ставший после кончины отца Михаи­ла Старшего фактически главным духовником иноков- старостильников, по возможности старался поддерживать добрые отношения и с монастырским духовником иноков- новостильников — отцом Иоанном (Алексеевым), ранее одно время являвшимся настоятелем Трифонова Печенгского монастыря (иноки этой известной северной обители также проживали тогда на территории Финляндии).

Отец Иоанн представлял собой несколько иной по сравнению с отцом Тимоном тип монаха — тип, так ска­зать, более житейски ориентированный, с гораздо более выраженным практическим складом и не столь склон­ный к келейному молитвенному внутреннему деланию, хотя и предельно искренний в своей вере.

Будучи не слишком образованным, к тому же в из­вестной мере простецом по натуре, он, однако, не прочь был иногда почитать аскетические творения святых отцов, но скорее все же любуясь ими как бы несколько со стороны: он искренне умилялся их духовным подви­гам, использовал их поучения в деле воспитания своих пасомых, однако не слишком прилагал их аскетический опыт к собственной иноческой жизни.

Отец Иоанн знал за собой такую слабость, нередко скорбел о том и порой в меру присущей ему искренности покаянно признавался в этом своим же духовным чадам.

Он любил посылать тем, кого окормлял, всевозмож­ные — от души — посылки («Посылаю посылочку, не стесняйтесь принять»), но любил получать их и сам, нередко увлекаясь на минуту наряду с вечным и «вещ­ным» — вареньицем, грибками, рыбкой... Как, напри­мер, сообщал он в письме одному из чад: «Уставал, службы церковные, и еще за грибами ходил. Насушил белых грибов. Иногда сваришь с макаронами — очень хорошо... Сварил варенье черносмородинное, пяти­литровую банку. И грибы сушеные есть...»; в другом: «У меня чай есть, и селедочка есть, масла купил три кило — вот как схимник живет, не схимник, а чрево­угодник. Иногда у меня бывают помыслы жить постро­же, довольствоваться только одной скудной трапезой; а потом думаю: "Поддержи здоровье, помогай братии". Вот таким образом и обманываю себя, схимник нера­дивый»; или: «На именины спек булочку. Печенгских угостил чайком с булочкой!» — и тут же: «Конечно, служил...»

За всем этим встает образ инока достаточно благо­душного, добросердечного, во многом весьма связанно­го с естественными реалиями монашеской обыденной жизни, но не слишком, однако, склонного к внутрен­ней аскезе духа и к постоянной иноческой борьбе ради мира иного.

...Подобного рода писем никогда не писал и, конеч­но же, не мог писать отец Тимон-Михаил, всегда оста­вавшийся глубоко равнодушным к любым (пусть порой и достаточно безопасным в духовном смысле) прояв­лениям стихий мира сего, неизменно стремившийся к пребыванию во внутреннем затворе своего сердца и выходивший из него лишь ради отеческой помощи пасомым им чадам, — ибо он столь же постоянно пом­нил (о чем свидетельствует вся его жизнь) обличающее многих из нас вопрошание святого апостола и еван­гелиста Иоанна: кто... видя брата своего в нужде, за­творяет от него сердце свое, — как пребывает в том любовь Божия? (1 Ин 3,17). И недаром отца Михаила так часто еще при жизни называли затворником валаам­ским.

Отец Иоанн же, будучи уже и схимником, к реально­му затворничеству отнюдь не стремился, о чем, правда, и сам порой сожалел.

Личная же вера его была очень живой и искрен­ней, имея характер вполне, так сказать, природно­естественный, хотя и не столь созерцательно-глубокий, как у отца Михаила.

В силу этого хозяйственно-бытовое, житейски обы­денное, с одной стороны, и одновременно духовно­опытное и собственно церковное, с другой, легко и просто смешивались во внутреннем устроении отца Иоанна. И потому не удивительно, что сомнения имен­но практического, бытового характера сыграли нема­ловажную роль в конечном его отказе от возвращения в Россию...

