Обзор источников и пособий для книги второй

В приложении к первому тому нашего труда был рассмотрен весь летописный материал, непосредственно касающийся истории альби­гойцев. Такие источники, как хроника P. Cern., Guil. de Pod. Laur., Cansos de la Crozada, Chron. prov., были исследованы в целостном виде, и на основании их существенным образом построена первая глава предлагаемой книги. Потому для критики этих памятников от­сылаем желающих к первому тому нашей истории.

Критика же отдельных мест сопровождала всегда наш текст, ког­да того требовало дело. Guil. Brito, летописец Филиппа II Августа, как и Guil. de Nangiaco (Chron.), не могут быть здесь специально разбира­емы, что можно сказать и про жизнеописания Людовика IX, состав­ленные тем же Нанжисом, Буалье и Жуанвилем.

Мы, впрочем, остановимся на Нанжисе, чтобы оценить точку зрения французских источников. Каков характер политических и ре­лигиозных воззрений Нанжиса, каковы его взгляды на факт завоева­ния, ясно из его хроники, в которой под 1215 годом, говоря об изве­стном Латеранском Соборе, он самоуверенно считает Раймондов VI и VII еретиками и признает их вполне достойными «меча анафемы», а под 1218 годом прославляет личность Симона Монфора, «героя, как в вере, так и в битвах, достойного вечной славы». Все это вполне понятно со стороны бенедиктинца, приора Святого Дионисия, кото­рый проникнут монархическим идеалом: графа Тибо он называет мятежником за восстание 122Т года и полагает, что Людовик IX толь­ко законно принял Юг под свою власть, как вассальную землю.

Конечно, о нашем предмеге Нанжис даже и в своих специальных трудах говорит мельком; вообще от французских летописей мы и не могли ждать каких-либо полезных сведений. Известно, что для первой половины правления Филиппа IV Красивого Вильгельм Нанжис — единственный и главный источник; потому эпоха 1285—1300 годов у него рассказана обстоятельнее по отношению, конечно, к чисто фран­цузской истории; ранее он просто компилирует факты из сочинений Ригора, Сигберта Гембмургского и других.

Совершенно иное следует сказать о значении Gesta Ludovici VIII regis. Имя автора неизвестно, но он был француз, вероятно монах, и писал, несомненно, в конце XIII века, что мы заключаем как из на­звания сочинения, так и из других данных. Этот источник не столько рассказ, сколько сборник документов. Ввиду того значения, какое имеют походы Людовика VIII в истории завоевания Лангедока, эти Gesta были для нас почти единственно существенным материалом из ряда печат­ных исторических памятников французского лагеря. Анонимный автор может верить в басню о происхождении франков из Трои, считать при­знаком падения страны оскудение церковных приношений и тому по­добное, но ему пришла прекрасная мысль поместить в своем неболь­шом труде целиком акты, относящиеся к истории до Людовика VIII. Даже официальные французские летописцы, такие как хроникеры Свя­того Дионисия, у которых одинаково напрасно стали бы мы искать сведений касательно водворения новой гражданственности в Лангедо­ке, пренебрегают государственными актами.

Chronique de S. Denys, которая считается продолжением труда Нанжиса, более предпочитает нанизывать свои философские измышления, чем излагать факты. Впрочем, монашеская ряса не мешает автору быть противником папских притязаний на французское золото; официаль­ный хроникер — сторонник галликанской Церкви, насколько это со­гласно с его правоверием и насколько требуется «безопасностью коро­левства». Все это не позволяет ему относиться к провансальцам иначе как к мятежникам, а к альбигойцам — как к нечестивцам. Он и по поло­жению своему — апологет французского королевского дома. Даже Карл Валуа, который имеет такую печальную известность в итальянской ис­тории и который заклеймен презрением и проклятием Данте, обрисо­ван в розовом свете: он был призван искоренять врагов в своем закон­ном тосканском наследии. Хроникер не любит тамплиеров, хотя полага­ет, что суд необходим для исследования нечестивых деяний ордена. О характерном повелении Филиппа IV— об одновременном изгнании ев­реев из государства — сообщается мимоходом одной фразой рядом с записью о большом наводнении 1306 года; неизвестно, какое событие больше потрясло автора. Так как мы не имели в виду касаться истории Филиппа Красивого, то и не цитировали хронику Святого Дионисия. Только в одном месте мы обращались к ней для пояснения ереси Дольчино, суть которой схвачена в ней очень удачно. Касательно действий инквизиции хроника записывает немногие процессы обращенных евре­ев, чего мы избегали в нашем сочинении, сосредоточившись на альби­гойцах. Тем не менее два факта 1307 года довольно характерны.

