Папа Иннокентий III. Политическое состояние Европы в начале ХIII столетия. Обзор феодальной, государственной и социальной истории Лангедока в связи с причинами альбигойских ересей

18 июня 1209 года в Сен-Жилле, одном из городов Лан­гедока, совершался торжественный обряд церковного по­каяния над тулузским графом Раймондом VI. Толпы народа окружали площадь перед городским собором; среди горо­жан находились рыцари и вассалы графа как невольные свидетели унижения своего сюзерена. Могущественный го­сударь, родственник королей арагонского, английского, французского, смирялся перед силой непреклонного папы. Три архиепископа, девятнадцать епископов, все окружное духовенство присутствовало при церемонии. Впереди всех стоял папский легат Милон, представитель первосвящен­ника и исполнитель наказания.

Граф, в одной рубахе, босой, со свечой в руке, опус­тился на колени перед легатом. На паперти, против цер­ковных дверей, возвышался аналой, на котором лежали дары Христовы и священные реликвии. У ног легата Рай­монд молил о пощаде. Он сам прочел длинный список своих преступлений перед Церковью, обязываясь и теперь и впредь во всем беспрекословно подчиняться повелени­ям папы и его легатов; граф тулузский отказывался от всякой свободы в действиях. Шестнадцать вассалов тут же подтвердили присягу своего государя. Тогда легат поднял Раймонда на ноги, накинул веревку ему на шею, взял концы ее в руку и повел его в церковь, на ходу хлестая графа пучком розог.

В слезах покаяния, а может быть и горького оскорбле­ния, Раймонд распростерся на церковном амвоне. Тогда легат дал ему отпущение именем «господина папы Инно­кентия III». Народ напирал на вошедших в церковь веру­ющих; выйти из нее в те же двери было невозможно. Вы­сеченный, в одной рубашке, граф невольно должен был пройти мимо гробницы блаженного Петра де Кастельно. В духовенстве пробежал говор о справедливом суде Божь­ем; память святого была отомщена...(1)*

Так карала Церковь того, кого она подозревала в от­ступничестве или хотя бы в нерадении к католицизму. Граф же тулузский совершил самое ужасное преступление для того времени — он покровительствовал еретикам.

Это происходило в начале XIII столетия. То было вре­менем полного господства церковно-католических идеа­лов. Папская гегемония приобрела тогда силу историчес­кой реальности. Не только граф тулузский, но и все евро­пейские государи преклонялись перед авторитетом рим­ского первосвященника.

Известно, какие образы соединяются с понятием о сред­них веках вообще. Но то столетие, в котором главным об­разом совершается череда событий, излагаемых в нашей книге, было полным их выражением. Средние века будто воплотили в нем свою культуру, которая являет в те мо­менты лучшие свои стороны. Вместе с богатством явлений в сфере политической и юридической этот век насыщен замечательным духовным творчеством. Если количеством великих умов определяется культурное значение эпохи, то XIII столетие имеет право называться наиболее важным в развитии европейской цивилизации, в нем сосредоточи­лись все типичные стороны средневековой жизни.

Это был век общин, университетов, цехов, соборов, век философов, юристов, поэтов, художников, святых. Это век Иннокентия III и Фридриха II, Фердинанда III и Альфонса X Кастильских, Филиппа Августа, Людовика IX и Филиппа Красивого, Иакова Арагонского Завоева­теля, покорителя мавров, век арагонской конституции и английского парламентаризма, век богатства городов и славы цехов, век Ганзы и городских союзов в Германии, век феодальной расправы и тайных судов в Вестфалии, век римского права и статутов, обоготворения женщин и философии. В духовной истории этого столетия за имена­ми Альберта Великого, Роджера Бэкона, Фомы Аквинского идет величественное имя Данте. Но такова сила ис­торических явлений, что с периодом процветания нераз­лучны и первые признаки упадка. После тринадцатого сто­летия начинается разложение не только идей, вырабо­танных им, но средневековых вообще.

