ИСПОВЕДНИКИ КАНОНИЧЕСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ПАСХАЛИИ — ОТЕЦ МИХАИЛ СТАРШИЙ И ОТЕЦ ТИМОН (СТАРЕЦ МИХАИЛ МЛАДШИЙ)
В своем твердом противостоянии обновленцам-новостильникам отец Тимон был самым верным учеником, содругом и неизменным помощником «соборного старца» — уже упомянутого иеромонаха Маркиана (Попова), являвшегося до «календарного раскола» общим духовником обители (по избрании его братией в 1921 году) и принявшего затем, в 1924 году, схиму с именем Михаил (его поэтому по отношению к отцу Тимону, принявшему позднее схиму с тем же именем, обычно называют Михаилом Старшим, в то время как того — Младшим).
Какой великий труд по окормлению братии нес этот духовник (а ведь ее даже и после революции, во многом нарушившей течение монастырской жизни, в 1920-х годах, оставалось на Валааме все еще немало), свидетельствует хотя бы то, что на двери его кельи обычно висела табличка с надписью: «Прием с 7 утра до 9 вечера». И в его «маленькой приемной постоянно толпился народ. Тут были и духовные лица, и миряне, и военные, и молодые, и старые.
Всех принимал старец с ласковой улыбкой и приветливыми словами». Лишь иногда он «удалялся... в какой-нибудь скит, где проводил в безмолвии два-три дня».
Та внутренняя суть духовничества и старчества, которой годами учился у столь замечательного старца отец Тимон — преемник на поприще духовничества и прямой продолжатель пастырско-педагогической традиции Михаила Старшего, становится особенно ясной и понятной, когда мы читаем воспоминания об этом добром наставнике, написанные также одним из его чад, уже упоминавшимся архимандритом Афанасием (Нечаевым).
Пользовавшийся советами иеросхимонаха Михаила Старшего в самом начале личного монашеского пути (в первое из двух своих пребываний на Валааме — в 1925 году), отец Афанасий так рассказал впоследствии об этом старце-исповеднике (дав при этом и весьма яркую характеристику подлинного старчества вообще):
«...Нужно уметь заглянуть в глубину... духовной жизни [Валаама], — пишет он, начиная свой рассказ о встречах с отцом Михаилом, — чтобы рассмотреть отдельных исполинов духа в его недрах. Первым таким исполином был духовник всего монастыря отец Михаил. К нему меня направили для духовного
окормления. <...> Первая встреча с отцом Михаилом произвела на меня неизгладимое впечатление. С тех пор навсегда врезался в мою душу его образ. Это был совсем обыкновенный человек, но именно потому-то, очевидно, это был действительно настоящий человек. Мы говорим: "Людей много, а человека нет”. И вот я увидел пред собою настоящего человека. Словами этого не выразишь. Но всякий и без того понимает, потому что образ настоящего человека живет в каждом из нас. И когда встретишь такого человека, то почувствуешь, что ты как бы сливаешься с ним в одно, как будто твои искаженные черты накладываются на его нормальные и исправляются, а ты сам становишься нормальным человеком. Сказывается это прежде всего в том, как подходит к тебе этот настоящий человек. Он принимает тебя всем сердцем. Этого одного достаточно, чтобы и ты раскрыл ему все свое сердце. И тогда он хозяин над тобою, а ты освободился от самого себя, от этой тяжелой ноши, которая давит и мучит тебя, а ты не осознаешь, в чем дело. А тут тебе сразу стало легко, хотя и не понимаешь, отчего. Конечно, от него, от настоящего человека! Но надо понять, в чем произошла из-за него эта перемена в тебе самом. Понять, чтобы научиться самому стать настоящим человеком. И долго-долго не дается эта наука, пока ты не овладеешь самим собою и не освободишься от самого себя. А совершится это в тебе только тогда, когда встретишь ты и сживешься с таким "Настоящим Человеком”, Который доступен всем и каждому и всегда, с Самим Иисусом Христом, — Он освободит тебя, ибо это Он с тобою в образе этого монастырского старца».
