Начало централизации; деспотизм Альфонса

В 1258 году Людовик IX заключил в Карбейле договор с Иаковом I Арагонским и в Аббевиле — с Генрихом III Английским, который должен был прекратить вражду меж­ду тремя королевствами, приводившую к частым опусто­шениям на Юге. В Карбейле король арагонский отказался от своих прав на некоторые припиренейские домены и на несколько кантонов в Оверни, удержав за собой толь­ко сюзеренство в Монпелье. Здесь не было даже и речи о правах Альфонса, может быть потому, что эти владения были спорны. Но иное дело в договоре с Англией. Людо­вика IX преследовало довольно благородное, но не со­всем государственное желание, поправить «великую не­справедливость» своего деда Филиппа II, который отнял у английского короля Пуату и другие земли на Юге. Ген­рих III не в состоянии был бы возвратить их оружием, но благодушие Людовика IX помогло — стоило только ука­зать французскому королю, что его отец когда-то в Лон­доне обязался возвратить Англии эти земли*1, и Людовик IX чувствовал себя не вправе их удерживать, хотя позже Генрих III, нарушив свои обязательства и подняв ору­жие, тем самым освобождал французского короля от нравственной ответственности. Но получив соответствен­ные гарантии от Генриха III, Людовик IX возвратил и уступил вместе со своими доменами и то, что входило в удел Альфонса и в наследство Иоанны, нимало не спра­шивая согласия графа, графини и их народа. В Ангулеме, Лемузене, Керси и Перигоре Людовик IX не имел пря­мых доменов, но только права на присягу разных феода­лов, которые в большинстве не любили английского ко­роля, хотя впоследствии начали враждовать с Францией, так как английская власть оказалась более гуманной к их национальности. Из доменов Альфонса Людовик IX усту­пил Англии доходы Аженуа, а также с нижнего Керси и с области Кагора.

Таким образом, приданое жены Раймонда VII отхо­дило назад к Англии распоряжением французского короля. После смерти графини де Пуатье, то есть Иоанны, Англия должна была получить также южный Сентонж. В вознаграждение за это Генрих III и за себя, и за наследников отказывался от всяких прав на Нормандию, Анжу, Мен, Турень, северный Сентонж, Онис, Пуату и сверх того признавал себя вассалом французского короля за все английские владения на материке, прежние и новые, вместе с Пеннью и Бордо. Последнее условие должно было удовлетворить самолюбие французских вельмож и самого короля, хотя и не давало никаких материальных выгод. В самом деле, средневековым французам, всегда тщеславным и самолюбивым, было лестно иметь своим вассалом беспокойного соседа и одного из могущественнейших государей.

По многим косвенным доменам Франция ничего не теряла, по другим теряла доход, власть в городах, но сохраняла королевский авторитет, который простирался теперь на вдвое большие пределы. Французские королевские сенешали по-прежнему оставались в уступленных областях рядом с английскими, а в Перигоре появился новый, который на­поминал собой верховную власть в Гиенни. Парижский парламент, как видно из документов, принимал по-прежнему апелляции на решения английских сенешалей и приводил в исполнение свои приказания. Но ежегодная уплата трех тысяч семьсот двадцати ливров за Аженуа, добровольно воз­ложенная на себя Людовиком IX, естественно, раздражала французский народ, так как напоминала даннические отношения и не могла загладиться тем, что Генрих III в Луврской башне преклонил колено пред королем Франции, чего не было уже пятьдесят лет.

В любом случае Франция получила довольно выгодный мир, а главное, спокойствие и уверенность за свои грани­ты, хотя это достигалось нарушением самостоятельности провансальской национальности. Желаний не только населения, но даже баронов уступленных земель не спрашивал. Своему великодушию и личному спокойствию король, вопреки справедливости, приносил в жертву законные интересы Юга. Замечательно, что он думал сделать этим прекрасное дело.

Ответом на это было общее недовольство и в Лангедоке, и в самой Франции, проявившееся даже среди собствен­ного двора короля. Впечатлительное рыцарство не хотело спокойно взвесить выгод трактата. Оно не понимало, что гористый Перигор и бедный Лемузен стоят четырех луч­ших провинций Франции.

— Государь, нам кажется, что вы потеряли, когда уве­ряете, что выиграли, — сказали ему в совете.

