Обзор источников и пособий для книги первой

Предметом этого обзора будет критическое рассмотрение источников, указаний и пособий, послуживших к составлению первого тома предлагаемого сочинения.

Нельзя сказать, чтобы источников к ознакомлению с альбигойскими вероучениями, крестовыми походами на Лангедок, а тем более с современной им эпохою, было недостаточно; каждая сторона нашего исследования имеет для себя собственный запас источников. С большей основательностью такой упрек можно отнести к пособиям: весь имеющийся по нашему предмету материал не был исчерпывающим. Так, достаточно подробно отображены источниками крестовые походы на альбигойцев. И тем более историк должен воспользоваться имеющимся по этому вопросу материалом, что характер его двоякий, так как эти источники исходят из враждебных между собой лагерей.

Основных, притом непосредственных, источников для изучения альбигойских крестовых походов при Иннокентии III и далее до 1218 года имеется два, из которых один противоположен другому по направлению, содержанию, характеру и изложению. Один принадлежит перу фанатичного католического монаха и написан на латыни в духе апологии Монфора; другой, написанный в форме поэмы, принадлежит трубадурам, питавшим сочувствие к несчастьям Прованса. Такая случайность особенно драгоценна для науки, когда сам вопрос такого свойства, что не может не быть извращен личными чувствами летописцев. Подсудимые той и другой стороны представляют своих адвокатов перед историческим трибуналом.

Относительно непосредственно исторического достоинства предпочтение надо отдать католической летописи. Petrus Sarnensis sou monachus coenobii Vallium Cernaii (Pierre de Vaux-Cernay, P. Cern, Петр Сернейский) был участником крестовых альбигойских походов, которые описал в восьмидесяти шести главах, под общим заглавием: Historia Albigensium et sacri belli in eos anno 1209 suscepti duce et principe Simone de-Monteforti— от легатства Петра де Кастельно до смерти Монфора (1203—1218 гг.)*. Главный герой его— Монфор, смертью которого (1218 г.) заканчивается летопись; вокруг этой личности сосредоточивается весь интерес изложения. Петр сопутствовал в походе своему дяде Гюи, аббату цискрцианского монастыря Во-Сернэ (в парижском диоцезе). Аббат Гои был одним из главных агитаторов крестовой идеи; он участвовал также в походе 1204 года на Царьград (P. Cern., с. 20). В альбигойскоы завоевании Гюи получил долю: в 1212 году он был избран в епископы Каркассона (P. Cern., с. 60); Гюи исполнял также обязанности лггата и не без успеха участвовал в во­енных предприятиях, как, напэимер, при завоевании Кассенеля (ad cxpugnationem et captionem castri instantissime atque efficacissime laborabat, с. 79). При нем-то всегда неотлучно находился и цистерцианец Петр (с. 62, 63, 78), имевший возможность обстоятельно изложить походы крестоносцев; об этом он упоминает очень часто, отмечая с точнос­тью: видел ли он (напр., с. 20 о лаворском соборе, с. 43, 60, 63, 65, 72) или слышал описываемый факт (с. 7, 37, 41, 45, 53, 64, 71). В прологе он справедливо определяет фактическую достоверность сво­его труда: nihil unquam apposuerim, nisi quod viderim ocniis meis vel audierim a magnae auctoritatis personis et plenissima fide dignis. Из посвя­щения его труда Иннокентию 111 можно заключить, что Петр начал составление своей летописи еще при жизни этого папы; может быть, он вел ее в форме дневника, по крайней мере с 1212 года, с которого изложение значительно расширяется. Странно, что на это обстоятель­ство исследователи не обращали внимание. Хотя автор и обещает писать просто, наследуя одну истину (non studnerim superfluis verbis ornarc codicem, sed gimplicem exprimere simpliciter veritatem. prf), тем не ме­нее его летопись может послужить образцом пристрастия и раздраже­ния, воплощением тех свойств, которые не должны быть в сочине­нии исторического рода.

Католический фанатизм автора доходит порой до самозабвения. Со стороны католика и монаха понятно находить, что крестоносцы «освободили Прованс от пасти львиной и когтей звериных»; аполо­гету Монфора может быть позволительно находить героя похода ве­ликим образцом человеческих достоинств, не только «атлетом веры», но и «героем добродетели» (с. 18), своеобразно понятой. С оригиналь­ной точки зрения автора летописи, резня, совершенная крестонос­цами в Лангедоке, может представляться святейшей войной (с. 20); подвиг Монфора, как думает его цистерцианец, уравнивает его в му­ченичестве с Христом, также пораженным пятью ранами и «в сооб­ществе с которым этот храбрейший воитель, этот славнейший муче­ник, счастливо соприсутствует в жизни вечной» (с. 86).

Но увлечение и религиозная нетерпимость Петра идет далее: он во имя веры гласно признает всякое злодеяние, всякий обман. Рас­сказав, как легат искусно обманул альбигойцев, он (с. 78) в диком восторге восклицает: O legati fraus pia, o pietas fraudulentia. Для него эта fraus pia имеет особую прелесть и доставляет ему такое же наслаж­дение, как костры еретиков, которых везде «пилигримы сжигают с превеликой радостью».