И далее отец Афанасий вновь возвращается к личности самого отца Михаила Старшего, замечая: «У каждого настоящего человека своя индивидуальность. У этого старца очень оригинальная индивидуальность. Это вполне русский мужичок, с простой образной речью, полный, с небольшой бородкой, простым русским лицом. Но вот одеяние схимы, четки и особенно манера держаться с вами обличает в нем врача духовного. Как врач он подвигается к тебе, всматривается внимательно, ласково и бережно; да, особенно бережно обращается с тобой. Он не предписывает духовных лекарств, не повелевает, а только как бы намеками побуждает вас делать то именно заключение или решение, которое ему кажется для вас правильным. И вы покидаете его с таким чувством, как будто вам вправили вывихнутую руку, такое чувство облегчения, мира душевного находит на вас. <...>
Есть единая сила, которая поддерживает стройность жизни монастыря. Это старчество. На Валааме оно обязательно. Каждый имеет своего старца-руководителя, по назначении игумена при постриге. Редкие могут быть старцами. При мне их было всего несколько
человек. <...> В лице отца Михаила [Старшего] Валаам может похвалиться духоносным старцем, который направил сотни душ по спасительному христианскому пути и сам исповедовал Православие даже до смерти».
Здесь отец Афанасий имеет в виду ссылку в 1926 году обновленчески настроенной церковной властью Финляндии старца Михаила — за его защиту старого стиля и канонического времени празднования Пасхалии — на отдаленные острова (сначала на Германовский, потом на Тихвинский, который отец Михаил называл «наш Валаамский Сахалин», а затем на Предтеченский).
Плывя в одиночестве от Предтеченского острова на лодке, он 8 мая 1934 года скончался в ней от разрыва сердца, став фактически жертвой жестокосердия игумена-новостильника.
Кратко коснувшись в своих воспоминаниях «валаамской смуты», отец Афанасий отметил особую твердость принципиальной православной позиции старца Михаила Старшего в его противостоянии новостильникам; об этом он пишет так: «Неожиданно для всех приехал на Валаам из Лондона... митрополит Германос — представитель Константинопольского патриарха в Западной Европе (устанавливать новый календарный стиль). Часть монахов с духовником отцом Михаилом и наместником Иоасафом во главе отказалась с ним сослужить... Я только один раз видел за это время своего духовника отца Михаила... И он сказал мне лишь одну фразу, но твердо и решительно: "Нам святые каноны не позволяют быть с нарушителями их”. И почувствовал я, это у него непреложное».
Архимандрит Афанасий завершает свои благодарные воспоминания об этом замечательном валаамском авве такими проникновенными словами: «В духовной галактике святых и подвижников благочестия валаамского патерика отец Михаил, несомненно, достойный подражания наставник православного аскетизма. Как венец в награду за многие духовные труды, ему было даровано в конце жизни пустынное уединение, дано испытать блаженство быть "гонимым правды ради..." Что было открыто ему там, на пустынном острове? Для нас это останется тайной, нам не дано предугадать, о чем он беседовал с Ангелами...»
Связанная долгое время (еще с 1910 года) с Валаамской обителью Антонина Жаворонкова (принявшая в конце концов постриг с именем Ангелины), одно время окормлявшаяся у старца Михаила Старшего, а после его кончины пользовавшаяся известной духовной поддержкой и его ученика — отца Тимона, также поминает первого из них в своих заметках самыми благодарными словами: «Старец Михаил сохранил о себе самую светлую память. Его многие почитают за праведника, вспоминая его всегда искреннюю, живую, удивительно образную и примиряющую беседу».
...И вот многое из сказанного об отце Михаиле Старшем оказалось со временем вполне приложимо и к его младшему другу и последователю — отцу Тимону (Михаилу Младшему).
Ведь именно такой образ старчества, какой, например, отец Афанасий связал с первым из них, стал затем, по сути, присущ и второму. И потому совершенно справедливо монахиня Ангелина, завершая краткие свои воспоминания о духовнике Михаиле Старшем, в последних их строках воздает должное и Михаилу Младшему: «У него [Старшего] было много почитателей. Один из них, старец Тимон, впоследствии схимник Михаил, ревностнейший стоятель за чистоту Православия, достиг, пожалуй, духовных высот подлинной святости в сонме славных валаамских отцов».
Стояние же старца Тимона (Михаила) и его содругов-иноков за верность православным канонам утверждалось прежде всего на любви к Богу и к Его Святой Апостольской Церкви — ради собственного спасения и спасения тех, кто были вверены их духовному попечению. Ибо только ради Любви Божией они и сами творили по Его глаголам собственную подлинно христианскую любовь — ради вечной жизни, а не ради временного ублажения временных властителей мира сего.