Выходило, что потеряли обе стороны. Замечательно, что договор, не удовлетворив франиузов, одинаково раз­дражал и английских баронов. Он был предлогом к вос­станию вельмож и городов в Англии, и Генрих III едва не поплатился за него короной. Существенной причиной революционного движения была зависть гиенньских и английских вельмож к богатым бенефициям, захвачен­ным итальянцами. Ненависть к римскому владычеству дошла до того, что образовались общества для убийства папских гонцов во главе с йоркширскими рыцарями. Побужденный баронами, предводимыми Симоном Лейчестером, сыном Монфора, который не хотел подчи­няться французскому правительству за свое наместниче­ство, и взятый в плен, Генрих III должен был покорить­ся в Оксфорде воле первого парламента и водворить в Англии начала ее конституционной свободы. Король был стеснен опекой двадцати четырех баронов.

После шестилетней борьбы король и бароны предоста­вили решить спор третейскому суду Людовика IX. Фран­цузский король, опираясь на Библию, провозгласил, что надо повиноваться верховной власти, и вместе с папой кассировал оксфордские статуты. Но этим он только вы­звал новую борьбу. Монфор предложил городам место в парламенте и, призвав их к участию в политической жиз­ни, склонил счастье на свою сторону. Симон погиб в этой благородной борьбе, но его дело восторжествовало.

Лангедокцы после аббевильского договора могли по­нять, что отныне ими распоряжаются по произволу, как завоеванными, что даже не желают видеть разницу между подданными короля и графа. Личность Людовика IX не мо­гла внушать им симпатии. Когда короля канонизировали, то во многих местностях Юга отказались признавать его праздник. Для выражения злобы против его братьев не на­ходили слов.

В самом деле, французское управление, хотя и прино­сило с собой порядок, не могло внушить симпатии ни в одном слое населения. Французы начали ломать самые до­рогие начала самоуправления. Легисты, которые появились тогда в королевском совете, вынесли из университетов Италии глубокое уважение к государственным принципам Римской империи, то есть централизации и возвышению монархического сана. В Германии и Англии проявились те же идеи, но там их постигла другая участь. Во Франции они победили; Империю и Англию же эти попытки обес­силили.

На территории Лангедока и Прованса были сотни му­ниципий. Ураган альбигойских походов смыл некоторые из них, но во время мира они возродились снова, и звук вечевого колокола получил свою прежнюю привлекательность. Французские сенешали под влиянием легистов противодействовали ему. Они решительно не допускали новых общин. Они уничтожали и старые общины, но не прямо, а подыскивая предлоги, которыми служило возмущение, неисполнение обязательств и прочее.

Так, в 1254 году сенешаль бокерский запретил выбо­ры в Ниме. Горожане пожаловались королю. Людовик IX отправил для расследования дела комиссию из архиепис­копа д'Э, одного доминиканца и двух юристов. Действительно, на этот раз, в уважение старинной свободы горо­да, самоуправление осталось. Но когда в том же году подобного же пожелал город Лимукс, то ему французские полномочные послы, наведя справки, отвечали так:

— Ваш город сражался с синьором Монфором во вре­мя первых крестоносцев, за это Монфор приказал вам сойти с горы и построиться в долине. Немного спустя вы еще раз вооружились против Монфора, снова поставили город на горе и дали убежище диакону альбигойскому, Изарну Иордану, графу де Фуа и множеству других ере­тиков. Во время осады Авиньона, вы поднялись против короля, соединились с его неприятелями и начали же­стокую войну. За это вас опять выселили в долину, и в наказание вы были обложены пеней в двести ливров, которую платили в продолжение двадцати восьми лет, а сверх того земля, на которой вы жили, была конфиско­вана. Но это наказание не помешало вам, вопреки клят­вам, поднять оружие против короля за Тренкавеля и оса­дить Каркассон. За это последнее злодеяние вы потеряли и те свои права, которые еще имели. Возвратить вам свободу теперь, после всего сказанного, было бы весьма дурным примером (3).

Некоторые общины в Провансе должны были отказаться от своих привилегий в пользу Карла. Так в 1257 году случи­лось с Аптом, который предоставил графу Анжуйскому как бы в дар свой консулат, свои права и выборы. Это делалось для «блага города» несколькими людьми, которые вошли в сделку с графом. Через два года такой же документ был заключен от имени общины Рейлан одним из ее сановни­ков, который уступил графу навсегда право консульства, сохранив пожизненное отправление должности ис­ключительно за собой.