Летопись сернейского монаха изобилует рассказами о чудесах, нарочно для крестоносцев совершаемых небом. Ему кажется чудом даже такое обстоятельство, что камни, пролетая мимо, не убивают его любимого героя, как случилось, например, при осаде замка Тер­ма (с. 42). Видение, чудеса от мощей записываются даже и тогда, ког­да они не имеют отношения к предмету изложения (с. 38). Шапка крестоносца может гореть, но автор был свидетелем, что то место ее, на котором умещается крест, недоступно для огня (с. 53). Автор лето­писи слышал также от очевидцев, что над трупами мучеников-крестоносцев столбом стоит пламя, среди которого отражаются их про­светленные лики (с. 53). С неба раздаются голоса, уверяющие, что Монфор будет принят в число праведников, и это так верно, что молитвы за него даже излишни (с. 57). Автор верит в историческое возмездие (с. 16, 30, 61) и сердечно восхищается, когда небо отмшает кровь католическую. Тогда у него вызывается из глубины сердца не­притворное чувство радости: O justum judicium, o aequa divinae dispensationis mensura (с. 30). В случае неисполнения ожиданий, что случается очень часто, Петр заканчивает объяснение бранью, в под­боре которой автор неистощим (напр., с. 46, 56): hominern apostasiae principern, crudelitatis artificem, perversitatis actorem! O hominem malignorum participern, o perversorum consortem, o hominem opprobrium hominum, o virtutis ignorum, o hominem diabolicum, imo totum diabolum. В таких случаях автор не избегает и игры слов (o virum, imo virus pessimum, — говорит он про изменника Савари де Молеона). Все это не мешает католическому историку полагать, что альбигойцы боятся больше пения священников, чем оружия крестоносцев (с. 52).

Летопись Петра переполнена риторическими фигурами речи; при­мером того может быть каждая глава. Но необходимо заметить, что автор прибегает к риторике и напыщенности только при заявлении своих чувств и заключений по поводу рассказанного события. Сам же факт он излагает с полной обстоятельностью и достаточной просто­той. Он не считает нужным передавать факты изо дня в день, позво­ляет себе некоторые отступления, пояснения, чем значительно об­легчает чтение своей летописи, про которую нельзя согласиться с Vaissete, слишком строго заключившим про Петра, что: il est difficile d'en soutenir pstiemment la lecture» (V, ау. 6). Взгляд Гизо потому гораз­до справедливее: «I1 en est peu de plus partiales que la sienne et que doivent etre lues avec plus de mefiance; mais aucune peutetre n'est plus interressante, plus vive, et ne fait mieux connaitre le caractere du temps, des evenemens et du parti de l'historien» (Coll., XIV, not. 9).

Действительно, приемы изложения сернейского пилигрима при описании сражений, осад и тому подобных событий заслуживают наи­лучшего отзыва. Таким образом, выделив личные воззрения автора, его суждения, навеянные цистерцианской средой и фанатическим характером, можно прийти к заключению, что сочинение Петра Сер­нейского составляет не только единственный в своем роде, но и точ­нейший памятник для ознакомления с альбигойскими войнами вто­рого десятилетия XIII века. Сам фанатизм автора, его сердечная не­нависть к альбигойцам, этот апологетический тон, доходящий иног­да до забвения обыкновенных понятий, — все это не без пользы слу­жит для исследования истины.

Если, вследствие такого характера своей летописи, Петр скрыва­ет или извращает все благоприятное для Раймонда Тулузского и его партии, то он же обнажает все бесчестные проделки легатов и мест­ного католического духовенства, простодушно думая послужить тем интересам Церкви. Собрав все, что может компрометировать альби­гойцев и лангедокских феодалов, он же, сам того не замечая, в по­рыве религиозного экстаза записал все, что опозорило Монфора, легатов и крестоносцев.

Имея рядом такого апологета, Монфор мог бы быть освещен со­всем иным светом, если бы неизвестные трубадуры не оставили па­мятника, излагающего те же события с точки зрения провансальско­го патриотизма. Эта обширная стихотворная хроника в манускрипте названа («Вот поэма и т. д.»): Aiso es la cansos de la crozada contr els ereges dalbeges*. Она содержит в себе девять тысяч пятьсот семьдесят восемь стихов (сгруппированных позже в двести четырнадцать глав) и при всем своем объеме не закончена; изложение прекращается 16 июня 1219 года, прерываясь на самом интересном месте— на приго­товлениях к отражению французской осады, породивших то патрио­тическое движение, то сознание южной особенности, которое со­ставляет основной тон, живую струю всей поэмы.

Изложение, с обычными для эпопеи приемами, всегда особенно подробно и драматично. Время от 12 сентября 1213 года до апреля 1215 года пропущено — признак составного характера поэмы.