Основная же беда валаамского монастырского начальства той поры как раз и заключалась в том, что, думая о временном, оно забывало порой о вечном, нарушая основную заповедь Христову о любви к своим же братьям. Но разве не Сам Господь произнес устами Своего апостола испытующие нас, христиан, в нелицемерности нашей веры слова: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13,35)? И разве эту евангельскую любовь являли валаамским инокам тогдашние их предстоятели, ссылая многих братий на отдаленнейшие монастырские острова или вовсе изгоняя из обители и даже порой способствуя их отправлению в тюрьмы? А ведь было и такое...
Больно писать обо всем этом, но правда есть правда... И если мы говорим ныне о валаамцах — исповедниках Православия, то нельзя умолчать и об антиправославных позициях тех, кто по слабости человеческой подвергал старостильников многолетним прещениям и насилиям.
И потому так приложимы к скорбным обстоятельствам духовной жизни Валаама той искусительной поры слова, сказанные (вслед за святым апостолом Павлом) одним из выдающихся архипастырей нашей Церкви — митрополитом Русской Зарубежной Церкви Филаретом в его «Христианском катехизисе»: «Если я говорю языками (не только) человеческими, но (даже) и ангельскими, а любви не имею, говорит апостол, то я — медь звенящая и кимвал звучащий (то есть подобен бездушным предметам, которые действуют только на внешний слух человека, а не на сердце его). И все высшие добродетели — пророчество, ведение всех тайн, чудотворящая вера и даже подвиги самоотречения и мученичества без любви — ничто и только от нее приобретают свою цену... И эта истинная любовь всегда ищет правды и истины, а не лжи и угодливости... И поэтому-то и говорит тот же апостол: любовь есть исполнение закона (Рим 13, 10)».
Увы, уже упомянутый здесь игумен Харитон, в угоду финским властям столь преследовавший и старца Михаила Старшего, и отца Тимона, мог сам сколько угодно составлять книги и об Иисусовой молитве, и о христианском понятии человеческого «обожения» благодатью Христовой, но в практической своей жизни предпочитал, однако, писать «приятные» письма «обожаемым» президентам, которые всячески стремились вытравить в Финляндии саму традицию подлинного (не размытого лютеранством) Православия и весьма безжалостно гнали его верных защитников...
К сожалению, и этот настоятель, и его столь же послушное внецерковному миру окружение были равно глухи не только к призывам собственной христианской совести, но и к отрицательным об их позиции мнениям со стороны известнейших иерархов Православной Церкви!
А ведь, например, священномученик, митрополит Крутицкий Петр (Полянский), местоблюститель патриаршего престола (после кончины Святейшего Патриарха Тихона), своим особым посланием полностью одобрил твердую позицию валаамцев-старостильников, благословив их не признавать любые прещения со стороны «епископа» Германа (Аава) и его присных.
Подобную же поддержку защитникам церковных канонов высказал и епископ Ладожский Иннокентий, писавший на Валаам:
«Переход на новый стиль и особенно празднование Пасхи по новой, западно-римско-католической по происхождению, Пасхалии, без суждения о сем Вселенского Собора с одной стороны и при наличии о том определенных канонических постановлений с другой стороны, есть, конечно, дело крайнего бесчиния, а в данном случае решительное дело, выводящее дерзнувших на то из общения и единства со всей Церковью Христовой... Герман [Аав] и прочие с ним отделяются от Православной Церкви и предпочитают соединиться с католиками и лютеранами, которые нами могут мыслиться только как еретики. Каноны о Пасхе имеют бесспорно вселенское значение и могут быть изменены только вселенским церковным сознанием... Поведение большинства валаамских иноков, не пожелавших идти на разрыв со всею Церковью Христовою, заслуживает полного одобрения. Твердость в Православии есть заслуга православного монашества в прошлом. Не нужно жалеть ни стен, ни зданий, надо более всего хранить истину и благодать, данные нам в пришествии Христовом...»
Наконец, к тому же призывал тогда и глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий), — в письме от 27 января 1925 года иеромонаху Поликарпу: «Ясно, в Константинопольскую Патриархию вошла еретическая шайка во главе с Мелетием... Германа я считаю простым мирянином... именем Божиим советую: не повиноваться лжеепископу Герману [выде-
лено нами. — Авт.]. Советую крепко держаться единого спасительного пути и все претерпеть: и разорение обители, и изгнание, и всякие лишения за веру... если пришлось бы терпеть самые тяжкие бедствия, то и тогда не должно отступать от Божественной веры нашей...»