Такой тактикой, напоминавшей узурпации римских императоров, начали свою политическую деятельность французские принцы. Они переносили на себя где можно республиканские должности, то есть фактически уни- чтожали их. Стараясь подавить местную свободу, Карл хо­тел вознаградить провансальцев славой завоевателей Си­цилийского королевства, куда, как мы уже говорили, он пошел вместе с ними и французами.

В таких стремлениях французского правительства выра­зился рост новых идей, враждебных партикуляризму и са­моуправлению. Но им трудно было взрасти на средневековой почве; такой рост требовал слишком много времени. Пока же легисты, перед которыми было будущее и история, ис­кали благоприятные условия для успеха своего дела. Не разбирая средств, сокрушая на пути препятствия, точно озлобленные на современников, презирая их мольбы и вопли, они в поте лица работали над сокрушением стари­ны, терпя поношение, подвергаясь на каждом шагу опас­ности, но продвигаясь вперед с сознательной увереннос­тью в победе. Новые люди, они создавали новые государ­ственные формы осторожно и постепенно.

Посмотрим, в чем они состояли. Начнем с положения центральной администрации Лангедока во второй полови­не XIII века.

Подобно Людовику IX, Альфонс имел при себе в Па­риже Совет или парламент, который вместе был и высшей судебной инстанцией. Он состоял из духовных и светских лиц. Церковными делами заведовал в нем казначей аббат­ства Святого Илера (в Пуатье), который был вместе с тем и капелланом графа. При Альфонсе их сменилось три, и каждый из них одинаково сносился с Римом и был по­средником в столкновениях светских и духовных властей. Это был министр духовных дел, который самостоятельно работал на своего государя.

Двое провансальских вельмож были главными деяте­лями закрепощения страны за Францией и сторонника­ми новых порядков. Сикард Аламан, переживший Аль­фонса, пользовался большим влиянием в Лангедоке бла­годаря своему юридическому образованию и блеску сво­его имени. Он оказал графу неисчислимые услуги. Замеча­тельно, что он действовал сознательно, ради своих прин­ципов, не брал наград и титулов. В наследии Раймонда VII ему принадлежала светская администрация и внутренние дела. Он должен был следить за бальи и сенешалями, давать им советы и руководить ими. Другой провансалец, Понс д'Астуад, наблюдал за юстицией. Двое духовных лиц, заведовавшие финансами и составлявшие ежегод­ный бюджет, французы родом, которые позже перешли на те же должности в королевский Совет, дополняли организацию, близко подходящую по определенности обязанностей каждого министра и вместе по коллективности и единодушию действий кабинета к высшей адми­нистрации нашего времени. Средневековый характер этому совету придавало, собственно, одно лицо — это Жак Дюбуа, наблюдавший за фискальными делами инквизи­ции и прилежно обогащавший казну графа конфискаци­ей имущества еретиков и евреев.

Обязанности этого лица имеют самую близкую связь с историей первой инквизиции. Потому мы впоследствии остановимся подробно на фактах его деятельности по отношению к евреям и еретикам, а теперь заметим только, что на тех и на других при Альфонсе смотрели лишь как на источник дохода. Трибуналы действовали усердно, но заточения все чаще и чаще заменялись пенями, и каждое дело приносило графу новую лепту. Евреи редко являлись перед инквизиторами, так как они без того во владениях Альфонса были обложены поголовным и чрезвычайным побором. Можно сказать, что их кошельки были в распоряжении графа. Вообще Дюбуа существенно пополнял фи­нансовые источники правительства, пользуясь религиоз­ным чувством народа, научившегося после горьких приме­ров питать ненависть к осужденным инквизицией. Вслед­ствие этого Дюбуа был в Совете довольно крупным лицом. Исполнителями воли Совета в областях были сенешали. История этих сановников имеет несколько периодов. Ког­да-то они имели наследственную власть на Юге, как и во Франции, назначали себе помощников, собирали доходы и вершили судебные дела. Филипп Август из опасения уви­деть новых палатных мэров уничтожил эту должность и вверил управление своих провинций бальи с властью, близ­кой к власти английских сенешалей в Гиенни. Это учреж­дение Филиппа имело громадное значение для всей исто­рии Франции, так как бальи должны были уничтожить феодальную аристократию и своей администрацией сгла­дить все местные особенности. Оно было перенесено Аль­фонсом в его владения.