Свое решение остаться в Финляндии схиигумен Ио­анн объяснял в одном из писем так: «И что еще нам нужно?., даже пенсию дают. Лавка близко, и монахи сво­бодно покупают, что хотят».

Те же резоны он приводит и в другом письме: «У нас очень мало говорят о переезде в Россию... Из тех, ко­торые записались, некоторые разочаровались: ведь там определенного места нет, и придется жить в раз­ных местах. Это неудобно, а здесь хорошо все устроено, полная свобода, пенсия, и лавка близко. Чего еще надо искать?.. Отец Памва погорячился и сам не знает, за­чем хотел уезжать, а отец Симфориан даже и не думал уезжать...»

Вспомним, однако, что такие валаамские старцы, как Михаил Старший и Михаил Младший, на быт, как пра­вило, вовсе не обращали никакого внимания и в силу своих твердо выраженных аскетических устремле­ний искали чаще всего совсем иного — вовсе не думая о том, чтобы все было «хорошо устроено»...

И вот, как естественное следствие всего этого, мы ныне и можем прочитать в жизнеописании отца Иоан­на, составленном архимандритом Пантелеймоном, та­кую данную им сравнительную характеристику двух старцев — отца Иоанна и отца Михаила Младшего, при­чем характеристику вполне справедливую и объек­тивную, с признанием тех добрых личностных черт, что были присущи каждому из них: «В Новом Валааме в то время (речь идет о конце 40-х — начале 50-х го­дов) был и другой духовник — иеросхимонах Михаил. До пострижения в схиму он носил имя Тимон. Эти два старца, отец Михаил и отец Иоанн, были совершенно противоположны по характеру. Отец Иоанн старался ежедневно бывать на службах, на братской трапезе и в меру своих сил выполнять работу вместе с други­ми. А отец Тимон оставался в своей келье в уединении, в молитве и созерцании. Он был отшельником и мисти­ком.

На Старом Валааме отец Михаил служил один в своей келье и продолжал поступать так и на Новом Валааме, хотя монастырское начальство не одобряло этого.

Отец Иоанн и в наставлениях, и в жизни держался открытости к людям, духовной трезвости и простоты, а вся деятельность, равно как и возвышенные поуче­ния отца Михаила, замыкалась в стенах его кельи. Лич­ность это была особенная, таинственная и одинокая. Отец Михаил почти совсем не выходил из кельи, слу­жившей ему и храмом. Здесь он принимал тех, кто стре­мился к нему для духовной беседы.

Обоим старцам хватало учеников и людей, жаждав­ших духовного руководства. Удивительно, но в пись­мах отца Иоанна отсутствует какая-либо критика деятельности отца Михаила как старца, хотя по несо­вершенству человеческой природы случались, быть может, и такие мысли».

Однако, несмотря на столь значительное различие в характерах и практически-житейских установках обоих, отец Иоанн относился с необходимым уважени­ем к отцу Михаилу и обычно старался подкреплять — также и собственным личным авторитетом — духов­ные советы своего склонного к гораздо большей аскезе собрата.

Так, например, по воспоминаниям С.Н. Большакова, когда он как-то раз в беседе с отцом Иоанном упомянул о словах старца Михаила, призвавшего его (как церков­ного писателя) к активной проповеди Православия в за­падном мире, а именно: «Сей, брате, доброе слово всюду,

и в тернии, и при дороге, и на камени, всё, может, и про­израстет, и плод принесет, даже сторичный», и спросил затем отца Иоанна: «Что вы думаете [об этом призыве отца Михаила], отец схиигумен?» — тот ответил: «Ну уж раз отец Михаил так сказал, надо слушаться. Сей до­брое слово всюду... Это, брат, немалый подвиг».

Показательно также, что именно отец Иоанн (как свидетельствует монахиня Мария) остановил попыт­ки своего духовного чада, игумена Иеронима, являв­шегося настоятелем Ново-Валаамского монастыря в 1948-1952 годах, запретить отцу Михаилу (причем — через монастырский суд!) келейно служить Литургию. Препятствуя в этом отцу Иерониму, схиигумен Иоанн явно понимал, «что из-за этого будет слишком много разговоров и волнения».