Столетие это кончается трагическим падением пап­ства, заключавшимся в поражении папы Бонифация VIII в его борьбе с королем Франции Филиппом IV, что привело к Авиньонскому пленению пап, и непосред­ственно предшествовавшим этому событию сожжением римской буллы.

Стремление сохранить старые начала и устранить на­плыв противоположных идей неизбежно ведет к борьбе. И действительно— XIII век дышит борьбой. Борьба прони­кает в каждую идею и к концу века видоизменяет ее, так что в Европе XIV столетия слышится наступление иных начал, начал скорее нового времени.

В продолжение всего XIII века идет борьба: здесь и борьба церкви с ересями, накопленными прежними веками; борьба клерикального гнета с проявлениями свободной мысли; борьба пап с императорами за мировое преобладание; борьба римской теократии с национальностями; старых «правд» с подавляющей идеей римского права; феодализма с коро­левскою властью; кулачной расправы с правильным судеб­ным процессом; патрициев с цехами; номиналистов с ре­алистами; народного творчества с аристократической по­эзией рыцарства; язвительных миннезингеров с сентимен­тальностью трубадуров.

Предметом этой книги будет замечательнейшее из про­тивостояний. Предлагаемое сочинение имеет задачей про­следить первые проявления оппозиции Римской Церкви, особенно сосредоточившиеся в южной Франции. Исходя из этого оно должно указать причины и обстоятельства, благоприятствовавшие такой оппозиции, изложить пре­емственность в ересях, появлявшихся вообще до XIV сто­летия, рассказать судьбы последователей этих учений, подробно описать предпринятые против них крестовые войны и, наконец, исследовать влияние и определить ис­торическое значение религиозных сект, известных под общим названием «альбигойцев». Показав происхождение главнейшей из них от свободомыслящих славян восточ­ного вероисповедания, это сочинение раскроет ведущую роль славянского племени во влиятельнейшем событии средневековой духовной и политической истории.

Дело альбигойцев, как увидим в дальнейшем, было проиграно. Рим недаром вел борьбу с таким ожесточением: он опасался за самые существенные свои интересы. Ереси разного характера и разных оттенков развивались и гораздо ранее X столетия, они имели огромное число последовате­лей во всех краях католического мира. К началу XIII века насчитывалось уже более сорока различных религиозных сект, в положениях которых присутствовали всевозможные уклонения от ортодоксии. Опасность грозила и от характе­ра вольнодумства еретиков, и от их численности.

Существовали признаки, по которым можно судить о возможности образования в тогдашней католической Цер­кви нескольких новых Церквей, как это произошло по­зднее, в эпоху Реформации.

Уступок и примирения не могло быть уже и потому, что обе стороны являлись представителями направлений край­не противоположных. Вступив в борьбу фактически за соб­ственное существование, Рим совершил жестокие насилия над еретиками. Но с падением альбигойцев не пропала нрав­ственная сила их протеста, так сильно действовавшая на проявления свободной мысли дальнейших поколений.

Восторжествовать еретики не должны были еще и по­тому, что история была против них, их слишком смелые убеждения мало соответствовали эпохе, далеко не все из них выражали собою поступательный шаг цивилизации, так как большая часть еретиков уклонялась с чисто хрис­тианского пути. Дело в том, что слово «альбигойцы» не обозначает последователей какого-либо целостного уче­ния — в то время это был термин, обозначавший всех, несогласных с ортодоксией.

Между альбигойцами резко выделялись две ветви, ко­торые мы назвали бы восточной и западной. Первая свя­зана с традицией гностицизма и азиатских философских систем в их синтезе с христианством — это собственно альбигойцы, или катары, точнее дуалисты*1. Вторая же представляет евангелический, строго христианский про­тест — это предшественники кальвинизма, вальденсы. Между собой те и другие имели мало общего, хотя судьба свела их вместе на благодатной земле Лангедока, поро­дившей, собственно, одних вальденсов, ибо дуалисты, имевшие несравненно более долгую историю, непосред­ственные преемники болгарских богомилов, помнили своих предков на берегах Черного моря, откуда ересь, продви­гаясь на запад, достигла Атлантического океана.