Бальи Филиппа II имели широкие обязанности: сле­дить за тяжбами, заботиться о приведении в исполнение постановлений двора и королевских приказаний, покро­вительствовать церквам, управлять собственными домена­ми короля, вести счет доходов и расходов своей области и командовать ополчением в военное время (4). Они были ко­ролевскими чиновниками, правили, пока было угодно ко­ролю, и потому иногда назывались министериалами. С теми же правами и обязанностями, какие указал Филипп II, их застает и XIV столетие. Альфонс искусно прививал это нивелирующее учреждение, смертельное для феодализма и самоуправления, к своим пестрым владениям. В Пуату он назвал бальи прево. Вообще он действовал постепенно, но так, что его учреждения сохранились в сущности до самой Революции. Он застал в Лангедоке шесть сенешалей, но ничем не походили на тех, которых посадил Альфонс или, точнее, его Совет. То были сенешали Тулузы, Аженуа, Керси, Руэрга, Альбижуа, Венессена Альфонс сократил их число, присоединив Альбижуа к Тулузе, а Аженуа к Керси и снабдил сенешалей такой же властью, как во Франции. Каждое сенешальство делилось на бальяжи, управляемые бальи, но с другими задачами.

Новые сановники, назначенные из французов, полу­чавшие четыреста-пятьсот ливров жалованья, стали глаза­ми графа и легистов. Сенешали блюли интересы Альфон­са, как свои собственные, и считали свою службу— служ­бой Франции. Они сами определяли бальи, тоже большей частью из французов, но места эти, как доходные, отдава­ли с торгов. Тогда пожалели о временах Монфора, кото­рый не трогал внутреннего управления страны и, уважая старые обычаи Юга, сохранил даже печать Раймондов, на которой графы изображались в платье горожан с мечом, мирно покоившимся на коленах.

Теперь же с методичной последовательностью пре­следовали процесс преобразования национальности. Се­нешали Альфонса получили в руководство тот же наказ, что и сенешали Людовика IX в его знаменитом Уложе­нии. Общая политика готовила общность политической жизни северных и южных областей. Все важные акты ре­дактировали оба Совета. Везде старались устранить вся­кую возможность сделки сенешалей с подчиненными. Сенешали не могли жениться в той области, где началь­ствовали, а в случае смещения должны прожить еще со­рок дней после сдачи дел, чтобы дать ответ на те жало­бы, которые могли бы возникнуть против их управления. Им предписывалось беспристрастие к народу без разли­чия сословий, в чем они присягали; чтобы не отрывать население от домов, они должны были созывать его только в критических случаях и тюремное предварительное зак­лючение заменять по возможности поруками и залогом, и только в делах самых важных, как в преступлениях против Церкви, арест становился необходимостью: это было нечто вроде французской Маgпа Сhаrtа. Далее следо­вал ряд наставлений о судопроизводстве. Допрос и след­ствие во Франции носили инквизиционный характер даже в светских судах, в Лангедоке документы сообщались под­судимому.

Для судебной функции сенешальство было разделено на вигуэрства и судейства. Вигуэры существовали давно, они остались в качестве помощников сенешаля, по одному в сенешальстве; судьи же были введены Альфонсом в каждом участке. В южных доменах короля их везде заменяли вигуэры. Они и вигуэры присягали в верности графу и представляли собой решительное воплощение монархических порядков. Ниже их стояли бальи, которых было по несколько в сенешальстве, для собирания налогов и исполнения полицейской обязанности и иногда знного предводительства. При трудности сбора податей и пошлин правительство с охотой продавало права сбора желающим занять эту должность. Таким образом, бальи из графских сановников скоро стали откупщиками. По приказанию Альфонса велено было продавать эти места непременно с торгов, и притом как можно дороже; для выгоды короны велено было сменить бальи, назначенных сенешалями, и их места также перепродать. Понятно, ка­кой тяжестью ложились на население эти кровопийцы из французских мелких дворян с их беззастенчивостью и алчностью.