Из хроники мы узнаем, что в трибунал приглашали ученых и что верили тем показаниям, которые отягчали участь подсудимого. До­носчик, брат подсудимого, отрекается от своего обвинения и гово­рит, что был побужден к тому корыстью, неполучением долга, но трибунал тем не менее судит его как отпавшего; но когда заключен­ный выразился в тюрьме, что он не хочет быть христианином, а оста­ется иудеем Самуилом и что христиане едят своего Бога, то по реше­нию ученых докторов был обречен на смертную казнь. С другим, так­же отрекавшимся от христианства, поступили гораздо снисходитель­нее. Его приговорили только к епитимье, когда он сослался на душев­ное расстройство и легкомыслие. Второй рассказ малодостоверен, а первый показывает в хроникере недостаточное знакомство с уголов­ным кодексом трибуналов, — чем он лишает себя веры в вопросах этого рода, если бы даже ему вздумалось распространиться о гонени­ях на альбигойцев, чего, впрочем, в рукописи не находим. Хронист полагает, что отпавших осуждали только на пожизненное заточение. Этому противоречат протоколы инквизиции, к которым мы перей­дем сейчас.

Если мы остановились на официальной хронике, то чтобы пока­зать, какой ничтожный и недостоверный материал мы имели бы на руках по избранному предмету, если бы ограничились летописным запасом. Если уж хроникер Святого Дионисия не обращает внимания на процессы альбигойцев и вообще на еретиков, то тем бесполезнее были бы заметки других летописцев.

Настоящий том не появился бы на свет, если бы нам не пред­ставилось возможности воспользоваться рукописной коллекцией про­токолов лангедокской инквизиции Тулузы, Фуа и Каркассона и во­обще разнообразными актами, хранящимися в Париже в Националь­ной библиотеке и в Государственном архиве Франции.

Описание последнего, этой «Сокровищницы Хартий», можно чи­тать у Мишле в его приложении к третьему тому Histoire de France; историю накопления документов и актов у Du-Puy (Droits du roy. 1655) и Вопату. В архиве собирались из разных провинций по мере их завоева­ния все местные хартии; особенно ценились те, которыми закреплялись владения короны над провинциями. Сокровищница ведет свою историю с самого Филиппа Августа, первого собирателя галльской земли. При Филиппе Красивом уже имелся инвентарь грамот; Дю-Тилле, Дю-Пюи, Годефруа работали над приведением архива в порядок. Дону суждено было достойно завершить громадный труд; одно время парижский госу­дарственный архив был действительно бумажным некрополем западно­го континента.

Только здесь можно изучать действительную историю Франции. С водво­рением критико-дипломатической школы во Франции наука будет черпать из этих бесчисленных манускриптов интересные сокровища. Уже теперь Boutaric показал, сколько нового света можно пролить вообще на средние века, ра­ботая на улице Marais. Великолепная монография этого ученого (S. Louis et Alfonse de Poitiers), вышедшая одновременно с нашими занятиями в Пари­же и служащая одним из образцов работы по архивным грамотам, избавила нас от необходимости отдельной разработки политической части нашей за­дачи, бьша нашим руководителем по изучению административного вопроса (начало III главы этого тома) и дала возможность сосредоточиться на само­стоятельном изучении протоколов инквизиции, на занятиях в другой сокро­вищнице исторической науки — Национальной (а тогда императорской) библиотеке. В этом разделе нашего труда мы не имели ни предшественников, ни руководителей. Фолианты громадной коллекции Доа, ради их самих, почти не изучали; Шмидт проглядел их мельком, так как писал историю ката­ров, оставляя деяния инквизиции на втором плане.

