Упрочение административных связей Франции и Лангедока

Лишь только Раймонд VII испустил последний вздох, сенешаль Каркассона поспешил известить о том королеву Бланку. В отсутствие детей она быстро сделала необходимые распоряжения. Два рыцаря, Гюи и Эврэ Шеврезы, и капел­лан Альфонса Филипп были посланы принять наследство покойного. Через двадцать дней после смерти Раймонда фран­цузские послы принимали в нарбоннском замке присягу от консулов на имя графа де Пуатье, который теперь стал гра­фом Тулузы и маркизом Прованса.

Этим фактом началась французская эра Лангедока. Акт завоевания свершился. Через брешь, пробитую крестонос­цами, в эту страну вошли французы, но они далеко еще не сделали ее своей. Начинается более интересный и более важный период— офранцуживания страны, упрочения внутренних связей завоевателей и покоренных.

Мы можем избавить себя от хронологического изложе­ния правления Альфонса. Не выходя из пределов нашей задачи, мы должны объяснить силу и качество французс­кого влияния, чтобы убедиться в изменениях, которые были произведены в Лангедоке завоеванием. Такое изложение послужит этюдом о политическом значении и государствен­ном результате альбигойского движения в истории Фран­ции.

Административная история французской монархии до­вольно полно разработана, но только в последнее время обра­щено внимание на тот процесс слияния северной Франции с южной, который совершился централизацией, правитель­ственным искусством Альфонса, при содействии ему три­буналов инквизиции. Архивы всех областей, входящих в нынешнюю Францию, собранные в знаменитой Сокровищ­нице Хартий, находящейся в государственном архиве Фран­ции, дают к тому богатый материал.

Было бы весьма ошибочно предполагать какую-либо со­лидарность Франции и Лангедока в каком бы то ни было отношении в течение всего XIII столетия. Напротив, мы встречаем факты враждебности обеих национальностей и внутреннюю противоположность их государственных организмов. Для историка интересно изучить, как административная система, управляемая умными и энергичными личностями, одержала победу над преданиями прошлой вековой истории и совершила завоевание не оружием, а пером, внутренними и потому более прочными мероприятиями. Через столетие после смерти Раймонда VII его страну и его подданных нельзя было узнать.

Трудно найти в истории более решительное доказательство торжества законодательного принципа над разнообраз­ными историческими элементами. В процессе офранцуживания Лангедока видно появление новых идей в политической истории: духа единения вместо областного партикуля­ризма, монархии вместо общинных, республиканских начал. А все такие идеи служат выражением духа новой истории. Таким образом, изучая эту систему, мы исследуем отдаленнейшие корни новой истории. Взглянем же, что было при Альфонсе и что стало после него на Юге.

К 1250 году южная половина нынешней Франции, лежащая за линией Луары и Роны, или коренной Юг, говорившая на провансальском языке, представляла собой три­надцать независимых частей, из которых каждая имела сво­его государя в средневековом, феодальном смысле. Самые значительные части составляли земли «двух королей», то есть владения Генриха III и Людовика IX. Владения первого шли между Шарантой и Адуром, обнимая Сентонж, Перигор, Лемузен и западную часть Аженуа до устья Адура. Французской королевской короне собственно принадле­жала широкая, но неправильная полоса от английской гра­ницы на Адуре до Узеса, Нима и Средиземного моря. До­мен Иоанны, жены принца Альфонса, окружал дугой ан­глийские земли. Обнимая Пуату и Онис, собственный удел Альфонса, эта дуга прерывалась владениями графа де Ла-Марш; она возобновлялась в Оверни, включала в себя Велэ, Руэрг, Керси, восточную часть Аженуа и шла вниз по пра­вому берегу Гаронны до графства Фуа. Наследство Беатри­че простиралось между Роной, Средиземным морем и Гаценсэ. Гуго Лузиньян имел Ла-Марш и Ангомуа; граф Гастон Беарнский — часть Гаскони между Адуром, Пиренея­ми и Арманьяком. Далее, к океану, страна басков принад­лежала наваррскому королю. Король арагонский владел Рус-сильоном и Монпелье. Дофинэ имела своего герцога. Граф де Фуа фактически был во французских руках, так же как и граф Арманьяк, правивший как бы ничтожным остро­вком во французском море. Граф Перигора и виконтесса Лиможа приносили вассальную присягу английскому ко­ролю.