И не таковых ли лжепатриархов и лжеепископов, подверженных воздействиям страстей власто- и миролюбия, подразумевал в своих ответах духовным детям известный валаамский исповедник Православия монастырский иконописец и библиотекарь иеромонах Иустиниан (1885-1966), обращаясь к ним с такими словами: «Помолимся — что Бог внушит мне, то и скажу... Ну что скажет тебе серый мужичок? Дитя, человек, победивший стра-
сти, выше того, кто завоевал весь мир. Победить страсть выше, чем взять город. На том свете первыми будут не митрополиты, не епископы, а исполнители заповедей Божиих и очистившие сердце от страстей. На том свете в аду много и митрополитов, и епископов, и патриархов. Не сан, а чистота сердца делает достойным».
Старостильники, духовно укреплявшиеся поддержкой подлинно православных архипастырей, как могли, держались своей твердой позиции, но силы были не равны: их преследовала и светская пролютеранская власть Финляндии, их предавали и собственные братия в лице непосредственного монастырского начальства. Отсюда потому не удивительны: и последовавшее затем монастырское разделение, и исковерканные человеческие судьбы, и фактически полный упадок обители в дальнейшем — уже в качестве финского Нового Валаама, превратившегося к 1970-м годам из огромной обители (некогда почти в полторы тысячи человек) в маленький скиток с десятком одних только финноязычных монашествующих новостильников!
Но ведь именно к этому постепенно и вели обитель — по указке финских властей — игумены, управлявшие в ней с 20-х годов прошлого века. Еще в 1934 году сам же игумен Харитон записал в дневнике: «...при конце моей жизни суждено поставить меня во главе этой Обители, которая... замирает, не столько материально, сколько духовно. Духовный распад коренится внутри и выливается наружу, погоняемый и внешними содействующими обстоятельствами». Однако разве не сам он и содействовал постоянно этим «внешним обстоятельствам»?
Надежда на изменение такого печального положения ненадолго появилась в связи с попыткой возвращения монастыря в лоно Матери-Церкви — в юрисдикцию Московского Патриархата, когда иноки Нового Валаама принесли в 1945 году покаяние перед Русской Церковью, выразившееся в составлении ими особого «Акта воссоединения братии Валаамского монастыря в Финляндии с Московской Патриархией», подписанного игуменом и всеми 127 иноками. В этом документе был сказано: «...исповедуем невольный грех, что, живя на территории Финского государства, не имея правильного представления о положении Церковного Управления в России, не смогли сохранить каноническую верность нашей Матери Церкви Российской и, следуя за своими архипастырями, отошли от нее... и тем оказались невольными нарушителями церковного мира в самой Финской Православной Церкви и отщепенцами от Матери Русской Церкви».
Однако в дальнейшем реального воссоединения так и не произошло, а затем монастырь вновь был переведен в юрисдикцию Константинопольского Патриархата.
В результате к 1957 году ново-валаамское братство состояло уже только из шестидесяти человек.
О разорении же всей монастырской жизни в Финляндии ярко свидетельствуют записки одного из игуменов Нового Валаама — отца Нестора (Киселенкова), в которых он, в частности, пишет: «...в Коневской обители сперва устраивали общие духовные процессии... некоторые богослужения... общее купание, бега в купальных костюмах, и в качестве приза поп-распорядитель вручал по несколько конфет (игумен всегда брал первый приз). Потом... у них исчезла серебряная рака преп. Арсения... Люди Божии помогли женить отца игумена... и совсем закрыли Коневскую обитель».
В 1964 году Церковное Управление Финляндии взялось наконец и за остававшихся еще в живых престарелых ново-валаамских иноков.
Игумена заставили отказаться от права подписывать финансово-хозяйственные документы обители, а «весь монастырский капитал разорили, лес и скот продали, но ничего путного не добились»; «прибыл из Церковного Управления эконом с трубкой в зубах, и... кончились все монастырские традиции». В дальнейшем «монастырь превратили в "богадельню”, затем стали брать плату с богомольцев», чего никогда не было прежде. «Потом в братских корпусах устроили платные туристические номера. "Одним словом, хотят устроить у нас курорт”». В1967 году игумен Нестор мирно отошел ко Господу. С его кончиной закончилась и недолгая история русского Нового Валаама в Финляндии. «Ныне и Куопио находится церковный музей, где висят стенды о Валаамском монастыре...»