Ни одна библиотека в мире не представляет такого богатства ма­нускриптов для изучения средних веков, как парижская Национальная. Со времен короля Карла V копился в ее стенах этот бесценный запас памятников всемирной цивилизации по всем отраслям знания. Вос­ток и Запад снесли сюда свои сокровища в том самом девственном виде, в каком они просвещали человечество; станок отпечатал глав­нейшие памятники, более или менее имеющие общий интерес, но большая часть не может быть издана и в силу своей узкой специаль­ности и по своему исключительно научному значению. Материалы, интересовавшие нас, имеют характер только что упомянутый. Мы обращались к так называемой Collections, fonds latin, fonds italien.

Коллекции, то есть многотомные фолианты переплетенных руко­писей на разных языках, составляют шестой отдел гигантской секции манускриптов. Рукописи в них имеются преимущественно в старых ко­пиях. Коллекции озаглавлены то по провинциям, то по именам редакто­ров сводов. Некоторые поражают громадностью (Clairambault: тысяча двести томов королевских грамот; Могеаи: тысяча восемьсот тридцать четыре тома правительственных документов; Colbert: девятьсот двадцать три тома и так далее), одолеть которую тем труднее, что иные сведения и мелочи попадаются в той коллекции и в том фолианте, где менее всего ожидаешь их встретить.

Мы сосредоточились на коллекции Ооаг для Лангедока в двухстах пятидесяти восьми томах, собственно на томах XXI—XXXVII, содер­жащих копии с протоколов провансальских трибуналов, переданные то в латинских подлинниках, то во французских извлечениях, сде­ланных по распоряжению Кольбера и с разрешения Людовика XIV. Доа и отправленные с ним агенты списали все, что захватили, что не успело погибнуть в доминиканских монастырях. Поэтому почти все то, что не было известно этим копиистам, останется навсегда пробе­лом в истории первой инквизиции. Немногое после них можно найти в отдельных протоколах, попавших в Национальную библиотеку иным путем, или в старых печатных изданиях (а именно, Processus insignis contra Bern. Del. № 4270, f. 1. и Liber sent. inq. Тоl. из Limborch).

Процессы переписывались не в хронологическом порядке; во­обще у Доа нет никакой системы. Он пользовался тем, что попада­лось под руки, списывая целиком тот сверток, который был в его распоряжении, не согласуясь ни с предыдущим, ни с последующим материалом. Оттого так трудно пользование его коллекцией.

XXI том начинается отрывочными приговорами, не имеющими от­ношения к делу буллами, позднейшими декретами соборов, и только со сто сорок третьего листа исключительно переходит к сентенциям, отме­чая первую из них Vil Kal. jun. 1227 и продолжая их с перерывами сообраз­но имевшемуся материалу и без всякой хронологической последователь­ности в следующих томах. Тома ХХП-ХХ1У — сентенции тулузской инк­визиции за 1243-47 годы, но также без соблюдения точной последова­тельности. Том XXV— свиток протоколов инквизиции Фуа за 1273—78 годы. Том XXVI — за позднейшее время до 1289 года. На последнем листе скопированы печати нотариусов и пометка: списано в Альби шестнадца­того октября 1669 года под редакцией Grat. Capot. С XXVII тома крутой переход к процессам в Фуа над альбигойцами и бегинами, взятым из архива каркассонской инквизиции за 1318—29 года. Доа смешивает альби­гойцев и бегинов. Последний протокол помечен первым марта 1326 года, хотя ранее встречаются процессы 1329 года. XXIX и следующие тома посвящены документам по истории судопроизводства в каркассонских три­буналах против еретиков и евреев; тут папские буллы, бланки всякого рода, инструкции инквизиторам. Затем идет трактат о ереси лжеапостолов и наставления для допроса еретиков разных учений. С XXX тома начина­ются так называемые мелкие документы, полезные для изучения истории крестовых походов на альбигойцев, и за ними — основательный сборник папских булл по делам ереси (двадцать пять — Иннокентия IV, двадцать семь — Александра IV, два — Урбана IV и четырнадцать — Климента IV), затем следуют донации Альфонса, письма французских королей до Фи­липпа IV включительно, буллы Бонифация VIII и Иоанна XXII. В после­дних томах XXXV-XXXVII позднейшие документы инквизиции до вто­рой половины XVI века, а в иных вопросах даже до XVIII столетия.