Насилия и злоупотребления были естественны. Каждый, заплативший вперед сумму положенного сбора, старался вернуть ее с лихвой и произвольно увеличивал податную тягость земель, городов и замков. Другой, кто купил толь­ко одну должность, искал хорошей награды за труды по управлению и сбору налогов. Бывали примеры, что в одно время вместо одного имелось два бальи 5. Случалось, что несколько лиц составляли компанию на известном участке и эксплуатировали его как могли. И Людовик IX, и Аль­фонс одинаково старались устранить излишние злоупот­ребления этой системы, но допускали сам факт. Так было тогда во всей Франции с той разницей, что в Пуату и дру­гих провинциях бальи назывались прево, в отличие от вер­ховных сановников Филиппа П. Одна эта мера уничтожала всю долю пользы, какую приносила народу система цент­рализации, введенная на Юге французским правительством. На заре своего появления в истории централизация имела патологические формы.

Когда вопль провинций, сдавленных самовластием се­нешалей и бальи, дошел до двора, то регентство*1 в 1270 году приняло ничтожные предупредительные меры. В каждом бальяже предоставлено было избирать лицо из нотаблей, которое наблюдало бы за бальи, и в случае его гнета и грабежа жаловалось бы сенешалю. После второй жалобы последний мог обложить виновного пеней в пользу графа. Строго запрещено было допускать более одного бальи на участке. Тогда же были сделаны наставления сенешалям, что служит доказательством их самовластия и вымогательств. Оказалось, что они, вопреки наказу, сажают в тюрьмы совершенно невинных, продают бальяжи своим родствен­никам и тому подобное.

Хотя Совет старался уверить, что Альфонс ценит пра­восудие и счастье подданных выше всего, но его система грешила и в самой себе, и в способах применения, потому что гналась не за благосостоянием народа, а прежде всего за приобретением средств для достижения личных целей во что бы то ни стало, как, например, для того же кресто­вого предприятия, за которое готовился погибнуть его брат (Людовик Святой) и которому он отдался вместе с ним в последние годы своей жизни.

Надо заметить, что на местную администрацию и на местный суд провинции могли жаловаться членам парла­мента, то есть Совету и даже самому графу. Парламент всегда следовал за графом, но ежегодно в день Всех Святых его можно было найти в Париже. Разбор дел брал на себя каж­дый из членов отдельно. Граф часто назначал для того мо­нахов, которых очень любил. Чаще с жалобами на сенеша­лей обращались прямо к Альфонсу. Прежде он судил тер­пеливо и внимательно, но наконец утомился и в 1270 году запретил такое нарушение правильной юстиции и образо­вал, как настоящий монарх, из себя третью инстанцию, стоящую над парламентом.

В общем заседании парламент служил первой инстан­цией для важных гражданских дел между феодалами, об­щинами, прелатами и для претензий правительства. Его решения приводились в исполнение сенешалями без апел­ляции. К тому времени граф убедился, что за его сановни­ками необходим непосредственный надзор. С этой целью он иногда отправлял в провинции членов Совета, в боль­шинстве же случаев, по примеру Людовика IX, так назы­ваемых следователей. Объезжая области, они должны были выслушивать жалобы населения на сенешалей и сановни­ков и даже на самого графа; иногда они производили след­ствие по делам, обжалованным в парламенте.

Учреждение института следователей приносило много чести уму и сердцу Альфонса, но особенно Людовику IX, которому принадлежала мысль о нем. Рассказывают, что короля возмущали насилия и конфискации, которым подвергались на Юге люди, случайно замешанные в дела ереси, хотя имущества наказанных шли в пользу его казны. Чувствуя угрызения совести за такие несправедливые приобретения, облитые слезами ограбленных, он думал о возвращении отнятого. К тому присоединились усиленныые жалобы на грабежи и притеснения местных властей во время регентства Бланки. Поэтому, собираясь в поход, король, желая примириться с совестью, разослал честных и верных людей из монахов выслушать жалобы наро­да и восстановить справедливость. Это было в 1247 году (6). Следователям не должно было стесняться принимать жа­лобы и на самого короля, и на его Совет. Они вели дела открыто по средневековому обычаю и, в большинстве своем будучи доминиканцами, чуждались тем не менее инквизиционного судопроизводства. Они обстоятельно записывали все подробности притеснений, вынесенных народом от королевских сборщиков и властей, и достойно сожаления, что эти документы сохранились далеко не все. По их приказанию виновные или их наследники воз­вращали неправильно приобретенное имущество. Еписко­пы должны были оказывать содействие; сенешали и ба­льи повиновались им. Их слово бывало словом любви и истины. Будто чуждые земных страстей и интересов, они произносили, когда следовало, приговоры, направлен­ные даже против короля, их пославшего, и весьма часто вопреки желанию парламента. Но их инспекции были периодическими — такая благотворная власть, как акт верховной справедливости, вступала в свои права только тогда, когда ропот народа требовал ее содействия, про­явление ее было непостоянным.