Исследование поэмы совершил Fаuriel, хотя последнее время Schmidt (H. des Cathares; II, 298-303), Du Mege (b Add. et notes de 1'hist. de Vaissete) h Mary-Lafon (предисловие к стихотворному переводу) несколько поколебали непреложность доводов знаменитого филоло­га, доводов, поддержанных Вильменом и Гибалем. Мы, ко всем упо­мянутым исследованиям, имеем от себя сделать только несколько замечаний. Опровержения Шмидтом (II, 301—302) доводов Фориеля относительно трубадура Вильгельма де Туделе, как автора поэмы, малоосновательны. Возражения Шмидта опираются только на текст первой части (кроме v. 7133), не задевая вторую, которую исследова­тель а рriori и совершенно некритически приписывает тому же Виль­гельму. Но и Фориель натянуто объясняет раздвоенность поэмы (р. 158). Что Вильгельм не мог быть автором всей поэмы, это явствует уже из текста, где (v. 20) говорится, что Вильгельм сочинил книгу от начала до конца, тогда как она совершенно не окончена. Наконец, ранее чем на середине поэмы изменяется ее характер; во второй час­ти она становится радикальнее и решительнее в проявлении патрио­тических чувств автора. Что автором первой части не мог быть упомя­нутый Вильгельм (v. 8), доказано Фориелем, в опровержение Ренуара. Кто бы ни был этот автор первой части, он достаточно сочувствует крестовому делу. Можно думать даже, что он был не чистый прован­салец, хотя он мог писать ее в Монтобане в мае 1210 года (v. 205). Это выдает язык его стихов. Филологическое исследование предмета от­крывает в этих стихах много французского, и потому мысль Фориеля, упустившего из вида такое обстоятельство, теперь не может иметь права на исключительность. Так, в главе СХУП целый ряд французс­ких рифм из infmitif: durcr, escaper, vendemier, denier, center, tuer, trier, blasmer. Подобным же образом составлен в главе С куплет из part, passe: fu, vertu, venu, vencu, perdu, retenu, cofondu, issu, descu, defendu. Слова в СХХ1Х: pris, rocus, mis, amis, pris, ris. Далее, французское: 3 pers. de passe defmi: fermerent (v. 2187), desrauberent (v. 2191), escrierent (v. 2192); французские формы и слова: dresser (v. 1172), cuir (v. 1790, вместо сиег), levera (у. 2093, вместо levara). Если последние формы и еще некоторые другие (заметим — по возможности исправленные Фориелем в его издании) можно было бы перетолковать в пользу провансализма, то в устах южного трубадура менее всего понятны слова: nostri baro frances (v. 2192), nostra gens de Fransa (v. 2253), наши крестоносцы (nostro Crozea, v. 2466). Слишком наивно было бы думать вместе с Фориелем, что это происходило из симпатии певца к делу завоевателей (chacune est un manifestation de sa sympathie pour eux,, р. 56), так как де в то время автор не видел еще прямой цели нашествия крестоносцев, а дышал вместе с ними католическою ненавистью к еретикам. Знаменитый филолог забывает, что тогда уже совершились страшные злодеяния Монфора и французских крестоносцев, что Бе-зьер лежал в развалинах, что пепел альбигойцев смешался с костями тех патриотов, которые боролись за дело графа де Фуа, что после поэма прославляет не только Раймонда, де Фуа и других гонимых феодалов Юга, соболезнуя о них, с искренним патриотическим чув­ством, и что, наконец, автор второй части был лично обязан сыну того самого графа де Фуа (Rotgiеrs Bernatz quern dsura e esclarzis, v. 7133). Потому из приведенных примеров мы решаемся заключить, что первая часть написана в северных пределах провансальской речи, что она создана под воздействием труверов. Лицо духовное, как думает Лафон (р. 31), не могло быть автором ее, потому что в то время оно высказалось бы о событиях иначе. Из того, что французское влияние проявляется кусками, можно вывести, что и сама эта часть состоит из отдельных песен. Рассказ о подвигах Гильома д'Энконтра, которым отделяется первая часть, — явная вставка; в нем много северных галли­цизмов и нет прежней силы изложения. Историк катаров, сам проти­вореча себе, приводит свидетельства из поэмы в пользу ее составности. Составитель первой части пользовался противоречивыми источника­ми, что не вяжется с приемами тогдашних трубадуров и ровностью их гражданского и личного чувства. Так, источниками послужили: поэмы же (v. 185, 974, 1579), книги (v. 1445, 1619), деяния (566, 806), поэт дон Изарн, приор из Мюрэ (v. 1887), какой-то большой друг автора, ма­гистр Николай, очевидец (v. 2157), Понс де Мела (у. 112), наконец, одно должностное лицо из крестоносного лагеря (v. 2525—27, lo comte Baudois... aisi com o contet sos bailes el prebost). При таком воззрении на составность поэмы объясняется и упомянутый полуторагодичный про­пуск в довольно обстоятельном пересказе событий, который должен был войти во вторую часть.