Кроме коллекции Dоа: мы могли располагать еще сборником Decamps (Collection pour l`histoire de France, 127 v.), часть которого по­священа документам к подтверждению прав королевской власти на Лан­гедок. Существенные акты по этому предмету находятся в латинском отделе, № 9042, 9813, 10932, 12810, 13868, 17057, 17700, 18345; там же рукописные приобретения, сделанные Д'Агессо и Будоном в Каркассоне в 1869 году (№ 4270, по списку XVII века и факсимиле с манускрип­та XIII века, — Registre, de l`inq. de Carc. de 1249 а 1257, в копии у Доа, f. 1. nouv. acq. № 139), еще не рассортированные, между которыми ориги­нальные хартии для Гиенни и Лангедока XIII—XVI века.

Итальянский отдел познакомил нас с Paulo Servita. Historia della sacra inquisizione (№ 137, т 4, 120 Г.), который писал по поручению дожа, обращая главное внимание на венецианские духовные трибу­налы. Манускрипт важен в том отношении, что показывает итальян­ский взгляд на инквизиторов, воспитанный италийской историей. Автор не допускает их вмешательства в светскую юрисдикцию (§ 20, 2) и устраняет от подсудности им колдунов и последователей других христианских исповеданий (§ 25, р. 9). Гражданские депутаты должны присутствовать даже в процессах против духовных лиц. Почти все трид­цать девять положений книги направлены против злоупотреблений, могущих быть со стороны инквизиторов. По возможности стесняя их юрисдикцию, Сервита отстраняет от них дела о двоеженстве (§ 22), о ростах (§ 23), о кощунстве иноверцев, о чем инквизитор должен де­лать предложения светскому суду (§ 24).

Необходимо заметить, что в Венеции «консилии» немногим усту­пали трибуналам. Впрочем, автор одушевлен гуманными идеями, он советует лучше пропустить виновного, чем казнить невинного. Причи­ной появления ереси он признает падение нравов духовенства (р. 18) и политические обстоятельства, а потому странно, что в видах отстране­ния ее оправдывает введение инквизиции. Он полагает, что в гречес­кой Церкви инквизиция раньше существовала, «так как в ней издавна исполнялись императорские декреты», всегда поддерживавшие права духовенства. Фридрих II повторял их в истории Римской Церкви: он принял инквизицию под свою защиту, он виновник введения жесто­кого наказания за ересь.

Обращаясь к печатному материалу, к пособиям, мы должны отме­тить, что во всей европейской литературе нет ни особого сочинения по истории провансальской инквизиции, ни специального исследова­ния о начале трибуналов, вытекших как естественное последствие не­терпимости. Общие работы по инквизиции, из которых имеют серьез­ное значение только труды Лимборха и Льоренте, для наших целей стояли на втором плане. Старая и весьма поверхностная статейка De l`inquisition en France (помещенная у Leber. Coll. des meilleurs dissert. 1838, III, 286—307) и дилетантское сочинение Lamothe-Langon (Hist. de l`inq. en France) — вот все, что прететавляет литература по нашей специаль­ности, да и тут началу инквизиции уделено ничтожное место.