Альфонс, во всем подражая королю, попытался при­вить и в своих владениях эти порядки. Но это значило влить в новые формы старое содержание. Доминиканцы привыкли смотреть на альбигойские области как на ис­точник нечестия; они часто не исцеляли зло, а усиливали его. Они не забывали, восстанавливая справедливость, устанавливать наказания для еретиков, которых главным образом и порождало насилие и угнетение. По характеру Альфонс мало походил на своего брата. В нем не было величавой кротости духа, идеальных стремлений, само­пожертвования и бескорыстия Святого Людовика. Он не мог допустить, чтобы подданные судили его. В этом он опередил средневековое время. Его посланцы должны были восстанавливать его права, а не нарушать их. Их обязан­ностью было разбирать, между прочим, претензии на него самого и его предшественников и жалобы на его слуг, и если они получили право произносить свой при­говор, то всегда почти номинально. Собрав на месте все сведения, они, как высшая полиция, представляли все дело Совету или графу для окончательного решения.

Почти каждый год назначались следователи, но в сущ­ности для того, чтобы подписать на своих трудах: «Возвращено господину графу», или «Граф оправдал». Только неважные дела они осмеливались решать сами, а что ка­салось восстановления имуществ и наследств, а не только других, более серьезных, дел, то в них они не переходи­ли рамок юридической практики графа. Так радикально извратилось это учреждение в применении к несчастному наследию Раймондов, которое, следовательно, проигры­вало, не попав прямо во власть такого короля, каким был Людовик IX.

Воспитанный идеями новых законников, Альфонс, не чуждый гордости и ограниченного честолюбия, любил са­мовластие. Он приучил своих подданных к мысли, что он их глава по праву завоевания и по праву рождения, что договор не имеет места в его отношениях к ним. В этом состояло политическое воспитание лангедокцев под влас­тью французов. Он окружал себя монархическими форма­ми правления. Властвуя издалека, он правил бумагами, на составление которых пошла вся его энергия. Может быть, болезнь помешала обнаружиться его деспотизму во всей полноте и жестокости. Советники для него значили немно­го; он росчерком пера изменял решения Совета. Он ни­когда не допустил бы судебных преследований, невыгод­ных для его казны, хотя бы и сознавал их справедливость. Он усвоил в решениях формулу самодержавного государя: «Угодно господину графу», давая тем знать, что считает в пределах Лангедока свою личную власть источником вся­кой другой.

Если бы эта власть при помощи следователей успела предохранить население от притеснений, водворить в стране порядок и дать гарантию сохранения личности и имуще­ственной безопасности, то она заслужила бы право быть уважаемой, так как принесла бы с собой новую эру для страны. Но этого не произошло. На сенешалей и бальи по-прежнему сыпались жалобы.

Под предлогом взыскания имуществ еретиков, подле­жавших всецело конфискации, — что было на их ответствен­ности, — они совершали различные злоупотребления, кого притесняя, кому послабляя, смотря по личным отноше­ниям. Так как деньги, отданные когда бы то ни было осуж­денными в рост или на сохранение, составляли собствен­ность казны, то администрация сурово взыскивала их со всякого с полными процентами, которые иногда доходи­ли до ста в год.

Подобное случилось с одной церковью, приор которой занял на один год у ростовщика, осужденного впослед ствии трибуналом, под условием заплатить вдвойне. Адми­нистрация требовала уплаты у его преемника по обязательству, хотя по законам и на практике обязательства с еретиками были недействительны, если только дело не касалось фиска церковного, королевского и тому подобного, дело перешло к следователям.

В одном графстве Венессен в 1266 году было представлено парламенту до пятидесяти жалоб. Решение последовало через два года, так как следователи объезжали провинции не каждый год. А между тем множество злоупотреблений делалось в это время не только самими бальи, но даже их писцами и слугами. Один писец не хотел платить за дом, который купил; другой тащил у сироты последнего осла. Иные бальи бесцеремонно приказывали собрать у кого спелый виноград, у кого хлеб с полей, видимо, считая себя лолными хозяевами имущества обывателей. На такой гра­беж смотрели снисходительно, виновного наказывали небольшой пеней в шесть солидов.