Трубадуров занимали более всего рыцарские подвиги, блеск и шум сражений вместе с излияниями личного чувства. Поэма блиста­тельными красками изображает битву под Мюрэ, и с этого описания чувствуется влияние новой сферы, присутствие нового смелого духа. Чем далее, тем суждения автора или, лучше, авторов становятся сме­лее, ближе, понятнее нам, отдаленным от той великой драмы почти семью веками истории. Начинается вторая часть поэмы.

По объему она почти вдвое обширнее первой. По внутреннему содержанию она, в свою очередь, распадается на две части. В одной преобладают интересы феодализма, в другой — тулузской общины (см. разбор издания Лафона в Revue des deux mondes; 1868,1. ЬХХУШ). Начало второй части, очевидно, должно быть на сто тридцатом куп­лете поэмы (на р. 196 по изданию Фориеля), там, где похвалы кресто­носцу Гильому д'Энконтру, «храбрее и лучше которого никого не было между бургундцами», внезапно сменяются рассказом о симпа­тичной автору личности дона Педро Арагонского. Стих 2739: «но я обращаюсь к прерванному повествованию» (a ma razo men torni que nos laise de la) может служить связкой составителя или компилятора, так же как и дальнейшие бессвязные стихи до 2746. Через несколько стихов в том же куплете читаем: «И мы, если проживем, увидим — кто победит, и запишем в этой истории все, чему будем свидетелями (qae nos membrara), и также все, что придет на память, постепенно, как дело будет продолжаться, и пока война окончится» (v. 2746-50). Из этих строк можно вывести два заключения: 1) автор прямо заяв­ляет, что этим начинается его работа, и 2) автор записывал событие на походе, тогда же, с легкостью импровизации трубадура, перекла­дывая записанное в стихи.

Действительно, весь литературный талант автора долгое время сосредоточивается на живописном изображении военных сцен, в ко­торых он всегда заявляет свои лангедокские и, быть может, альби­гойские симпатии. Это говорит друг южных галантных баронов. Вдруг место действий внезапно изменяется (со 147 главы). Рыцарь-феодал превращается в буржуа и с точностью фотографа изображает внут­реннее положение города Тулузы в период с 1216 по 1219 годы. Он говорит про родной город не только со стороны военной, но и изоб­ражая его внутреннюю жизнь. Смерть Монфора не вызывает лично со стороны поэта никаких лирических излияний: «Камень упал на его шлем и ударил так сильно, что глаза, мозг выскочили, а череп, лоб и челюсть разбились в куски; граф упал на землю мертвый, окровав­ленный и почерневший» (v. 8451-55). Крестоносцы оплакивают его, а тулузцы радуются; обе стороны высказывают свои чувства короткими фразами. «Граф был нечестивец и убийца, потому и умер без покая­ния, пораженный камнем» (v. 8476); «его смерть была счастливой слу­чайностью, из мрака соделавшей свет» (v. 8493), — вот взгляд певца Тулузы на вождя крестоносцев. Эта последняя часть поэмы и дала основание заключить, что героем эпопеи было не одно лицо, не Монфор, не Раймонд, а весь народ Юга, герой собирательный.

«Благородные усилия этого народа, — говорит Гибаль, — сверг­нуть чужеземное иго — воспеты и прославлены поэтом; это тот на­род, который, сперва подавленный многочисленностью противни­ка, впоследствии развернулся, чтобы отвоевать свою свободу и неза­висимость, выказав при этом энергию, достойную удивления».

Народный эпос требует бесхитростного рассказа и верного изоб­ражения. Авторы разбираемой поэмы обладают тем и другим свойством, а особенно тот из них, на долю которого выпало воспеть борьбу тулузских граждан с Монфором и принцем Луи за свободу родного города. Литературные достоинства сводной провансальской поэмы положи­тельно высоки. Они делают ее важнейшим памятником средневековой романской литературы вообще и в своем роде, то есть в группе стихот­ворных исторических хроник, первым. Особенно выигрывает этот па­мятник при сравнении с другими подобными произведениями. Так, французская литература имеет стихотворную хронику Кювелье о Берт­ране дю Геклене (издана Шарьером в 1839 году в тех же Dоcum. dе Guizot). Она не без замечательных достоинств; но эта хроника теряет всю свою силу при сопоставлении с провансальской, как со стороны исторической, так и художественной. Искусство одного автора есте­ственно притупляется при обширности предмета; однообразие картин лишает его поэму жизни и интереса. Наконец, она часто становится утомительной, художественные силы автора истощаются. Тем большее удивление вызывает искусство авторов провансальской поэмы облечь в форму драмы и живого интереса исторически верный рассказ о кри­тической поре существования Лангедока.

Вследствие самого строя поэмы, она должна облекать в образы исторические факты, чувства деятелей всех сословий, положений, партий, целого народа. События проходят перед нами блестящей па­норамой. Так как этим процессом творчества занимались очевидцы и участники событий, то позднейшему историку следует особенно до­рожить источником со свойствами, столь драгоценными. Мы потому при всяком случае обращались к образам этой поэмы, сопоставляя их с критикой предмета и прочих источников.