Историк альбигойцев должен иметь дело с той и дру­гой ветвью во всех их проявлениях, но ему следует заме­тить, что последователи дуалистического учения, боль­шие числом, не могут считаться реформаторами в луч­шем смысле этого слова, хотя историческая наука часто признавала их таковыми. В борьбе с ними папы стояли за интересы, более близкие будущему.

Для людей того времени католический идеал являлся символом всего лучшего в жизни, таким является он и в истории. Папство взяло на себя управление всем западным миром. Такова была теократия Гильдебранда*2. Его мечты и планы стали заветом для его преемников. Папство по самому существу своему, как власть чисто духовная, пользова­лось магической силой, пока не уклонилось с той дороги, которую открыло ему его удивительное могущество и сча­стье. Но в борьбе с альбигойцами Рим прибегнул к физи­ческим средствам — беспощадным и кровавым. Дурной спо­соб ведения борьбы унизил нравственный авторитет пер­восвященников, как произошло это позже в деле с импе­ратором Фридрихом II*1. Оба эти столкновения, сопровож­даемые одинаковыми условиями, привели к одному исхо­ду — быстрому и бесславному падению некогда неодолимой силы. Тем не менее в борьбе с альбигойцами католические интересы восторжествовали.

Так как история альбигойцев тесно связана с судьба­ми папства, с характером той политики, какой держался относительно их Рим, то будет уместно предпослать не­посредственному изложению предмета обзор того состоя­ния римских дел, в котором застают их первые годы XIII столетия, годы альбигойских войн. Из этого обзора станут ясны силы, которыми мог располагать Рим в предстоя­щих крестовых походах, а равно определится место, ка­кое должны они занимать в ряду других политических со­бытий своего времени.

Папа Иннокентий III

Торжеству католической Церкви в борьбе с альбигой­цами главным образом способствовала личность челове­ка, возглавлявшего ее. Когда папству грозила смертельная опасность, искусством этого вождя оно вдруг приобрело невиданную внутреннюю и внешнюю крепость. Гениаль­ный государственный деятель, он будто нарочно был при­зван на историческую сцену в критическую минуту. Пре­восходной системой стала заправлять рука человека, име­нем которого обозначается целая эпоха. То был папа Ин­нокентий III.

Он — главный деятель той драмы, которая скоро долж­на занять нас, и потому прежде всего следует изучить это­го человека с момента, когда он становится главой като­лической Церкви*2.

Ему шел тогда тридцать восьмой год. Редкий перво­священник надевал тиару так рано, и редкий выступал на историческую сцену более готовым к этому.

Иннокентий III принес с собой на папский престол грандиозную идею, которая, правда, была выработана предшественниками, но в нем нашла своего полного и лучшего выразителя. Он призван был завершить и со­здать величавое, хотя не совсем чистое, здание католи­цизма, и потому его симпатии лежали в идеалах про­шлого. Целью Иннокентия III было закрепить владыче­ство пап над Европой.

В то время авторитет первосвященников пал даже в их собственном государстве*1. Папы последних десятилетий XII века были бессильны в своей собственной столице и находились в зависимости от городских аристократичес­ких партий. Тесно связанные с ними, они были не в силах умиротворить город. Такое бессилие вызывало тем боль­шую ярость, что всему Западу их сила казалась столь гроз­ной. Предшественники Иннокентия III почти всегда из­бирались в первосвященники уже в преклонных летах, они были сильны не как личности, а как представители на­следственной политики римской курии.