И лишь прежний, подлинный Старый Валаам ныне вновь переживает долгожданный расцвет на прежнем своем «месте святе», со все более и более увеличивающимся числом насельников и приезжих богомольцев- паломников, все более и более поднимаясь из прежних руин, пребывая, как и прежде, в лоне Русской Православной Церкви!
Кто, кроме церковных историков, вспомнит со временем о склонных к обновленчеству пастырях, временно управлявших в то прискорбное время валаамским иночеством?
И напротив, как с годами все более возрастает уважение к памяти монастырских исповедников той смутной эпохи — таких иноков, как иеромонахи Феодосий, Иоанникий, иеродиаконы Никандр и Иувиан (известный, в частности, своими добрыми письмами к будущему Святейшему Патриарху Алексию II, бывшему тогда еще отроком), или же как монах Феофил, — всех тех, кто с «благословения» монастырского начальства были отправлены в тюрьму в Выборг,
равно как и к памяти многих других исповедников- старостильников Валаама, в первую очередь старца Михаила Старшего.
В журнале «Русский Паломник» мы читаем такие признательные строки:
«...С Божией помощью и благодаря всеобщему российскому духовному возрождению и энергичному сочувствию среди русского народа Валаам ныне со всеми его пятью подворьями составляет духовную армию в четыреста монашествующих.
И старец Михаил [Старший] не забыт. Образ его, как встарь, вдохновляет молодое поколение своим смиренным тихим стоянием за Истину... и нет никакого сомнения, что по молитвам старца Михаила изливается Божия милость на тех, кто любит Бога и Его верных последователей — рать честных монахов.
Когда-то в юности отец Михаил, впервые увидав на Валааме монашеское царство, уязвился желанием войти в ряды иноков-воинов, примкнуть к этой Божией армии и общими силами прославить великое имя Господне. <...> Он познакомился лично с монашеством на Святой Земле, на Афоне, в Оптиной [пустыни]. Он без устали — как духовник — наставлял, исповедовал, обучал духовных воинов в художестве невидимой брани. И весьма в этом преуспевал.
Но враг рода христианского воздвигнул руками небрежных пастырей сопротивление, наводя блажь обновленчества всякого пошиба с целью обессилить воинов. Он обрушился со всей силой на соратников и на самого старца Михаила. По Божию попущению из-за бездействия слабых духом враг расколол единодушие рати валаамской.
Но не пал духом ни отец Михаил, ни остальные. Они твердо стояли за правду Господню. Со временем они ушли в иной мир, оставив нам завет предшествовавших. На своем опыте они показали, как надо бороться, как защищать [истину], как умирать, исповедуя Бога.
Валаам снова стоит крепостью нерушимой, воспевая чистым сердцем Божию славу.
Исполнилось желание юности отца Михаила!
Радуйся, преподобие отче наш Михаиле, иноков утверждение, исповедников похвало...»
Оценивая ныне общий характер «валаамского кризиса» 1920-1930-х годов, следует подчеркнуть, что спор о пасхалии явился, конечно же, лишь частным (хотя и весьма конкретным) выражением степени подлинной православной церковности всех тех, кто оказался тогда волей-неволей вовлечен в столь прискорбный конфликт. Ибо за календарной проблемой проступала проблема гораздо более фундаментального порядка: по сути, речь шла о верности (или неверности) самому каноническому (утвержденному соборным сознанием) строю церковной жизни — хотя конкретный предмет спора и казался некоторым (в силу их своего рода «духовной близорукости») не столь уж серьезным и не столь уж принципиально важным.
Однако, отнюдь не предвосхищая нелицеприятного Суда Божия ни над кем из представителей противостоявших тогда сторон, вспомним евангельские слова Спасителя: Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом (Лк 16,10).
И если вторая половина этого речения вполне приложима по глубинной духовной своей сути к некоторым тогдашним валаамским «обновленцам», то не будет ли столь же справедливым сказать и о старце Тимоне- Михаиле, как и о многих других его содругах — последовательных защитниках церковных канонов — опять же словами Святого Евангелия: в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего (Мф. 25,23)?
...Но обратимся вновь к жизнеописанию старца Тимона-Михаила в изложении монахини Марии, достаточно подробно рассказавшей об основных событиях его жизни в то трудное время.