Так, например, происшедшее на четвертом латеранском соборе пред­ставлено нами согласно с изложением его в поэме; по словам испанско­го критика, одно это место поэмы могло бы обессмертить ее автора.

«Если бы этот драгоценный памятник, — замечает тот же кри­тик, — выделялся только живостью рассказа, возвышенностью мыс­лей и той суровой истиной, с которой он судит людей и факты, то, несмотря на высоту свою в глазах науки, он не перешел бы пределов исторической хроники. Но никогда эпическая поэзия не блистала столь яркими красками...» (в перев. у Lafon; 39). Так судит романская крити­ка, и мы нарочно привели это место, чтобы показать, с какой точки зрения глядят на этот памятник почти на месте действий.

Для южан, привыкших во всякой науке к живости и драматичности рассказа, Сапкой йе 1а сгозайа представляется не поэтическим произведе­нием, весьма пригодным для истории, а, напротив, исторической хро­никой, очень хорошо и поэтически написанной. Самая точная анало­гия, самое тщательное сравнение с летописями не только поддержи­вают ее исторический авторитет, но заставляют отдать ей преимуще­ство перед другими не за одну живость, но за более верное понима­ние происходившего и оценку значения совершавшихся событий. Син­тетический взгляд — важное достоинство ее авторов.

Между тем при всех таких качествах этот памятник провансальс­кой литературы оставался неизвестным в продолжение шести столе­тий. «Книги тоже имеют свою судьбу», — сказал по этому поводу Фориель на лекции в Сорбонне. Поэтому лучший историк альбигойских крестовых войн, бенедиктинец Вессэ, не мог пользоваться текстом поэмы, отчего его работа потеряла много в живости и интересе рас­сказа. Лишенный самого текста, он должен был довольствоваться про­заическим изложением поэмы, которое долгое время считали за от­дельное произведение. Это: Chronique (cronica) provencale, написан­ная на нижнепровансальском наречии, которым еще и теперь гово­рят в окрестностях Тулузы. Она без заглавия, и французские издатели называют ее: Chronique romane sur la guerre des Albigeois. Долгое время знали только два манускрипта этой хроники, позднейший в Bibl.imper. № 9646 и ранний в Карпентра; оба они XVI века. Недавно в Тулузе, в Bibliotheque de la ville, du-Mege, открыл рукопись, письмо и даже язык которой древнее карпентраской; так, по крайней мере, думает сам du-Mege. В доказательство такого мнения он приводит деление своего манускрипта по книгам и главам. Но, не говоря о том, что это деле­ние не всегда точное, оно-то и не служит доказательством ее l`avantage de l`anteriorite. Достоинство ее скорее заключается в полноте двух мест, не имевшихся в прежних манускриптах (существенное в главе об ос­вобождении Тулузы от французов, стр 145—150, по изд. du-Mege в приложении к пятому тому Vaissete. Toul. 1842).

Так как эта хроника есть не что иное, как весьма удачное по отделке, хотя не полное в фактическом отношении прозаическое со­кращение Cansos de la Crozada, то большая или меньшая полнота ее — дело условное и маловажное. Вессэ не знал основного источни­ка своего «Апопуте», как он называет хронику, изданную им впер­вые в приложении к третьему тому «Истории Лангедока» в 1737 году. При новом выходе знаменитого труда бенедиктинцев это издание повторено (в томе пятом), и его мы цитируем в нашем сочинении.

Впоследствии она была издана в XIX томе сборника Bouquet. Катель уже знал, высоко ценил ее и приводил из нее отрывки, называя автора: I'historicn du cointe de Toulouse. Вессэ так отзывается о ней: «I1 renferme plasieurs choses qu'on ne trouve pas ailleurs, et qu'il paroit que cet Auteur, quoique posterieur, etoit bien informe, et qu'il a puise dans de bonnes sources». Составитель ее не был альбигойцем, так как еретиков он резко порицает, везде заявил свою ортодоксальность. Он был южа­нин, но не был особенно привязан к личностям своих государей; под­виги крестоносцев он разоблачает, потому что пришельцы часто быва­ли кровожадны, но короля их Филиппа II он называет Богом данным (р. 455). События излагаются у него в пределах большой поэмы, то есть от проповеди де Кастельно до 1219 года. Он снабжает рассказ введени­ем о пользе истории, «которая служит поучением для злых и утешени­ем для добрых». Свою работу, почти единственный источник которой составитель тщательно скрывает, он предпринял для прославления «ве­личайшего, славнейшего и знаменитейшего города Тулузы».