Об этом же искушении настоятеля и о примиритель­ной позиции в тот период отца Иоанна сохранился до­статочно показательный рассказ духовной дочери отца Михаила — Павлы Максимовны, который вкратце сво­дится к следующему.

Настоятель отец Иероним обычно давал Павле «после Литургии просфору. И некоторые другие старцы тоже имели такую привычку. Отец Иероним, как и Павла, был духовным чадом известного подвижника, схимника отца Михаила. И когда отношения отца Иеронима с от­цом Михаилом [после избрания первого наместником] по какой-то причине охладились, Павла, как духовное чадо отца Михаила, уже более не получала просфоры от игумена. Тогда схиигумен Иоанн дал просфору Пав­ле и утешил ее такими словами: "Не обращай внима­ния, что эта не от игумена Валаамского монастыря, — и все-таки она от игумена”»—так он счел необходимым

О братских взаимоотношениях старца Михаила с другими иноками Валаама

утешить несправедливо пострадавшее от наместника духовное чадо уважаемого старца Михаила. «Рассказыва­ла это Павла печально-счастливым голосом, что говорит об умении отца Иоанна утешать людей».

Сам отец Иоанн иногда упоминал об отце Михаиле в письмах, отмечая его особое подвижничество, себя же при этом осуждая за некоторую леность.

Так, когда упомянутый отец Иероним, тяжело болея, доживал последние дни, отец Иоанн сообщал об этом в письме Павле с явным самоукорением (как, в общем, и полагается истинному монаху): «Отец игумен... серь­езно заболел, даже слег в постель и больше не встает... В Фомино воскресенье утром хотел причастить его, но он в бессознании, так и не причастил... Попивши чайку, пишу это письмо, вдруг приходит отец Леонид и говорит: "Там братия тебя разносит вовсю. Какой это духовник, такой халатный. Вот отец Михаил такой ревностный к больным”. И еще на эту говорил тему. По­шел я смотреть игумена. Он маленько пришел в созна­ние, так что они дали ему лекарство. С трудом принял самую малую часть Святых Таин... Сейчас десять часов ночи. Утром схожу к игумену». Письмо подписано: «Многогрешный схиигумен Иоанн».

И действительно, сам отец Иоанн очень смиренно, просто и искренне, вполне по-монашески, считал себя недостойным, грешным рабом Божиим и нередко печаловался в письмах об отсутствии в его собственной иноческой жизни черт внутренне столь любезной его душе сколько-нибудь последовательной аскезы... Так, например, в одном из писем (от 26 сентября 1954 года) он пишет: «Переменил обои в своей келье. Удалось очень хорошо. Теперь тут светло и приятно. Иногда

у меня появляется желание жить подвижнической жизнью. К сожалению, у меня это остается только попыткой. Дел нет... Метко сказал Н.Н., что я не по­хож на схимника. Я вполне согласен с ним... Все-таки не теряю надежды. Хотя и прожил жизнь недостойно, все-таки получаю утешение от учения Евангелия: Мат­фея, двадцатая глава. Слава великому милосердию Тво­ему, Господи».

Здесь отец Иоанн, ссылаясь на Евангелие (см.: мф 20, 1-16), явно причисляет себя к работникам «одиннад­цатого часа», не теряя притом спасительной надежды на милость Божию, — несмотря даже на всю, как ему представлялось, малость своих трудов в Господнем «ви­нограднике» иноческого Валаама.

На двери кельи отца Иоанна, на внутренней ее сто­роне, была прикреплена старинная литография с изо­бражением двух беседующих монахов. При этом в глазу одного — маленький сучок, у глаза другого — огром­ное бревно. Сей весьма назидательный графический листок служил наглядной иллюстрацией к словам Спасителя: И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? (мф 7,3) — именно этими словами и старался руководствоваться в своей иноческой жизни схиигумен Иоанн, при случае стремившийся (когда он считал это возможным и не­обходимым) гасить отдельные внутримонастырские конфликты, связанные с новостильничеством, и даже порой защищать отца Михаила Младшего от нападок начальства.