«Тяжелые дни наступили для оставшихся верными чистоте Православия, — пишет она. — За ними следили, придирались, обвиняли в том, чего они не делали, издевались. Посылали на всякие неподходящие послушания. Отцу Тимону приказали оставить Гефсиманский скит и перевели его в монастырский корпус, ["где он постоянно был окружен слежкой"], дали келью среди других, что ему было очень тяжело после скитской тишины и уединения. Но самое тяжелое было то, что они были лишены храма и богослужения...
Тут-то и оказалось необходимым то, что отец Тимон провидел задолго до раскола на Валааме.
Пришел к нему иеромонах Исавр [принявший после возвращения в Россию схиму в Псково-Печерском монастыре с именем Иоанн. — Авт.]: "Как быть, — говорит, — что делать? Не можем же мы быть без приобщения Святых Таин... Хоть бы запасные Дары были, чтобы хоть изредка причаститься". — "Приходите хоть все, весь монастырь, всем хватит!" — ответил отец Тимон.
Отец Тимон при помощи некоторых мирян в период раскола сносился [для духовной поддержки] с Афонскими старцами, но как и почему он задолго до раскола заготовил десять тысяч частиц для причастия, это поистине великое чудо, Божие откровение!
Вероятно, если бы не это, не выдержали бы и те, кто готов был все претерпеть.
Отцу Тимону дали послушание стеречь по ночам фруктовый сад — он, таким образом, опять обрел некоторое уединение и продолжал непрерывную молитву, часто тайком совершая Литургию в дальних часовнях. Но за отцом Тимоном неустанно следили, и скоро монастырскому начальству стало известно об этих ночных богослужениях.
Обрушились на него с новой силой, с угрозами: "С лица земли сотрем", — кричали; строго запретили где бы то ни было служить... и написали [так сказать, "по старой памяти" бывшему архиепископу Финляндскому и Выборгскому, в то время жившему неподалеку — на Коневце] владыке Серафиму жалобу на него как на "непокорного ослушника".
Вспоминал батюшка: "Скорбь моя была так велика, что думал, я не снесу этого испытания, умру. Помню,
вышел раз зимой из монастыря, поднялся на кладбище от него, на Серафимову гору... исходил ее вдоль и поперек, всю слезами полил, в голос плакал, молился, стонал, взывая ко Господу: что же, Господи, если свои, даже свои, которые должны бы понимать, — и те так поступают... и это — за Литургию?! Что же тогда делать?.. Долго так молился и плакал; легче стало, отлегло от сердца..."»
Вскоре, благодаря инициативе отца Тимона, написавшего со своей стороны письмо владыке Серафиму и в результате заручившегося его личным благословением на служение Литургии, «старостильники, — продолжает свой рассказ монахиня Мария, — испросив себе пустое помещение — "глиномятку” (после прекращения производства изделий из глины], устроили в ней себе церковь, где совершали службу в четыре часа ежедневно. Многие миряне в те дни посещали Валаам, ища у старцев ответа на волновавший тогда всех вопрос о церковном расколе и о том, что правильно и чего надо держаться.
Отец Тимон непрерывно продолжал свой молитвенный подвиг, ежедневно служа Литургию. ["Продолжал и расширял подвиг любви к душам тех, кто искал истинного пути"]. Тихо, незаметно, стараясь не раздражать своих преследователей, ["вел себя отец Тимон"] — никогда не злоупотреблял он разрешением владыки. Миряне, за небольшим исключением, — чтобы не было лишних толков и разговоров и смущения в обители — не допускались в "глиномятку” на ночные службы и Литургию. Приезжавших к отцу Тимону он приходил исповедовать в гостиницу, в номер, и там же причащал. Быстрый, легкий как дух, тихо появлялся и так же тихо и быстро уходил...
Сам пек просфоры, сам изготовлял химический уголь для кадила, сам делал вино из изюма, который мы ему доставляли.
Все тяжелое и скорбное от своих преследователей нес он молча, терпеливо, без жалоб, скорбя только об ожесточении сердец своих собратий. Постоянно он слышал укоры в том, что принимает мирян. "Да, — отвечал он, — принимаю, им это нужно; вы не хотите — не принимайте, а я буду”».
Участница одного из таких богослужений позже вспоминала: «Не помню, вероятно, это были рождественские дни. Однажды в период тайных ночных служб совершилось чудо.