Вообще в трудах по инквизиции всегда обращалось, да и теперь все внимание обращается, на энергичное повествование об ужасах, происходивших в трибуналах, что передается протестантскими, иногда и католическими историками, не без сентиментальности, — а науч­ные вопросы игнорируются. Доминиканские и иезуитские патеры ос­танавливаются на юридической и апологетической стороне. Оттого собственно историческая часть оставалась неразработанной, а без изучения протоколов провансальской инквизиции никакое исследо­вание немыслимо. Старые историки предпринимали такие попытки; они были знакомы с протоколами; Limborch (Hist. inq. Amst. 1692) даже издал часть протоколов (394р.).

Но их воззрения, как современников учреждения, продолжавше­го долгую жизнь, никогда не отличались объективностью — католики считали инквизицию заветом Господним, протестанты преувеличи­вали жестокость судопроизводства. Книга реформата Лимборха по­священа архиепископу Кентерберийскому; высказываясь с благород­ным негодованием против злоупотреблений христианства, замечая, что «учение Иисуса Христа возражает против любых религиозных преследований», автор своим крайне пристрастным отзывом о Доми­нике лишает свой труд истинно научного значения, как ни богата его эрудиция. Он не становится выше мнений толпы и не думает отнес­тись к началу инквизиции сколько-нибудь критически. Лимборху зна­комы: N. Eymericus, Fr. Pegna, Lucerna inquisitionis (R. 1584). I. a Royas Zanchini Ugolini, Conradus Brunus, L. de Parano, Anth. de Sousa, Caes. Caerena (оба последних сочинения, вышедших в 1669. Lugd., посвяще­ны наставлению инквизиторам), Р. Servita etc., — печатные и рукопис­ные пособия для инквизиции, все произведения католические. Сле­дом за ними его внимание обращено главным образом на поздней­шую инквизицию. Все же его книга бесконечно превосходит католи­ческие труды XVI века, которыми он пользовался.

Приступая к изучению нашего предмета, необходимо было преж­де всего отрешиться от старого католического хлама. Только Percin (Monumenta conventus Tolosani, ТЫ. 1693) заслуживает исключения, да и то потому лишь, что он пользовался актами своего монастыря, кото­рые поместил в извлечении. Так, только у него находим важное лом­бардское бреве, первый исторический памятник трибуналов. Но из его трудов имеет значение только история доминиканского тулузского монастыря и статья о первых деятелях инквизиции (de primus martyribus etc.). Происхождение инквизиции для него совпадает с происхождени­ем доминиканского ордена.

Из всех историков инквизиции для нас полезнейшим был знаме­нитый Liorente (Hist. critique de l`inq. d`Espagne, I. 1-2, 1818), хотя о нашем предмете он не говорит специально; в массе его рукописных источников напрасно будем искать тулузские протоколы. Но все же только у него одного из прежних писателей была идея о разнице меж­ду первой и второй инквизицией*.

Приведенный нами в первом томе обзор пособий мы можем по­полнить весьма немногим. Нам хотелось бы передать в извлечении интересную и малодоступную рецензию на известную книгу Шмид­та, рецензию замечательную не по важности, а оригинальности мыс­лей. Это статья Cucheval-Glarigny, помещенная в 1832 году в Bibl.de l`Ecole des Chartes (3 serie, III, 80-90).

В приливе патриотического чувства рецензент крайне заблуждается в понимании и характеристике северной и южной Галлии в средние века. Первую ему угодно ставить выше, потому что там действовал Святой Бонифаций и что она была-де духовным очагом Европы, что она будто оказывала влияние на скудный Юг и даже на Италию (!). Но дело не в этих фантазиях, за которые ответственна разве только редакция почтенного издания; у рецензента рядом с невежеством есть оригинальные мысли. Он пытается доказать, вопреки Шмидту, что северная Франция была источ­ником катарства, ибо в ней ересь проявляется еще в 991 году в Реймсе, а в двадцатых годах XI века — в Орлеане, Аррасе, Суассоне, тогда как в Болгарии только в 1015-м, а в Италии в 1016 году. Север жил религиозной идеей и старался развить ее, из чего и вышла реформа.