Каждый из этих тринадцати владетелей был в сущнос­ти титулярным государем: под ним были сотни вассалов и подвассалов, связанных с государем честью, но имевших более действительную власть. Некоторые прелаты по-пре­жнему считали свои резиденции городами, принадлежа­щими им по праву избрания, как в Арле, Нарбонне, Альби, Магеллонне, Пюи, Кагоре, Гэпи и Карпентре, хотя эта претензия оставалась номинальной, ограничиваясь при­сягой консулов. Феодалы, даже «оба короля», не могли счи­тать себя обладателями городов.

Каждый город знал только своих сановников, продол­жая называть себя республикой. Города ссорились и мири­лись между собой, независимо от своих князей, заключали торговые и политические договоры через посредство из­бранных властей и только по доброй воле вмешивались в феодальные распри, помогая посильно деньгами и людь­ми своим государям.

Но ни города, ни князья Юга не приносили прежде вассальной присяги французскому королю. Он был один из тринадцати же владетелей, как и три других короля, как графы и прелаты. Стремления французского правительства на главенство, на историческую миссию в Лангедоке, буд­то завещанную и начатую Мартеллом и Карлом Великим, тогда не высказывались. Об этом главенстве и миссии вспом­нили, как видно из архивов (1), спустя два столетия коро­левские прокуроры. Тогда же стали утверждать, что граф Тулузский был в давней вассальной зависимости от фран­цузских королей.

Гораздо откровеннее и честнее генеральные прокуро­ры Франции поступили бы, если бы ссылались на акт за­воевания, а не на бумажные хартии.

В середине XIII столетия, и при Альфонсе и раньше его, города того и другого берега Роны говорили на про­вансальском языке. Они не испытали еще на себе француз­ской правительственной системы. Мы застаем там те же порядки в пятидесятых годах XIII века, как и столетием прежде. До нас дошли факты из истории городов в доменах Карла, графа Прованского, мужа Беатриче, которые для нас имеют то же значение, что и собственно лангедокские города.

Например, в 1248 году город Арль произносит грозный интердикт на своего архиепископа; он не хочет его более знать. При звоне в вечевой колокол капитул читает следую­щее: «Запрещается на будущее время всякому гражданину Арля обращаться хоть за одним словом к господину архиепископу, ходить к нему в дом, оказывать какую-либо услугу ему или его семейству, продавать или менять у него кого-либо». Подеста встает и просит избавить его от подписания такого постановления, так как воля большинства и ез того — закон, и что решение будет обнародовано, как сегда, от его имени.

Через семь лет Монпелье говорил все тем же гордым языком с виконтом нарбоннским. Виконт обязался служить обшине своим оружием за себя и за своих наследников, в чем поклялся над Святым Евангелием перед консулами и синдиками. Он обещал защищать город и его права от всяких нападений, взамен чего консулы обе­щали не заключать без него мира и покровительствовать его личности и достоянию. Обе стороны чувствовали себя равными; если одна нуждалась в помощи другой, то от­плачивала ей, не признавая никаких иных обязательных отношений.

Потому французские комиссары, прибывшие в Лангедок в 1249 году для принятия наследия Раймонда VII, в своей попытке отнестись к южным городам по обычаю , королевства, потерпели поражение. Капеллан Филипп под­робно описывает свою поездку в донесении к Альфонсу, которое дошло до нас в подлиннике (2). В Тулузе их Встречали любезно, хотя придворный капеллан немного польстил, когда прибавил, что там очень желали господства принца. Когда на следующий день комиссары собрали горожан в Капитуле и потребовали присягу, то получили ответ, что граждане ничего не могут ответить до возвращения депутации, посланной к королеве-матери, что прежде они долж­ны иметь от нее ручательство в соблюдении городских воль­ностей. Комиссары ждали более двух недель. Наконец ответ был получен. Вольности подтверждались, но в формулу присяги было внесено важное изменение, хотя оно первое время прошло незамеченным; казалось, сделали только перестановку имен, но эта перестановка определяла все настоящее и будущее страны. Велено было присягать Аль­фонсу и его жене Иоанне с их детьми, «соблюдая права короля и его наследников, согласно условиям парижского договора».

Этим нарушалось завещание Раймонда VII. Покойный оставил престол своей дочери, как прямой наследнице. В завещании имя Иоанны было поставлено раньше ее мужа; Бланка же приказала поместить Альфонса раньше его жены. Собственно говоря, французское правительство делало по­литический подлог в довольно смелых размерах. Оно нару­шало принцип, а это имело огромное значение. Раймонд VII никогда не обязывался завещать свой удел французскому принцу или короне; он обещал только отдать свою един­ственную дочь и наследницу за одного из братьев короля. Графство оставалось ее достоянием, ее приданым, которое она по силе римских законов, действовавших в этой стране, могла отдать после смерти мужа и за неимением детей кому ей угодно, например, королю английскому или императору германскому. Последние приобрели бы в таком случае на­следие Раймондов dе jurе в силу дара и с гораздо большими юридическими основаниями, чем это сделал французский король, брат или племянник Альфонса. Это понимали в Париже; там искренно желали, чтобы у Иоанны не было детей, но еще более заботились о том, чтобы отстранить дочь Раймонда VII от прямого права на престол в силу от­цовского завещания.