Хотя отец Михаил в свое время, естественно, с сожа­лением отнесся к выходу отца Иоанна из старостиль­ного сообщества валаамских иноков и к переходу его на новостильные позиции монастырского руковод­ства, он и в дальнейшем, не считая себя вправе никого судить, кроме самого же себя, также всегда относился

О братских взаимоотношениях старца Михаила с другими иноками Валаама

к нему с неизменным доброжелательством и братской христианской любовью.

Оба они старались в непосредственных отношени­ях между собой — как и вообще со всеми людьми — придерживаться не каких-либо строгих идейных по­зиций, не старого или нового стиля, а прежде всего того покаянного евангельского «стиля» и того «духа мирна», к которым их так убедительно зримо при­зывала, в частности, хорошо им обоим известная тра­диционная монастырская картинка-притча «о сучце и бревне».

ДОМОЙ, В СТРАДАЮЩУЮ РОССИЮ!

С годами отец Михаил, по-видимому, все острее ощу­щал свою личную монашескую неустроенность и, с его точки зрения, церковно-правовую, юрисдикционно-сомнительную неопределенность нововалаамского бытия в целом, все более проявлявшиеся на фоне зна­чительно тогда подрастерявшего прежние великие тра­диции и, по сути, чахнувшего валаамского иночества: уж слишком часто оно было вынуждаемо оглядываться на полулютеранское по своему духу церковное началь­ство Финляндии.

И потому в старце Михаиле исподволь все более рос­ло стремление вырваться как из-под докучливой и от­нюдь не духовной опеки последнего, так и из того, в каноническом отношении довольно двусмысленного, положения, в котором оказались загнанные на мона­стырские задворки (как бы полуразрешенные к существованию в условиях Нового Валаама) последние не­многие представители старостильников.

Ведь и его, и ему подобных православных-традиционалистов новостильное начальство только терпело (по­скольку их терпела с некоторого времени и мирская власть, чья яростная дискриминация старостильни­ков вызвала уже значительное осуждение среди обще­ственности Европы, — а к этому мнению правительство Финляндии вынуждено было прислушиваться).

От монастырского игумена, впрочем, постоянно можно было ожидать любых прещений и самых не­ожиданных неприятностей: в частности, старцу (всегда стремившемуся если не к затворничеству, то к извест­ному уединению) то и дело пеняли на его келейное служение Литургии, а когда он пытался осуществлять свое пастырское духовничество, старались пресечь ду­ховные связи с пасомыми и загнать его, по словам мо­нахини Марии, «в келейку, под крышей». В то же время и свойственное ему в известной мере «отшельниче­ство» также вызывало постоянное неудовольствие начальства, воспринимавшего эту отъединенность старца как подчеркнутое выражение им неприятия всех монастырских новшеств и всевозможных наруше­ний иноческого устава.

Скучал отец Михаил и скорбел — и по непосред­ственно самой России, которую всегда сердечно любил и чье христианское мученичество в условиях тогдаш­ней атеистической советской государственности глу­боко ощущал и почитал.

И потому, когда в послевоенных политических усло­виях появилась достаточно реальная возможность вер­нуться на Родину, он в конце концов, несмотря на все сомнения, решился на немыслимый для большинства тогдашних нововалаамцев шаг — вернуться в Россию!

Самой же реальностью эта возможность стала лишь в результате личного знакомства и доброго общения иеросхимонаха Михаила с известным владыкой Нико­лаем, митрополитом Крутицким, ближайшим помощ­ником Святейшего Патриарха Алексия I.

Монахиня Мария приводит в своих записках воспо­минания бывшего валаамского послушника Николая Сайки о состоявшейся встрече отца Михаила с митро­политом Николаем: «Когда в пятидесятых годах верну­лось церковное общение между Финляндской и Русской Церковью и русские иерархи, посланцы Московского Патриархата, стали приезжать сюда устанавливать цер­ковные отношения, то они почти все посещали Ново- Валаам.