Вессэ основательно полагал, что хроника принадлежит не совре­меннику и составлена не ранее XIV столетия. Он приводил для под­тверждения своей мысли три доказательства. В ней встречается слово «Лангедок» в смысле географического термина, что вошло в употреб­ление только в начале XIV века; к хронике приложен парижский трак­тат 1229 года, в котором между прочим упоминается о великом магис­тре госпитальеров на Родосе, который мог быть там только после 1309 года; наконец, в хронике говорится о епископе Кастрской епархии, открытой только в 1317 году. Возражения Гизо (сделавшего перевод этой хроники в XV томе мемуаров) против доводов Вессэ были бы, может быть, убедительны сами по себе, если бы впоследствии не об­наружилось, что составитель хроники не мог быть современником со­бытий, потому что он сократил уже готовые, лежавшие перед ним сказания очевидцев крестовых походов. Потому-то в его обработке и есть те свойства, которыми восхищался Гизо, не знавший тогда о по­эме: le ton meme de 1'ouvrage, les details qu'il contient et que 1'auteur semble avoir vus en personne ou recueillis de temoins oculaires, enfin la vivacite de ses propres sentimens et la chaleur de son recit me portent a croire qu'il etait contemporain, ou du moins tresrapproche des evenemens qu'il raconte (Coll. des mem. notice; р. 9). Прибавим к доводам Вессэ, что сам язык хроники, обильный северными этимологическими и синтакси­ческими галлицизмами, обнаруживает ее составление в позднейшее время, когда после гонений на провансальскую национальность мест­ный язык стал поддаваться влиянию языка победителей. Это же торже­ство Франции обнаружилось и в общем направлении письменности Прованса, в уничтожении ее национального характера и замене про­вансальского исторического языка языком латинским. Это был губи­тельный шаг назад. Расцветшую народную хронику, обещавшую состя­заться со знаменитыми испанскими и итальянскими образцами, сме­няет безжизненный латинский рассказ.

Такому влиянию подчинился Guilelmus de Podio Laurentii Chro-nicon super historia negotii Francorum sive bellorum adversus Albigenses ab a. 1092—1271, sen historia Albigensium. Издание с древнейшего мануск­рипта Парижской Библиотеки (№ 261) у Catel (Hist, des comtes de Tolose, 1623, p. 49. app.), y Duchesne (Scrp. rer. franc.; V, 666—705) и позже у Bouquet, с поправками собственных имен, по обыкновению разброса­но (XIX, 193-225, с 1230 года XX, 764-776). Автор жил в эпоху подав­ления провансальской национальности и потому, занимая обеспечен­ное место католического капеллана при несчастном и офранцуженном графе Раймонде VII, имел самое ничтожное понятие о старых граж­данских интересах страны. Он весь на стороне французского правитель­ства. Родом провансалец из города Пюи-Лоран, он жил в таких исто­рических условиях, что не мог писать иначе, как с французской точки зрения. Он был современником только последнего периода борьбы Про­ванса с Францией за независимость и потому послужил нам суще­ственнейшим источником уже только для второго тома, когда мы бу­дем анализировать его труд в связи с другими современными источни­ками. О крестовых походах он пишет по воспоминаниям других (с. 8, 9) и потому кратко, нефактично и довольно бессвязно. Так, напри­мер, об осаде Терма, описанной у Петра Сернейского в главах 40-42, у Вильгельма не рассказано. Привыкший к новым порядкам, он со­храняет в себе столько беспристрастия, чтобы видеть в альбигойских ересях наказание, заслуженно постигшее католическое духовенство за развращенность, о которой он говорит в первых главах. Насколько он дорожит интересами и самостоятельностью своей родины, видно из его рассказа о падении последнего графа де Фуа. Это событие было решительным сигналом уничтожения свободы Лангедока, и оно не только не вызывает у автора хотя бы капли сочувствия и сожаления, а, напротив, необычную радость.

«Король Филипп III, — рассказывает Вильгельм, — действовал с мудростью и предусмотрительностью, опасаясь, чтобы не стали его презирать, если он на первых порах не покажет смелости в подавлении восстания... Чтобы справедливый суд Божий мог обнаружиться, греш­ник пойман на месте своих преступлений» (с. 52). Желая придать неко­торый прагматизм своей «истории», написанной, впрочем, языком довольно трудным, Вильгельм касается связи политических событий истории Прованса с событиями других стран, но в этом случае впадает в анахронизмы, ошибки в местностях и хронологии. В изложении нет живописности, и вообще было бы слишком дилетантски сказать вме­сте с Daunou (Letat des lettr. en Fr. 222), что его летопись дает полное понятие о Провансе XIII века. Тем не менее по непосредственной при­ложимости его труда к предмету нашей работы Вильгельм представля­ет собой ценность, намного превосходящую ту, которую имеют источ­ники второстепенной важности: летописцы северной Франции, вскользь или даже специально трактующие о походах на Юг.