Пока юристы обдумывали этот вопрос, комиссары ус­пели принять присягу от тулузцев, от множества баронов и вассалов, бывших в столице, начиная с графа Комминга, и отправились с такою же целью по добрым городам и областям Тулузы, Альбижуа и Керси.

Их везде принимали, рассказывали они, не особенно охотно, но в Ажене положительно отказались присягать. Воспоминания о вольностях города и любовь к старой дина­стии всплыли наружу. Бароны и рыцари Аженуа заговорили в том же тоне. Французам все это слышать было очень при­скорбно, и они поехали дальше. Проезжая мимо Гиенни, они заехали к ее наместнику Симону Монфору, графу Лейчестеру, сыну знаменитого крестоносца. Симон был женат на сестре своего нового государя*1 и был у него в большой чести. Человек решительный, он держал в страхе свою стра­ну; все повиновались ему, так что французы не могли не прийти в восторг от такого «доброго порядка». Услуги Монфора им понадобились — комиссары заключили с ним трак­тат о взаимной выдаче преступников, и ночь, проведенная в замке Лейчестера, прошла не бесследно для упрочения французского влияния в Лангедоке.

В Ажене посланники просто напугались. На обратном пути буржуа выслали депутацию к капеллану и предложили ему свою присягу. Но он уже не согласился, так как находил ее не совсем приличной и выгодной. Внушения Монфора не про­шли даром. Рыцари Аженуа сразу пали духом, покорились и присягнули так, как от них требовали.

Консулы же с упорством своих предков пошли искать правды у королевы-матери. Они нашли ее в Милане и при­сягнули перед ней в верности Альфонсу, «который отсут­ствует ради службы Христовой»*2. Они предоставили себе права потребовать лично у графа подтверждения их привилегий.

Между тем комиссары объехали все земли Раймонда VII и везде приняли присягу. Они не были только в Венессене, то есть маркизатстве Прованском, так как Церковь оспаривала права графов Тулузских на эту область и предоставила им там один лишь титул. Там города тем более привыкли жить вполне самостоятельно.

После смерти Раймонда VII общины Арль и Авиньон ровозгласили себя республиками и выбрали трибуном Бараля де Бо. Арль принадлежал Карлу; Авиньон — Альфонсу и Церкви. Бараль прибыл в Милан к королеве-матери, чтобы прийти к соглашению, но из разговоров с нею убедился, что, кроме безусловной присяги, он не может выхлопотать для своих сограждан ничего. Даже и он, как ни был решителен, дал письменное обязательство быть в «воле и послушании» французских принцев и, кроме того, принужден был, подобно мятежнику, просить прощения.

Так с первых же дней французская корона принесла строгий монархический дух и порядок, который противо­речил историческим преданиям и обычаям Лангедока и Прованса. Республиканские начала при новом правительстве не могли быть терпимы. Альфонс велел описать все свои приобретения и составить счет доходов. Капеллан собрал большие суммы тогда же и послал в Акру к Альфонсу с письмом, которое послужило нам источником сообщен­ных сведений.

Совершенно чужой для своих новых подданных, Аль­фонс смотрел на них как на простую статью дохода. Когда после плена и неудачного похода под Акру он вернулся во Францию в сентябре 1250 года для поиска средств помощи крестоносцам, то, занятый поручениями короля, не по­интересовался даже взглянуть на свое наследие и проехал прямо в Лион к папе, думая уговорить его помириться с Фридрихом II, а после — к английскому королю, рассчи­тывая на сочувствие последнего к крестовому делу. Только после всего он вспомнил о своих подданных и решился поехать к ним.

Весною 1251 года Альфонс вместе с женою прибыл в Авиньон. Здесь республиканская община отказала ему в повиновении; в союзе с Карлом, графом Прованса, он хотел принудить ее повиноваться силой. Авиньонцы сми­рились и покорились, ограничившись присягой Альфон­са их старым вольностям. Двадцать третьего мая граф торжественно въехал в Тулузу, где, собрав жителей, под­твердил клятвой их вольности, но тут же объявил себя государем не по завещанию, а в силу парижского до­говора.