...Крутицкий митрополит Николай [Ярушевич], по­сетивший Ново-Валаам, спросил у тогдашнего игумена Иеронима, кто из братий мог [бы] быть его духовни­ком; игумен указал ему иеросхимонаха Михаила, с ко­торым он беседовал долгое время...

Митрополит Николай просил игумена, чтобы он раз­решил отцу Михаилу принимать и наставлять желаю­щих получать духовные наставления, особенно [же] священнослужителей. И так, уже в престарелых летах, отец Михаил оказался [наставником], как и Оптинские старцы».

Митрополиту Николаю недаром порекомендовали в качестве духовника именно отца Михаила — даже и столь преследовавшие его прежде своими придирка­ми начальствующие новостильники (в этот период новостильники уже бывшие) знали ему истинную цену.

Рассказывая об этом послевоенном времени, матуш­ка Мария особенно отмечает постоянный великий

молитвенный подвиг старца; она говорит: «Служа каж­дый день Божественную Литургию в своей убогой ке­лье, начиная молитву в одиннадцать часов вечера, отец Михаил ко времени отъезда на Родину (1957 г.) поми­нал много-много за восемь тысяч имен, как он сам отве­тил своей духовной дочери [то есть ей самой. — Авт.], но сказать сколько — не хотел. И это были не только имена — но живые души, каждая со своим ликом; около каждого имени была сделана его рукой заметка, по ко­торой он знал, кто тот, за кого он молится. Около семи утра можно было видеть в окне его кельи, затянутом плотной синей занавеской, сбоку полосочку света — он еще стоял на молитве, а около восьми двери его [уже] были открыты для тех, кто нуждался в его поддержке,

в утешении и совете или приходил каяться в своих грехах».

К нему, как к опытному духовнику, приходило все больше и больше людей, жаждущих его молитвенной помощи. Вспоминая впоследствии об этом времени, монахиня Мария в одном из писем игумену Герману приводила сетования старца: «"У меня работы все при­бавляется; народу все прибавляется...”, а "где люди, там смятение!" — говорил отец Михаил. Но верно, что Господь ставит каждого в те условия, какие ему нужны. Не напрасно мой отец Михаил говаривал мне: "Держи себя всегда в напряжении" ("Добротолюбие"), и еще: "Послушание [только то] спасительно, что тяже­ло дается, а что нравится и легко — дешево стоит”».

Но, как и всегда, враг нашего спасения не дремал.

Некоторым из монастырского начальства духовническая оптинская традиция, которую стремился вопло­тить в своей жизни отец Михаил, была глубоко чужда; и к тому же ему также все еще временами пытались за­претить служение Литургии в келье.

Связанное с подобными прещениями, по словам ма­тушки Марии, «последнее и едва ли не самое жестокое и грубое преследование отца Михаила [об этом случае вкратце уже упоминалось. — Авт.] было со стороны одного из [прежних] многолетних духовных чад его — отца Иеронима, ставшего игуменом после смерти игуме­на Харитона. Официально духовником монастыря — но- востильников (управлявших монастырем, финоманской партии) — был бывший игумен Печенгского монастыря схимник Иоанн [Алексеев]», ккоторому и перешел отец Иероним, являвшийся до того старостильником.

«Враг, — продолжает монахиня Мария, — по зависти искал всяких возможностей досадить и оскорбить через других отца Михаила... С какой-то непонятной злобой преследовал игумен Иероним своего многолетнего духов­ного отца и старца. Дошел до того, что, однажды обратив­шись к духовным дочерям отца Михаила, сказал: "Сегодня Троица, а завтра Духов день — мы будем судить духовни­ка Михаила". Господь не допустил этого суда. Когда стало всем известно о предстоящем суде над отцом Михаилом, казначей отец Нестор, впоследствии игумен Нового Вала­ама, придя в алтарь, накинулся на отца Иеронима — "ка­кими только словами его не называл!” Не поддержанный никем другим, отец Иероним замолчал. Суд не состоялся... Хотел он, очевидно, запретить отцу Михаилу келейно слу­жить Литургию, но его остановил игумен Иоанн...»