Коннетабль в Оверни просто грабил, брал поборы с бальи и продавал их места столько же себе на пользу, сколько в пользу графа; он сошелся с епископом клермонским, позволяя ему всякие насилия, а сам приказывал угощать себя в церковных домах и монастырях. Скоро в Оверни исчез всякий порядок, власти делали что хоте­ли, никто не находил себе защиты. И феодалы, и вилла­ны оставляли эту область, что было сопряжено с огром­ными убытками для графа; они обращались к покровительству монастырей; графская власть была в опасности.

Свидетели при следствии показали, что коннетабль не любит давать суд маленьким и бедным людям, грозит, наказывает и выгоняет, так что нет охоты приходить жа­ловаться в другой раз. Себе он предоставил только одно занятие: брать с тех, кто может что-либо дать; он не презирал никакого даяния, брал лошадьми и ястребами. В лихоимстве этому администратору усердно помогали его советники и клерки, их любовницы и жены.

Подобные насилия могли случаться и в прочих облас­тях. Они, естественно, отталкивали народ от тех преобразований, весьма полезных по идеям, которые Альфонс желал ввести в своем государстве и которым принадлежит большое значение в истории.

Что общего между таким состоянием общественного и административного строя в преобразованном Лангедоке и тем духом особенности, самоуправления, самодеятельнос­ти, о котором мы говорили в первой главе первого тома и который, оживив и окрылив страну, сделал из нее в свое время один из лучших уголков земного шара? Нет сомне­ния, что Альфонсу принадлежит первая после Фридриха II попытка осуществления монархических идеалов и форм, что он руководствовался историческим стремлением со­здать порядок из хаоса, единство из разнообразия направ­лений, единодушие и силу из борьбы элементов. Что он, как государственный человек, хотел опередить в этом свое время и даже отчасти преуспел в этом, — но можно спро­сить, неужели только через одну централизацию, через одно подавление личности, через одну суровую монархическую школу Европа могла дойти до известной высоты цивили­зации?

Каждый город и домен в Лангедоке представлял до аль­бигойской резни такое богатое разнообразие правитель­ственных учреждений, судебных порядков, обычаев, эко­номических и сословных отношений, что беспощадное уничтожение их лишило историю края и вообще цивили­зацию тех путей, которые, может быть, скорее привели бы ту и другую к одинаковым целям и результатам. В большей части Европы феодализм пагубно отражался на населении, хотя некоторое время и он оказывал пользу. Но в Лангедо­ке феодалы издавна вошли в соглашение с городами и на­родом; они понимали свою зависимость от них и всю вы­году дружбы и согласия. Бароны там пользовались попу­лярностью и были не только защитниками сирых, к чему они везде обязывались долгом, но действительной арис­тократией, лучшими людьми в глазах народа. Их власть и без таких качеств была бы легче, потому что они все же оставались своими.

Завоеватели, предлагая устроить порядок среди по­бежденных, в сущности стремились задавить всякую воз­можность проявления религиозной мысли и политичес­кой свободы. Городскому самоуправлению осталась не­значительная власть; на суды и общины была апелляция, выгодная для всех изменников национальному делу. На копье и мече был принесен в страну новый язык, с которым долго не могли свыкнуться провансальцы и на котором не везде говорят еще и по настоящее время. Французский язык сделался официальным в новой адми­нистрации, для того чтобы перейти в города и стать книж­ным, а позже простонародным.

Город Тулуза предлагал правительству исправить поло­жение государства учреждением в каждой области апелля­ционного верховного суда с тем, чтобы он вместе пресле­довал и устранял беспорядки и злоупотребления управле­ния. Благодаря ходатайству Сикарда Аламана эта мера была приведена в исполнение. Такой же совет был учрежден в Пуатье; но прочие области обошли. Аженским баронам, например, совсем отказали, ссылаясь на то, что их просьба основана не на обычае и не на праве, как будто на старые

Зычаи опиралась вся новая система. Но новый тулузский Парламент — как этот суд был назван — не соответствовал Ожиданиям; жалобы и просьбы об изъятии имуществ он возвратил сенешалям при первом же заседании для производства дознания. Парламент взял на себя только выдачу Привилегий и хартий, но и тут постановлял только принцип, а подробности условия и платежей зависели от администрации. Последняя должна была совещаться с опытными людьми и инквизиторами, если в деле встречалась какая-либо связь с ересью.