Не таков был человек, который занял папский трон в 1198 году. Иннокентий III происходил из древнего римс­кого рода графов Конти, известность которого уходит в баснословные времена. Смелые исследователи генеалогий насчитывают двенадцать столетий преемственности этого рода (2). Знаменитого папу считали потомком первого гер­цога Сполетского, получившего свои владения от лангобардского короля Гримоальда еще в VII веке*2. Достовер­нее, что знаменитый префект Рима Крешенци*3 был его предком. Вопреки генеалогии, наследственные владения графов Конти не давали им ни особой славы, ни доста­точного богатства (3). В ряду древней аристократии граф Фра-симундо, отец будущего папы, не имел особого значе­ния, его оттесняли на второй план оказывавшие влияние на выборы пап римские фамилии — Орсини, Колонна, Франджипани, Савелли.

Род Конти суждено было возвысить Джиованни-Лотарю (впоследствии Иннокентию III). Он родился около 1161 года. Мать дала ему возможность получить воспитание в школе святого Иоанна Латеранского, которая в то время была центром подготовки католических проповедников. Он продолжил свое образование в Парижском и Болонском университетах— там он погрузился в занятия современ­ной философией (4), но из его сочинений видно, что он хо­рошо изучил и классиков. Париж славился богословием и схоластикой, Болонья правом — это были знаменитейшие очаги средневековой культуры. В Париже вместе с Конти получали образование многие впоследствие прославивши­еся политики и поэты (например, знаменитый немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде). Здесь Джиованни-Лотарь близко сошелся с будущим кардиналом Сте­фаном Лангтоном и многими другими. Через десятилетия товарищи детства послужили орудием выполнения далеко идущих замыслов Иннокентия III.

Он возвратился в Рим при папе Луции III, который дал ему несколько ответственных поручений, успешно ис­полненных, что послужило началом блестящей карьеры. Папа Григорий VIII делает его, еще молодого, субдиако­ном (1187 г.). Джиованни-Лотарь Конти выдвигается впе­ред благодаря некоторым фамильным связям, но глав­ным образом — вследствие своих способностей. Было вре­мя Ричарда Львиное Сердце и Саладина, шел третий кре­стовый поход с Барбароссой во главе*1, у римской канце­лярии было полно забот.

Климент III, дядя Джиованни-Лотаря, назначил его в 1190 году кардинал-диаконом, что равнялось званию госу­дарственного секретаря; будущему папе было тогда 29 лет. Это назначение вызвало общую радость в церкви и в наро­де, «возбудило большие надежды» (5), что свидетельствует о том, какую популярность уже тогда приобрел Джиованни-Лотарь. Молодого кардинала хватало на все, он строил гран­диозные планы и не упускал из виду никаких мелочей.

В 1191 году на папском престоле воцарился Целестин III из враждебного Конти рода Орсини, который сместил Джиованни-Лотаря с должности. Будущий преемник Це­лестина III воспользовался вынужденным безделием, что­бы в уединении и думою, и литературными занятиями раз­вить свои духовные силы. За эти шесть лет у него созрели те теократические замыслы и та многосторонняя политика, которая может возбуждать протест, но, как полезная для того времени, имеет право на исторический смысл. В сочи­нениях, написанных за это время, будущий тиароносец томится миром, ищет покоя и уединения, хотя более, чем кто-то другой, он был способен к деятельности. В то время как он, окруженный лишь книгами, проживал в Ананьи, отрекаясь от мира, этот мир уже завязывал узлы, которые впоследствии пришлось распутывать именно ему.