Однако «отец Михаил никогда не жаловался на своих преследователей, но сильно скорбел о том упадке и рас­пущенности, в какие пришел Валаам [то есть Новый Вала­ам в Финляндии. — Авт.] в последнее время — после рас­кола и войны. На "отсутствие монашеского духа" не мог он не указывать своим духовным чадам как на недопусти­мую язву. [Об этом, увы, отсутствии неоднократно говорит в своих письмах и упомянутый схиигумен Иоанн. — Авт.] Сильно скорбел об этом. "Едят свинину, покупают колба­су, деньги на руках, начальники попускают всё, строгости нет — безначалие развращает монахов... о внутреннем, о нестяжании и постничестве и не говори — слушать не бу­дут. Страшное время пришло — для безмолвников нет при­станища; они — как дурачки, как посмешище для всех”, — сетовал старец своим "сиротам”, тайным монахиням».

И это тоже постепенно все более склоняло его к мыс­ли вовсе оставить Ново-Валаамскую обитель и выйти наконец из юрисдикции Финляндской Церкви, где столь силен оставался дух обновленчества.

Одно время валаамцам предлагали переселиться в Троицкий монастырь в США, но они отказались. Сам отец Михаил считал, что православному русскому че­ловеку в Америке делать нечего: как отмечает в одном из писем матушка Мария, «вообще он Америку не одо­брял. "Там, — говорит [беседа ее со старцем проис­ходила в 1957 году. — Авт.], — капище сатаны, центр сатанистов". Тогда я ему возразила: "А что же на нашей Родине теперь?!” — "Это земля мучеников, земля испо­ведников, полита их кровью, очищается — как золото в огне”. Этим она была дорога ему».

Тогда же матушка Мария записала и такие слова стар­ца, в которых он ясно изложил свой остававшийся всег­да неизменным взгляд на положение Церкви в подсоветской России: «Во всем есть две стороны — вот святой Михаил, князь Черниговский, и боярин Феодор, попав­ши к татарскому хану, приняли мученическую смерть. Богу было угодно дать власть язычникам над нашей большой Родиной, и князь, повинуясь гражданским за­конам, соглашается поклониться этой земной власти; но когда от него потребовали они, чтобы он поклонил­ся их идолам, он отказывается от княжеской власти, славы, от жены, детей и отдает свою жизнь за верность Господу. Так и сейчас в России: гражданским властям приходится повиноваться, но твердо держаться свое­го — хоть на крест, хоть на распятие. Так теперь у нас на Родине — две стороны»... «Да, — заключает матуш­ка, — Россию отец Михаил горячо любил и хотел, по его словам, "умереть на своей Родине, [пребыв до конца] со своим страдающим народом”».

Впервые речь о возможности возвращения вала­амских иноков на Родину пошла еще в начале осени 1945 года, когда состоялось воссоединение валаамцев с Московской Патриархией.

Как отметил это в своей летописи обители ее по­стоянный архивариус-летописец, уже упоминавшийся иеромонах-старостильник Иувиан, «Божиим изволе­нием совершилось у нас великое и отрадное событие: Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий прислал к нам светлого ангела мира, в лице Высоко­преосвященного Митрополита Ленинградского и Нов­городского Григория, прибывшего к нам в 4 ч. вечера 21 сентября по ст. ст. Вся монастырская братия обоих

стилей встречали Владыку при торжественном коло­кольном звоне. Преподав всей братии общее благосло­вение, при пении тропаря Преподобным Валаамским Сергию и Герману, Владыка последовал в игуменские покои.

Через час времени всему братству было предложе­но собраться в храме, где Владыка объяснил, что он послан Святейшим Патриархом, по просьбе некоторых братий и о. Игумена, для воссоединения с Патриар­шей Церковью, при сем спросил, все ли желают этого присоединения. Вся братия единогласно и единодуш­но заявили свое желание присоединиться к родной Матери — Церкви Российской. После этого Владыка произнес проникновенное слово на евангельскую тему: "Мир оставляю вам, мир Мой даю вам” (Ин 14, 27). Это благодатное слово Архипастыря глубоко умилило и растрогало всю братию: некоторые во время произ­несения его не могли удержаться от слез, что заметил сам Владыка и приказал петь радостную Пасхальную песнь "Да воскреснет Бог!" и прочие стихиры Пасхи, завершившиеся хвалебным гимном "Тебе Бога хва­лим!"