У провансальцев оставалась еще одна возможность искать правду и защиту. Они имели право апеллировать на графские советы и даже на него самого в парижский королевский парламент, так как Альфонс в силу договора 1229 года считался непосредственным вассалом короля, а парижский парламент признавался высшей верховной вла­стью по всей Франции. Но в Париже не приходилось раз­бирать подобных апелляций, так как подданные Альфонса потеряли веру в возможность получить защиту и слишком были утомлены судебной процедурой, которая после мно­гих хлопот не приносила им удовлетворения.

«Я вижу, как легисты совершают тяжелые проступки, — поет трубадур Понс де ла Гарда. — Они искусны обманы­вать и соблазнять. На их языке обида называется справед­ливостью. Они губят и свои души, и чужие. В ад им дорога, и они будут там. Не на человеческие мучения, а на беско­нечные терзания осуждены они».

Мы заметили, что Альфонс более всего наблюдал за неприкосновенностью личных интересов и своей казны. В финансовой организации он подражал системе, уста­новленной в королевских владениях еще при Филиппе II. Обыкновенные доходы составляли три статьи: ленная по­дать, доходы с доменов деньгами и натурой с прямых и вассальных владений, пеня. Знакомство с последними ин­тересно и важно еще тем, что дает возможность судить о нравах времени и о злоупотреблениях администрации, так как в счетах обыкновенно отмечалось само преступление и проступок.

Пени были общеупотребительным наказанием и вы­тесняли все другие; даже за убийство можно было отпла-титься штрафом в пятьдесят ливров. Из такой таксы на преступления, которая сохранилась в оригинале в Архи­ве, можно заключить, например, что правительство счи­тало оскорбление действием монаха в четыре раза важнее оскорбления дворянина, облагая первое штрафом в сто солидов; слуга графский считался выше дворянина (трид­цать солидов). Можно догадаться также, что судья за взятку облегчал приговор, что за деньги возводили в дворянство даже не благородных, по открытии чего возведенный должен был уплатить большую пеню в двадцать ливров. За брак с девушкой, бывшей под опекой графа, без его разрешения полагался штраф в двести солидов, так как это нарушало уважение к графу. Большие пени налагались за угрозы графским чиновникам (сто солидов), за прелю­бодеяние (четырнадцать ливров), за укрывательство убийц (двадцать ливров, в чем повинны были даже госпиталье­ры), за порчу товаров и подмешивание в вино воды (двад­цать пять ливров), за обман тяжущихся сторон (двадцать ливров), за принятие в заклад краденой церковной чаши (тридцать пять ливров) и постоянно— за нарушение об­щественного мира и порядка, которое строго было вос­прещаемо ордонансом Людовика IX. В этом случае бальи уже не стеснялись переходить за границы графских доме­нов, а хозяйничали и у феодалов. Община Пор-Сен-Мари уплатила за свои междоусобия двадцать ливров, а аббат Сен-Мориц за войну с бароном Тезаком внес в казну девяносто ливров — самая большая пеня, которую мы встретили (7). Нельзя не видеть, что одно это делает прав­ление Альфонса полезным и прогрессивным для Ланге­дока.

Но нельзя сказать того про его фискальную систему при взимании чрезвычайных налогов, которая сильно во­оружала против него население, так что некто Виталий Кара был выразителем общественного мнения, когда пе­ред судом высказал, что с тех пор как французы пришли в страну, в ней не стало больше справедливости и правосу­дия. Это было признано за кощунство против графа, и виновный был наказан штрафом в четыре ливра.

Для крестовых предприятий граф часто нуждался в экстренных ресурсах. По средневековым порядкам это было весьма обыкновенно, но нововведение состояло в уста­новлении особой системы сбора, которая, будучи внача­ле временной, стала впоследствии постоянной. Альфонс не мог удовольствоваться внезапным удвоением налогов в своих удельных землях; это вызвало там уже при первом применении сопротивление, так как походило на грабеж. Оппозиция побудила Альфонса созвать в Пуатье баронов, чтобы склонить их просьбами на субсидию; граф стал ухаживать и за городами с той же целью. В Пуату, Сентонже и Оверни общины давали субсидию, оговарива­ясь, что это добровольное даяние с их стороны, и полу­чили в этом форменную грамоту от графа. Рошель, на пример, вытребовала за шесть тысяч ливров привилегию своим купцам. Тем не менее Альфонсу приходилось и и своем уделе разрешать истязания над жителями, которые отказывал