Император Германии Генрих VI стремился к облада­нию королевством обеих Сицилии. Целестин III соглашал­ся утвердить его за ним лишь на унизительных для Генриха условиях, так как это королевство уже давно было под по­кровительством церкви — оно считалось римским вассальством и более соответствовало такому названию, чем все другие мнимые апостольские феоды. После второго похода на юг Италии Генрих завоевал вожделенное королевство, истребил членов старой норманнской династии и с такой жестокостью подавил восстание норманнских баронов, что возбудил негодование всей рыцарской Европы. Целестин III многократно предостерегал Генриха, требовал, чтобы тот прекратил свои зверства. В конечном итоге папа отлу­чил императора от Церкви*1. Генрих VI погиб в сентябре 1197 года, находясь еще в зрелых летах и полный замыслов мести Риму и мечтами об единой империи. Он оставил че­тырехлетнего римского короля Фридриха Роджера (после так знаменитого под именем Фридриха II), общую нена­висть к своей памяти и междинастические распри за пре­стол в Германии.

Папа торопился действовать, чтобы не потерять ста­рых приобретений в предстоящих замешательстве и без­началии. Приобретение обеих Сицилии Гогенштауфенами*2 казалось Риму угрожающим вызовом. Папы могли быть сдавлены с двух сторон: из Германии и южной Италии. Риму хотелось во что бы то ни было разорвать эту связь, эту грозную силу, или, по крайней мере, умалить ее, над чем папы последовательно бьются всю первую половину XIII столетия. Им необходимо было удержать вассальство над Сицилией, повлиять на вопрос о германском престо­лонаследии и в то же время поддерживать римский авто­ритет в начавшемся споре с королем французским из-за развода с Ингеборгой*3.

Тогда же в Европе готовился новый крестовый поход, и тогда же до римских государственных людей стали доходить грозные слухи из южной Франции о быстром распространении ереси и о безуспешности всех соборных решений, принятых против нее. И в Риме стали серьезно думать о двух единовременных крестовых походах: один предполагался в Азию на неверных, другой — на непокорных вольнодумцев, зажиточных и веселых обитателей Гаронны, Роны и Дюранса*1.

Быстрота и продуманность в действиях требовались тем более, что от неудачи прежних крестовых походов ослабевало религиозное рвение католиков. Слухи об успешном развитии многообразных ересей доходили с разных мест Европы. Ересь шла от востока к западу и прочно укрепилась в католических землях.

В Риме прекрасно осознавали всю важность настоящей минуты, вражда партий замолкла. Курия кардиналов всегда возлагала большие надежды на графа Конти, и он был призван, когда скончался Целестин III.

Умирая, папа продолжал указывать на своего друга Колонну, но его не слушали. Целестин III умер 8 января 1198 года. На следующее утро, после короткого совещания, почти единогласно был избран папой кардинал-диакон Джиованни-Лотарь Конти. Он сопротивлялся этому на заседании коллегии — он молил, он плакал, он говорил о своей молодости. Старший из кардиналов подошел к нему и наименовал его Иннокентием III. Джиованни-Лотарь еще не был епископом, он даже не имел рукоположения. Для него было сделано такое редкое исключение, священнический сан он принял уже после.

Для папского трона он казался весьма молодым, что не прошло незамеченным. Торжественная коронация привлекла массу народа, в среде которого новоизбранный был очень популярен. Рим горел огнями, на папскую процессию сыпались цветы. В первой же проповеди папа обратился к народу, будто призывая его на освящение своих планов; он льстил толпе и очень скоро получил существенные знаки ее расположения.

Аристократия, наоборот, мешала свободе действий первосвященника, она привыкла заправлять народной силой. В Риме властвовали нобили, императорский префект был их орудием— он передал свои права сенату, который, часто идя врозь с пожеланиями народа, юридически действовал от его имени, будучи независим от папы.