Был лютый мороз, собравшихся старостильников не могла, конечно, вместить часовня, стояли под звездным небом. И что же?.. Земля оттаяла под ногами, никто ничего не отморозил и не заболел — мы не чувствовали трескучего мороза...
Вот что бывало на Валааме, когда отец Тимон вел борьбу за чистоту Православия».
Об этом же печальном для монастыря времени один из паломников, посетивших его в 1926 году, Иван Савин, записал:
«...Старостильники — их все же большинство — давно уже не ходят в храмы, "оскверненные” новым стилем... сохранив небольшой запас Преждеосвященных Даров, служат они в лесу, повесив икону на сосне, и этот уход в новые катакомбы овеян какой-то страстной верой в свою правоту... не поколебать этой веры никаким хитроумным софизмам, никаким посулам... Старостильников "раздевают”. Снимают клобуки, одеяние схимническое, рассылают по дальним скитам. Многих судили за "ересь" и непослушание, часть выслали за границу. Будут судить еще и еще... Потрясенный небывалой еще на Валааме смутой, спросишь порой: "Ну разденут вас всех, отец, выгонят с родного острова. Что же
станется с монастырем? Погибнет ведь святая обитель!" И все тот же ответ: "Пусть гонят! Основоположники валаамские и мы сами пришли сюда, в монастырь, не остров и его богатства спасать, а душу свою спасти..."»
Итоги гонений только в течение 1925-1926 годов таковы.
В 1925 году были исключены из братства и вовсе высланы из Валаамского монастыря шесть иноков, а «с началом навигации в 1926 году на церковный суд в Сердоболь вывезено тридцать два монашествующих. По окончании суда их расселили по дальним скитам, назначив на черные работы». 7 июня 1926 года из братства исключили еще четырнадцать иноков, 16 сентября — восемнадцать монахов. Кроме того, в том же году исключили из братства еще шесть человек, а четверо выбыли добровольно. «В конце ноября 1926 года в сопровождении местного полицейского констебля в Сердоболь прибыло более тридцати валаамских насельников. Все они были удалены из монастыря за неподчинение высшей церковной власти [которая, похоже, в каноничности своих действий предпочитала не сомневаться. — Авт.]. Они были помещены в местности Халлахухта близ Рюттю — впредь до получения разрешения на проезд в Сербию или Россию... В марте 1927 года было получено разрешение на проезд в Сербию семнадцати монахам. Позже четырнадцать братий, имевших российское [еще с дореволюционных времен. — Авт.] подданство, были высланы в советскую Россию [фактически — с перспективой отбытия в большевистские концентрационные лагеря. —Авт.]».
6-19 октября 1927 года была судима очередная группа старостильников в количестве сорока человек, в числе которых был и монах Иувиан (Красноперов).
На проходившем 19 октября на Валааме при содействии монастырского начальства заседании Низшего церковного суда Финляндской Церкви отец Иувиан выступил с итоговым документом противостояния «старостильников» обновленцам — так называемым «Объяснением», или «Заявлением», где четко определил православную позицию иноков, истинно уважавших соборные каноны Церкви. В частности, там было сказано: «Мы, нижеподписавшиеся... помня прежде всего тот Страшный и неизбытный Суд Христов, грядущий и приближающийся, где дела и помышления каждого из нас предстанут пред очи всех; приводя себе на память и Божественного Судию, и страшный престол, и нелицеприятное судилище и потоки огня, и грозный гнев, и силы, влекущие на Суд... по долгу православного христианина и своего иноческого звания, чистосердечно исповедуем и заявляем церковному суду следующее:
Истинною и главнейшею причиною... повлекшею за собой привлечение... к настоящему суду, является принудительное введение в области церковного богослужения нового стиля и нарушение канона о времени празднования святой Пасхи...
Согласно нашему Символу веры, мы веруем, что Церковь — соборна, почему и вопрос об изменении Пасхалии и церковного календаря должен быть решаем только соборным путем, как он решался и установлен изначала,
а никак не одной или несколькими Поместными Церквами... Зная о тягчайшем грехе разделения церковного, равносильном терзанию Тела Христова, каковой грех не может загладить кровь мученическая... мы никак не дерзаем без разрешения Вселенского Собора принять нововведения в виде новой Пасхалии и такового же стиля. Уклоняясь от соблюдения канонических правил, мы фактически уклонились бы от вселенского единения и лишились бы благословения Церкви Христовой как сыны противления, достойные гнева Божия и отвержения, а не милости и благословения Всевышнего. Для нас верность Церкви Божией и ее установлениям есть основа нашего бытия, всецело покоящегося на соблюдении воли Божией и сохранении заповедей церковных. Изменивши этому главнейшему и священнейшему своему началу, мы оказались бы отступниками и противниками велений Божиих, ослушниками всей Церкви Христовой, были бы чужды ее, чужды Христа Господа и спасения в Нем, — да не случится этого со всеми нами никогда!»