По окончании этих песнопений Владыка Митро­полит вновь сказал очень прочувствованное сло­во, которое завершилось сообщением, что отныне в церковно-богослужебной практике в Валаамском монастыре вводится для всех старый стиль, который все время оставался в действии в Российской Право­славной Церкви, и что с этого дня у нас прекращается молитвенное общением с архиепископом Финлянд­ским Германом и с его новостильным духовенством, пока они не присоединятся к Русской Церкви и будут совершать Св. Пасху по ст. стилю, но в административ­ном отношении [общение] будет продолжаться, впредь до последующего... распоряжения. <...>

На другой день 22-го числа в 11 часов, после трапе­зы, вся братия собственноручно подписали протокол взаимного между собою примирения и воссоедине­ния с Патриаршей Церковью, а в 4 часа вечера того же дня всё без исключения братство, в присутствии мит­рополита Григория, принесли свою присягу на вер­ность и послушание Московской Патриаршей Церкви. При этом Владыкою был совершен чин воссоединения с родной Материю-Церковью, состоявший из несколь­ких нарочитых умилительных молитвословий. Вся братия с радостью и сердечным умилением молились при этом. Затем в шесть часов вечера этого знамена­тельного дня заблаговестили ко всенощному бдению, которое совершалось в честь и славу Преподобных Отцев Сергия и Германа, Валаамских Чудотворцев. Пред­стоятельствовал и служил сам Высокопреосвященный митрополит Григорий, при участии священнослу­жителей старого и нового стилей, впервые за 20 лет разъединения совершавших теперь совместное бого­служение...» Во время состоявшейся на следующий день, после Ли­тургии, общей трапезы Владыка Григорий обнадежил нововалаамцев в том, что, «совместно с Патриархом

Алексием, он будет хлопотать перед правительством о возвращении нас на Валаам, а некоторым лицам при непосредственной личной беседе говорил: "Буде­те на Валааме!" или "Я приму все меры, чтобы вам вер­нуться на Валаам!”»

Однако все это явилось лишь официальным оформ­лением, так сказать, стихийно уже шедшего про­цесса восстановления отношений Нового Валаама с Матерью-Церковью (как и поиска путей возвраще­ния его иноков на Старый Валаам), начавшегося не­сколько ранее.

Так, еще 10 марта 1945 года игумен Харитон писал архиепископу Куопиосскому и всея Финляндии: «Вы, владыко, сообщили для нас новость: монах Иуви­ан выписал из СССР двадцать экземпляров бланков- заявлений о получении разрешения переехать обратно на остров Валаам.

Я призвал монаха Иувиана и спросил его об этом деле, и он сознался и принес мне список тех лиц, кото­рые, по предположению монаха Иувиана, пожелали бы ехать с ним на Валаам. Личности следующие: иеромо­нахи — Иероним, Тимон, Иезекииль, Никита и Исавр; иеродиаконы — Родион, Ксенофонт, Нон, Сергий и Питирим; монахи — Иувиан, Василий, Гервасий, Трифилий, Феопемпт, Лонгин, Борис, Гурий, Артемий, Гаври­ил и рясофорный Николай Васновский.

Кроме иеродиакона Сергия, все эти лица — старо­стильники, руководимые монахом Иувианом и иеромо­нахом Иеронимом.

Из числа указанных здесь лиц трое, а именно иеро­диакон Ксенофонт, иеродиакон Сергий и Николай Вас­новский, уже ранее подавали прошения, которые были возвращены в церковное управление, а также для от­зыва монастырскому правлению...

Сейчас я спросил одного из упомянутых выше лиц — иеромонаха Нона, пожелавшего ехать на Старый

Валаам по предложению монаха Иувиана: "На чем осно­вано ваше пожелание?” Он ответил, что монах Иувиан запросил консульство о принятии в советское граждан­ство и ему ответили, что никакого подданства не надо, можете ехать на Валаам; запросили архиерея, и он пре­пятствия не имеет. "Валаам — наша родина, а потому мы пожелали ехать туда”».