Иннокентий с первых же дней подчинил себе все враждебные ему и враждовавшие между собой элементы. Префект поклялся служить ему беспрекословно и отдавать полный отчет во всех делах — императорский меч заменила папская чаша. Иноземные претензии, хотя и номинальные, были уничтожены совершенно: город стал папским. Народ поддержал такое начало, исходившее от столь популярного лица. Сенат стал действовать уже не от имени народа, а от лица папы: первый сенатор дал присягу оберегать личность папы. Монархическое начало восторжествовало. Упрочив свою власть в столице, Иннокентий обратился к делам в Италии. Немецкие бароны, посаженные Генрихом VI, были вынуждены покинуть папскую область. Флорентийские города организовали свой союз, но и там были сильны папские симпатии. Не прошло и года, как папская область достигла своих крайних пределов, в Италии было возрождено национальное чувство. Но укрепляя свои материальные средства, Иннокентий III тем самым показывал, что в своей теократической системе он будет держаться решительного образа действий. Что честолюбие присуще ему, это заявил он еще с первых дней, но его эгоизм был эгоизмом великой души: он хлопотал не в личных интересах, а во имя торжества своей веры; он не обещал мира своей политикой, хотя стремился к нему. Свою систему папа проводил в жизнь с пылом человека, обуреваемого светским честолюбием.

Иннокентий III, как и другие папы, для достижения своих целей злоупотреблял религией. Следуя римской политике и забываясь в увлечении, он порой уклонялся от прямой дороги, но в нем никогда не угасало понятие о высшей справедливости. В первые же дни своего папства он следующим образом высказывал свою политическую доктрину:

«На нашем попечении, лежит забота о процветании церкви. И жизнь и смерть наша будут посвящены делу справедливости. Мы знаем, что наша первая обязанность блюсти права всякого, и ничто не заставит нас уклониться с этого пути... Перед нами великое обилие дела, ежедневные заботы о благе всех церквей, мы потому не более как служители слуг божьих, согласно с титулованием нашим. Но мы верим, что волею Божией возведены из ничтожества на этот престол, с которого будем творить истинный суд и над князьями, и даже над теми, кто выше их» (6).

Иннокентий сдержал свое обещание. После Гильдебранда он был самым смелым деятелем на папском престоле, но он был гораздо счастливее Григория VII. Наряду с решительностью и отвагой он обладал редкой чистотой побуждений, чуждый личных стремлений и честолюбия. Великие исторические деятели, которые претворяют в жизнь свои идеи и политические системы, не стесняются в способах достижения цели и исполнения возложенной на них роли, их воодушевляет один помысел — воплотить свои идеалы в реальность. Благо тем политикам, которые с блеском под­вигов соединяли безукоризненность его выполнения, но нельзя осуждать и тех, которые не могли найти иных средств, не выходя из условий современности. Иннокентий III не составляет исключения в ряду великих людей истории. Нрав­ственная чистота его личного характера не подлежит сомне­нию, она принесла ему высокий духовный авторитет и спо­собствовала успеху его теократических планов.

В то время для исполнения предназначений папской власти требовался именно политик с талантами Инно­кентия, ум которого охватывал всю громадную арену де­ятельности — от Исландии до Евфрата, от Палестины до Скандинавии. То, что составляло предмет задушевных дум Гильдебранда, было совершено Иннокентием III. За все время его восемнадцатилетнего правления не было факта европейской истории, который бы прямо или косвенно не испытал на себе влияния папы.

Всевидящее око первосвященника проникало как во дворец императора, так и в дом робкого горожанина на краю Европы. Поэтому переписка Иннокентия служит глав­нейшим источником для изучения истории его времени; миновать этот источник, имеющий достоинство государ­ственных актов, нельзя, о какой бы то стране ни шел разговор. Для Иннокентия на всем Западе не существова­ло человека слишком бедного, слишком ничтожного, и, наоборот, властителя слишком влиятельного. Могущество папы в большинстве случаев опиралось на силу духовного авторитета и лишь в том деле, которое послужит предме­том данного сочинения, было подкреплено силой ору­жия.

Таков был человек, с которым предстояло бороться аль­бигойцам и который сыграл главную роль в их истории.

Познакомившись с Иннокентием III, сделаем по воз­можности сжатый обзор тех отношений, которые сложи­лись у него с европейскими государями.