Все члены этой группы старостильников были признаны виновными в нарушении порядка и монастырской дисциплины (судьи земного суда, по лукавству своему, вероятно, уже придумали для себя отговорки на Суде Страшном и потому к правде о своей антицерковной позиции остались, как и прежде, глубоко равнодушны); большая часть «подсудимых» была запрещена в священнослужении и лишена права носить монашеские мантии — впредь до публичного раскаяния... — однако хотя бы «без высылки из монастыря, поскольку это было уже запрещено правительством страны ввиду большой огласки за границей».
Однако и после 1927 года борьба старостильников за каноническую Пасхалию продолжалась.
По этому поводу архимандрит Серафим (Иванов), будущий архиепископ Чикагский и Детройтский (Русской Зарубежной Церкви), писал в 1929 году, рассказывая, в частности, о богослужениях старостильников: «Принудить отречься всех монахов от Святого Православия... начальству не удалось... Из двухсот пятидесяти оставшихся монахов около ста не желают иметь церковного общения с новостильниками и... возносят потаенно моления к Богу... Вот выдержка из письма одного из таких исповедников:
"Всю эту зиму ходили мы молиться в кожевенный завод... народу ходило много, пение прекрасно поставлено. Но враг позавидовал, что мы так славно славим Христа Бога, шепнул он своим слугам, и вот что вышло: на первой неделе Великого поста мы все поговели и приобщились Святых Таин в час ночи в таком духовном торжестве, что и передать невозможно. Перед святым причастием схимонах С. просил у всех прощения за долгое свое медление и пребывание в живоцерковстве (в новостилии. — Ин. В.]. Наши власти, узнавши все это, рассвирепели зело на нас и приказали отцу Амвросию строго не пускать нас туда молиться. Часовни Петровскую, Покровскую и Благовещенскую закрыли на замок, посему нам [впоследствии] пришлось первый день Пасхи встречать в бондарной мастерской. На второй [же] неделе Великого поста посыпались репрессии на некоторых иноков: одних сослали на Тихвинский остров, других на Сергиевский. Весной, слухи есть, еще кое-кого вышлют в скиты. Когда тепло будет, опять будем ходить на Петровское молиться, хоть не в часовне, а перед часовней. Что делать, надо потерпеть, может быть, Господь и умилосердится над нами и пошлет Свою милость к нам, угнетенным".
Да вдохновит... Господь и нас... на борьбу и стойкое охранение Своих святынь от всех врагов Святой Православной Христовой Церкви».
В то время отец Тимон, стремясь сохранить внутренний мир души, старался вне храма как можно меньше общаться с окружавшей его, преимущественно теперь уже новостильнической, братией. Упоминавшийся уже отец Николай Сайка свидетельствует об этом в своих воспоминаниях так: «Когда в двадцатых годах ввели новый стиль... тогда братство разделилось надвое... и отец Михаил, тогдашний отец Тимон, удалился в уединение. Бог ведает, какую строгую жизнь он... проводил [тогда]... Я слыхал от отца Николая, который приносил ему пищу и ставил ее в коридоре у его двери: оттуда отец Михаил сам брал приносимое и съедал у себя в келье. Он был там полным затворником».
Дух же обновленчества по-прежнему продолжал витать над Валаамом. Злоба финских новостильников по отношению к защитникам старого стиля порой превышала уже всякую меру. Так, тот же архимандрит Серафим (Иванов) сообщал в 1930 году: «...был съезд на Валааме "живоцерковного" [то есть новостильноновопасхального. — Авт.] духовенства. На этом съезде горячо обсуждался вопрос... какие новые меры принять против монахов- старостильников.
Сколь было велико озлобление "живцов”, видно из того, что одним мирянином было сделано громогласно предложение: посадить всех непокорных новому стилю монахов в барку, вывезти на середи