На основании легенды о Фортунате автор делает Шампань ис­точником ереси; там стоял замок Монтвимер, из которого, по преда­нию, сильно распространенному между еретиками XII столетия, ересь распространилась во все концы света. Катарство и манихейство для Шмидта, как известно, не имеют связи и часто противоположны: в катарстве он не видит участия гностицизма. Все это дает рецензенту оружие восстать против восточного происхождения альбигойцев, ибо богомилы, мотивирует он, были тесно связаны с христианами, а аль­бигойские катары заимствовали много языческого. «Le catharisme ne serait-il pas plus vieux que ne l`a fait M.Schmidt?» — спрашивает он и выводит, согласно с нашей теорией, что альбигойство было резуль­татом взаимодействия всех сект. Катарство создавалось в эпоху неве­жества, когда само христианское учение еще не сформировалось в богословие. Ариане, манихеи, присциллиане, павликиане действова­ли в Галлии и оставили следы своего учения. Таким образом, все ереси имели там своих представителей.

Конечно, оговаривается рецензент, западное происхождение ка­тарства не исключает восточного влияния. Греческая Церковь была в общении с Римской до IX века. В высшем духовенстве Германии и Англии попадаются греки. Наконец, вера в Чернобога не была при­надлежностью одних славянских воззрений; она видна в старых като­лических преданиях. По теории, или, лучше, гипотезе рецензента, очень просто и легко ересь могла обнаружиться на берегах Рейна, ранее, чем где-нибудь. В V веке процветали школы в Трире, Кельне, Меце, Туле. Нашествие варваров уничтожило их, что повлекло упа­док христианской образованности. В VII—VIII веках было сильное го­нение на христиан в Тюрингии и Фрисландии. Дело обращения при­ходилось начинать сызнова, но уже с гораздо более скудными сред­ствами богословского знания. Святой Колумбан нашел много языч­ников в Австразии. Вот причина извращенного и неумелого толкова­ния христианских истин и начало ереси. Несчастья и великие бед­ствия галльских и германских христиан поселили между ними веру в дьявола. Язычество варваров-победителей смешалось с изуродован­ным христианским богословием. Святой Бонифаций в VIII столетии знал манихеев на Рейне; он пишет об еретиках, которые питаются молоком, зеленью и воздерживаются от мясных яств. Непросвещен­ные священники легко забывали истинную веру.

Но странно, что наряду с этим рецензент допускает образование смягченного толка ереси под непосредственно греческим влиянием. Богомилы-де выработали его, а пленники, отпущенные в Венгрию, принесли с собой это верование с Дуная на Запад, а к XII веку оно охватывает громадное пространство от Болгарии до океана.

Приведенная теория, крайне смелая и оригинальная, иногда и опрометчивая, тем не менее подрывает некоторые основы сочинения Шмидта, потому что в своей гипотезе рецензент исходит из преем­ственной связи ересей, начиная с их первого появления в истории. Гипотеза, во всяком случае, заслуживает внимания, и, сожалея, что мы поздно узнали о ней, рекомендуем дополнить ею наши замечания в первом томе.

Считаем также нелишним дополнить наши заметки о Вессэ ука­занием на специальное исследование о написании его Hist. gen. de Lang., появившемся в 1853 году в Publications de la Societe archeol. de Montpellier, № 21.