Несравненно большее значение, чем такого рода источники, о которых мы скажем несколько ниже, должны иметь государственные акты того времени. Registrum curiae Franciae, а также договоры мы имели в Preuves de I'hist, de Lang. Вессэ — и на них везде указываем в своем месте. Но в нашем распоряжении был материал более богатый. Так как та эпоха была временем господства над Западом папы Инно­кентия III, то его буллы, распоряжения, письма приобретают смысл существенного источника и для нашего исследования. Действитель­но, Registrs Innocentii III были для нас драгоценным материалом. Эти письменные указы Иннокентия III имеют значение неоспоримых го­сударственных актов. Часть сокровищ Ватикана — письма папы и от­веты, получаемые на них, — приобретают проясняющий смысл для всей политической и государственной истории того времени. «Посла­ния» Иннокентия III — это дипломатические и вообще архивные бу­маги того времени. Все дипломатические сношения изложены нами по этим документам, количество коих вызывает удивление перед не­утомимой деятельностью папы. Конечно, многие из них составлялись в его канцелярии. Они распределены по годам его нахождения у вла­сти (1198—1216), по книге на каждый год; таким образом, всех книг должно бы быть девятнадцать, между тем мы имеем только шестнад­цать. Слишком неровное количество документов в каждой книге, даже в последних изданиях (в первой, например, пятьсот восемьдесят три, в иных нет и ста), заставляет предполагать, что множество писем затерялось.

Первое издание Guilielmi Sirleti (Opera, 1543, Roma) смогло со­брать документы только на две первые книги. Второе, в Кельне, Maternus Cholinus (1575); третье, в Венеции; четвертое и пятое — Bosquetus (1627, 1635); шестое— Baluzius в Париже (1682, 2 f.) — постепенно обога­щали число документов. Последнее, тоже не полное, подало Гуртеру мысль написать его известный труд. В конце прошлого столетия фран­цузские издатели Brequigny и La-Porte du-Theil, имевшие случай сде­лать некоторые открытия, напечатали письма в той полноте, какую мы имеем теперь (Diplomata, Chartae, Epistolae et aliadocumentaad res Francicas spectantia. Pars altera, quae epistolas continet. Tomus primus Innocentii 111 papae epistolas anecdotas... exhibens; Par. apud Nyon, 1791, f. — довольно редко). Здесь впервые были помещены документы для 1203—1204 годов и пятьдесят сень писем III книги; прочие книги так же значительно пополнены. В последнее время известный издатель Патрологии Migne снова напечатал переписку Иннокентия без осо­бых дополнений с вариантами в трех томах, предпослав Gesta Inn. (Baluzii), а в особом томе собрал все богословские сочинения Инно­кентия и его проповеди (Patrologiae cursus completus, ser. secanda, Par. 1855, t. CCXIV—CXVП). Мы пользовались этим последним изданием. Материал прерывается на августе 1213 года. Таким образом, главней­шая заслуга по разбору переписки Иннокентия III принадлежит пред­шествовавшим французским издателям. Они же произвели бесприст­растный суд над личностью папы, которого перед тем или славосло­вили, или позорили.

Дю-Тейль, рационалист и республиканец, верными красками очер­тил характер Иннокентия. Его суждение практически верно; он заме­чает, что глазами строгого моралиста нельзя мерить историческую лич­ность (II n'a pas ete celui, dont 1'ambition ait en le moins de palliatifs et d'excuses), что к суду призвано лицо, а не система.

«Имя Иннокентия III, — продолжает издатель, — всегда будет на­вевать воспоминание о человеке, который действовал на сцене мира с сильным блеском и в котором беспристрастная философия всегда су­меет различить добродетель и недостатки. Когда я говорю о недостат­ках, то думаю о тех, кто читал полемические и исторические сочине­ния, где этот папа так решительно обвиняется в преступлениях». При­знавая, что лишь тенденциозность и радикализм могут держаться тако­го убеждения и что подобный прием не имеет права быть авторитет­ным в философских и исторических вопросах, Дю-Тейль дает справед­ливую оценку достоинствам папы (une fermete d'ame a 1'epreuve, une Constance inebranlable dans les projets, une zele infatigable pour la chose publique, une purete des moeurs sans reproches).

Новый издатель переписки Иннокентия III снабдил большую часть писем кропотливыми примечаниями и указаниями, а также помес­тил свои и Балузиевы ссылки при Gesta. Известно, что в трех кодек­сах содержатся папские жизнеописания. Древнейший принадлежит пап­скому архивариусу Анастасию, который дошел лишь до Николая I (Muratori. Scrp. rer. ital. Ill, pars I; 93-277), использование которого облегчают диссертации Ciampini и Blanchini, приложенные там же (id. 33-55, 55-93). Со Льва IX до Иоанна XXII довел жизнеописания кардинал Николай Арагонский (id. 277-685). Цельный кодекс другой редакции, но с той же узкой папской точки зрения свел из мелких биографий до Сикста IV включительно Amalricus Augcrius, что зани­мает особый фолиант у Муратори (Act. Pont. Rom.). Для Иннокентия III здесь имеются два списка: краткий Bernard Guidonis (Mur. t. Ill, pars II; 480-486), которым мы могли подтвердить один факт из битвы под Мюрэ, и обширный St. Baluzii (id. 486-568). Новейшее издание всех папских биографий сделано в Германии Ваттерихом (Pont. Rom. vitae; Leipz.1862); мы цитируем Балузия по тексту Патрологии (Migne), а Гвидона по Муратори. Нам пока не было надобности прибегать к Bullarium Romanum, так как настоящий том кончается Иннокентием III, для которого мы имели богатейшее издание документов.