Таким образом, французы явились обладателями луч­шей и богатейшей части Юга по тому же праву завоева­телей, по которому они приобрели домены 1227 года, с той, впрочем, разницей, что образ действий правитель­ства на этот раз был гораздо безнравственнее. За завоева­нием последовал подлог, а там дойдет дело и до яда. Преж­де победители утвердились в стране насильственно, остри­ем меча, предводимые вооруженными монахами, теперь же опирались на ложь и в политическом подлоге искали средства и опору для своего водворения. Нет ничего более прискорбного, чем наблюдать, как Альфонс, будучи ору­дием своей матери, хотел придать насилию и попранию справедливости вид законности.

Мы замечали уже, что королевское правительство до­садовало на завещание Раймонда VII, которое отделяло богатый домен от короны: Альфонсу отдано было приказа­ние уничтожить завещание. Но так как оно было уже обна­родовано, то следовало доказать его незаконность.

Здесь выступает на сцену новая сила. Крестоносцев сме­нили на этот раз юристы. Им поручено доказать, что со­вершенно верный документ не верен и не имеет значения, а что подложная ссылка на парижский договор — как нельзя более справедлива. Если они вполне достигли своей цели, то история не может не признать, что повествование о подробностях уничтожения провансальской национально­сти увеличилось еще одной темной страницей. Не было документа более совершенного формально и законно, как завещание Раймонда VII. Оно было написано в здравом уме, в присутствии нужного числа свидетелей и скреплено двад­цать одной печатью; завещатель не нарушал прежних дого­воров и, как добрый католик, почти все свои капиталы отказал на богоугодные цели.

Лучшие французские юристы должны были высказать немало дерзости, чтобы отвергнуть эти данные; более двад­цати легистов занялись этим делом. Между ними был уче­ный провансалец Гвидо Фулькодий, который после стал папой под именем Климента IV. Он продал себя и судьбу своей родины французскому двору ради блестящей карье­ры. Юрисконсульты решили, что для действительности за­вещания не соблюдены условия, требуемые гражданскими римскими законами, так как не имеется свидетельства, что завещание прочтено перед завещателем и свидетелями и что сам завещатель не объявлял об этом; другие придира­лись, что печати, приложенные к документу, не заменяют подписей и что свидетели не удостоверили их, что завещание было вскрыто в отсутствие наследников и свидетелей. Подтверждением того, что все такие толкования были произвольны и имели одну цель — закрепощение страны за французскими принцами, служит признание законности дополнения к завещанию, по которому король и папа должны были получить обратно свои деньги, данные на крестовые предприятия, и которое с большим основанием следовало бы отвергнуть, как составленное без всяких формальностей. Юристы, конечно, получили внушение, что двору вовсе не желательно отказаться от такой значительной суммы.

Французам невыгоден был один документ — решили, что он незаконен; им был полезен другой — нашли, что он вполне легален.

Как бы то ни было, завещание Раймонда VII было объявлено недействительным. Иоанну устранили от престолонаследия, и брат французского короля или, точнее, сам французский король, стал государем Тулузы и ее областей.

Но в Париже забыли, что в завещании заинтересован весьма влиятельный элемент — церкви и монастыри, которые получали в силу его значительные дары. С ними ссориться было опасно, а они протестовали. Альфонс предложил им сделку, но жадность духовенства не допускала ущерба. Аббатство Фонтевро особенно домогалось завещан­ных драгоценностей покойного. С трудом сумели сойтись на обоюдных уступках, на уплатах и бенефициях, и то толь­ко благодаря тому, что Альфонс опирался на свой безуп­речный католический авторитет и на услуги, оказанные Риму. При этом граф указывал на мнимую беззаконность документа, которая уничтожала всю силу записей. Он хотел казаться великодушным, даже распоряжаясь чужой собственностью.

Подчинение всей восточной половины Юга фран­цузской короне надо начинать с года смерти Раймонда VII, потому что Альфонс был лишь номинальным государем. Приняв присягу, он тотчас же оставил Лангедок, чтобы никогда больше в него не возвращаться. Его скоро разбил паралич, и он был не в состоянии тронуться с места. Больной, из своего Венсеннского замка, а после из своего па­рижского дворца у ворот Сент-Онорэ, он управлял стра­ной, собирал с нее доходы и неуклонно вводил те реформы, которые указывало ему парижское правительство. Последнее даже не стеснялось распоряжаться доменами Альфон­са, как своими собственными; оно брало, отдавало и ме­няло его земли, не спрашивая согласия. Другим доказа­тельством парижского государственного влияния было то, что земли провансальского языка получили такое адми­нистративное преобразование, которое сгладило в них ме­стные политические и социальные особенности и приблизи­ло по внутреннему устройству к землям северным, корон­ным.

Подтвердим фактами и то и другое.