Однако в тот период дело окончилось одними толь­ко пожеланиями иноков, благими, но весьма неясными посулами советских властей и самыми общими разго­ворами.

Более же реальным основанием к возвращению группы валаамцев в Россию послужил разговор отца Михаила с митрополитом Крутицким Николаем в Ново- Валаамском монастыре, состоявшийся в 1954 году.

Матушка Мария рассказывает о той встрече иноков с владыкой: «Всех собрали в церкви. Митрополит гово­рил. Когда отец Михаил двинулся к нему для беседы, владыка быстро встал со стула к нему навстречу. Мона­хи все удивились сему.

[Отец Михаил, в частности, сказал тогда владыке:]

"...Главное — хранить чистоту Православия: мне надо только четки и угол, где бы меня все оставили в покое.

Если кто нарушает каноны, если не бережет этой чи­стоты — будь это патриарх ли, митрополит, — никто мне не нужен; я — крещеный, православный, и это все; если они отходят от этого, они мне не нужны. И церк­ви мне не надо такой, какую они сами хотят устроить.

Были безмолвники, спасались в пустынях, пещерах, ото всех уходили и в Церковь [даже] не ходили, а теперь нет на земле безмолвного пристанища — связали всех по рукам и ногам".

Митрополит при этом молчал и молча развел ру­ками.

"Теперь же безмолвники — как бы дурачки какие, посмешище!.." — продолжал отец Михаил.

"Желательно мне умереть у себя на Родине", — толь­ко и сказал отец Михаил. Этим был начат вопрос об отъезде ядра старостильников на Родину».

Подобным настроениям старостильников весьма способствовало и все более резко начинавшее тогда звучать отрицательное отношение руководства Фин­ляндской Церкви к своеобразной полуавтономии Но­вого Валаама. «Присоединение [Ново-Валаамского] монастыря к Русской Церкви влекло за собой многочис­ленные конфликты в отношениях с представителями Финской Православной Церкви. Им было трудно при­мириться с самостоятельностью монастырей в таком важном вопросе, как переход в лоно другой Церкви» — пусть это и касалось лишь богослужебной и календар­ной сторон церковной жизни.

В частности, например, «в официальном журнале Финской Православной Церкви "Аамун Койтто” в 1954 году была опубликована статья о канонических про­блемах Финской Церкви. Автор прямо требовал за­крытия «русских» мужских монастырей на том основа­нии, что они принадлежат к Московской Патриархии, к которой, по словам автора статьи, были приписаны незаконно, в обход руководства «своей» Церкви. Ста­тья отражала церковно-политическую ситуацию того времени. Естественно, статья эта вызвала беспокой­ство [валаамской] братии и усилила ее стремление вернуться на родину».

«Оба своих приезда на [Новый] Валаам митрополит бывал у отца Михаила подолгу... Сидя против стены, где были фотографии царской семьи и отдельно малень­кого наследника, митрополит, покачав головою, скорб­но сказал: "Мученики, они мученики” — [и] повторил несколько раз. Отец Михаил подарил митрополиту четки...

К митрополиту Николаю сначала отец Михаил отно­сился очень сдержанно, но потом, видимо, переменил мнение. Мне кажется, что батюшка считал (в то время многие так считали), что [после войны] дана свобода Церкви и она возрождается, что Патриарх Алексий и ми­трополит Николай стремятся сохранить Церковь и сбе­речь от посягательства безбожников... Митрополит Ни­колай кончил мученичеством».

Многим, не способным подняться над сугубо по­литическим, внешним, мирским взглядом на цер­ковную жизнь, такое стремление старца вернуться в лоно родной Матери — Русской Церкви и его трез­вая духовная оценка трагического ее положения в захваченной атеистами России были совершенно непонятны.

Позже некоторые из них задавали матушке Марии, как она говорит, «очень трудны