Общей церковной историей для XIII столетия можно считать со­чинение доминиканского приора и епископа Ptolomaei Lucensis (de Fiadonibus) Historiae ecclesiasticae I. XXIV a Chr. nato usque ad 1313 (Muratori; XI, 153-1242), богатого фактами и не без некоторой кри­тики для конца XIII столетия. Он умер в 1327 году; для начала века он не представляет достоинства источника, так же как и церковные хро­ники Nicolai de Syghen (жил в конце XV века) и loh. Stellae (в XVI ст.). Chronicon ecclesiasticum Зигена издал Wegele в Иене (в 1855 г.); De vita ac moribus pontificum Romanorum, usque ad a. 1503 Стеллы, изданное в Венеции (1507 г.), представляет собой в отношении Иннокентия III повторение известных фактов. Подробное изложение церковной ис­тории по ватиканским архивам предпринял в последние годы XVI века кардинал Baronius — Annales ecclesiastic a Chr. nato ad annum 1198 (лучшее отдельное издание в Майнце, 12 Г., 1605, просмотрен­ное самим автором) по поручению римского правительства. Естествен­но, оно не может быть причислено к числу беспристрастных: тут есть и фактическое извращение, и фальшивые документы, и стихотворные повествования, а также саги, легенды, записанные с полной верой в них.

Те же свойства и у его продолжателей, поставленных в такие же условия, кардиналов Raynsldi (ум. 1670), дошедшего до 1565 г. (9 Г.), Laderchi, добавившего еще шесть лет, и Paghi, составившего несколько критических статей и указатель. Все вместе это составляет в лучшем лукском издании тридцать пять томов текста и три тома индекса (1738— 59). Составители помещали в извлечении и отрывках буллы и собор­ные постановления; в этом отношении их издание всегда будет до­вольно ценно, так как заменяет Bullarium и лучшую коллекцию собо­ров Mansi. Время Иннокентия III занимает две трети первого тома Райнальди (1747).

Те французские летописцы, которые не были современниками крестовых альбигойских войн, не могут быть рассматриваемы как ос­новные источники, так как они черпали свои сведения из прежних летописей. Это надо сказать и про Praeclara Francorum facinora variaque ipsorum certaminapluribus in locis tarn contra orthodoxae fidei, quam ipsins Gallicae gentis hostes non impigre...gestas ab 1200-1311, ab ill.principe Montisque Fortis comite (Hsa. Gatel, comtes, p. Ill; Duchesne, scrp. V, 764—792 и отдельно, sine I. et a.). Часто эту анонимную летопись назы­вают хроникой Симона Монфора, и уже по одному этому можно судить о ее характере, хотя она далеко не может служить чьей бы то ни было биографией. Ее известия кратки и сухи. Неизвестный соста­витель — сторонник самого кровавого фанатизма. Он апологет крес­тоносцев Лангедока, Монфора, атлета веры (а. 1211, 1214 етс.) и всех пап XIII столетия. Под 1250 годом он записывает известие об умерщ­влении императора Фридриха II, его текст почти дословно сходен с текстом присяжного папского биографа. Не это ли место побуждает французских ученых считать автором хроники Бернара Гвидона (Bouquet. Recueil; XXI, 691). Катель приписывает ее Петру, епископу Лодевы. Во всяком случае, несомненно, что составителем было ду­ховное лицо. Компилятор довольно бестактно пользуется Петром Сернейским, сокращая важное, останавливаясь на неважном и многое пропуская (а. 1209— Р. Сегп., с. 88, 60-63; а. 1210- Р., с. 98; а. 1213 -Р., с. 72); впоследствии он слишком усердно пользуется Guil. de Pod. Laur. (напр.: а. 1228 — Guil., с. 39; а. 1250 - Guil., с. 49). Там, где Петр Сернейский ошибется или просто совершит описку, анонимный ле­тописец списывает не исправляя; так, принц Луи отправляется в кре­стовый поход в 1212 году, согласно с Р. Сегп., с. 68, вместо февраля 1213 года, что следует и из Петра Сернейского. Несмотря на такое плохое историческое значение, на сухость, краткость, ошибки, эта католическая летопись имела многих читателей. Она была издана в 1562 году в Тулузе, во французском переводе, отдельной книгой (Jean Former de Montauban. Hist, des guerres faites en plusieurs lieux de la France etc.); другой, более точный перевод сделан в собрании Гизо (Coll. des mem., t. XV, 1824). Мы могли пользоваться этой хроникой только для подкрепления чужих известий.

Тем реже нам приходилось цитиро