После выхода нашего первого тома во французской литературе появились два сочинения, относящиеся к предмету нашего изложе­ния. Мы говорим о трудах Бутарика и Пейра. Имя первого пользуется прочной известностью во французской исторической науке. Читатель видел, что в III главе мы масто обращались к его монографии об Альфонсе (S. Louis et Alfonse de Poitiers. 1870), разработанной по неиз­данным документам французского государственного архива. Свежесть материала, ясная группировка фактов, точные и новые выводы — делают эту книгу одним из замечательнейших явлений в ряду истори­ческих трудов последнего времени. Автор не чужд некоторого при­страстия к Альфонсу; он даже идеализирует его, как и самого Людо­вика IX, которого основательно считает образцом для графа Тулузского. Он требует слишком немногого от средневековых централизато­ров, чтобы увенчать их именем покровителей либеральных учрежде­ний. Он делает даже бездоказательный вывод, говоря, что Альфонс более покровительствовал среднему сословию, чем аристократии, же­лая в идеальном свете представить первые дни государственной цен­трализации. Мы, как видел читатель, во многом не соглашались с Бутариком в статье о политическом положении Юга после завоева­ния и, со своей стороны, отчасти пересмотрели документы, которы­ми он пользовался, отчасти дополнили его материалы.

Гораздо меньшее научное значение имеет сочинение N. Peyrat (Histoire des Albigeois, t. I—II, Р. 1870), неоконченное и по настоящее время. Мы получили его, когда наш труд был близок к окончанию, и если бы мы даже вовсе не пользовались им, то не думаем, чтобы потеряли от этого. Пейра начинает свою работу смертью Симона Монфора, и доходит до падения Монсегюра, следовательно рамки его труда близки к нашей работе. Он также сопоставляет инквизицию с историей Юга, но он не ставит перед собой задачи заниматься историей первой инквизиции специально. Его труд предназначен непосредственно для публики, и ав­тор часто злоупотребляет внешностью в ущерб истине. Его изложение было бы блестяще, если бы не впадало в риторику и пафос. Автор разбивает книгу на отдельные рассказы, в которых играет красками с полным произволом. Он сравнивает Раймонда V с Периклом, Гильберта де Кастра с Иоанном Богословом и тому подобное. Протестантский пастор, он восторгается смелостью учения катаров и верит в несуществующую связь между альбигойцами и бегинами; подобно Барро и Даррагону, с кото­рыми Пейра имеет много общего по литературному таланту и по зада­чам, он не выделяет вальденсов из среды еретиков того времени. Он довольно поверхностно знаком с протоколами коллекции Доа, хотя неоднократно пользуется ими. Факты он часто дополняет воображением, особенно там, где прибегает к диалогу. Он очень редко указывает на источники, чуждается всякой критики и гонится только за эффектным рассказом и образными сценами.

Все это лишает сочинение Пейра ученого значения; оно может быть полезно для исследователя только в одном: автору хорошо извес­тна топография страны до всех мелочей, так же как и феодальная ис­тория. Если у него нет ученых приемов, то ему нельзя иногда отказать в удачных и полных вдохновения характеристиках. Так, он смотрит на Доминика взглядом, весьма снисходительным для протестантского писателя. Он верно понимает его историческое значение и его лич­ность. Он категорически различает первых доминиканцев от тех, кото­рые посвятили себя служению инквизиции; с учениками Доминика стало то же, что с детьми Лойолы — они изменили своему первона­чальному назначению и этим обязаны Риму, фатально порабощающе­му своих слуг. Сам же Доминик был не кто иной, как «ортодоксальный альбигоец»; его проповедь требовала нищеты, воздержания и целомуд­рия, а его последователи жили в огне, подобно саламандре. Но, как часто у Пейра, и этот взгляд не выдержан вполне. Автор, подчиняясь вдохновению минуты, считает Доминика не только инквизитором по природе, но даже основателем инквизиции, что утверждает довольно решительно. Он ненавидит дух папства.

Мы не считаем необходимым делать разбор тех разнообразных монографий, исследований и специальных статей, которыми мы пользовались и на которые указывали в своем месте.