Еще об одном нарушении Устава, или О том, как отец Рафаил оказался Ангелом

По правилу святых апостолов, священник, ударивший человека, подлежит каноническому наказанию и запрещается в священнослужении.

Произошло это в 1977 году. Отец Рафаил был тогда совсем молодым иеромонахом, недавно рукоположенным в Псково-Печерском монастыре. Однажды, солнечным летним утром он в самом прекрасном расположении духа вошел в Успенский пещерный храм — служить литургию. Однако первыми, кого он там увидел, были три пьяных хулигана. Один из них под хохот приятелей, прикуривал папироску от лампады у иконы Божией Матери. Дальнейшее, по словам отца Рафаила, он помнит смутно. Как потом рассказывали прихожане, свидетели этой сцены, молодой иеромонах сгреб веселого курильщика в охапку (а отец Рафаил обладал совершенно выдающейся физической силой), выволок его на улицу, на паперть храма, и нанес такой удар, о котором до сих пор вспоминают очевидцы… И в этот момент отец Рафаил пришел в себя.

Словно в замедленном фильме, он увидел, как несчастный хулиган отделился от земли, воспарил над папертью и, грохнувшись оземь, остался недвижим…

Насмерть перепуганные товарищи бросились к нему и, озираясь на отца Рафаила, за руки поволокли приятеля прочь от храма, к монастырским воротам. А отец Рафаил, осознав, что произошло непоправимое и он теперь не сможет служить литургию, схватился за голову и опрометью бросился в келью отца Иоанна, своего духовника.

Отец Иоанн в этот час совершал монашеское молитвенное правило. Ворвавшись без стука в келью к старцу, отец Рафаил рухнул перед ним на колени.

В отчаянии он поведал о своем преступлении и стал умолять простить ему этот грех и сказать, что же ему теперь делать.

Отец Иоанн внимательно выслушал и сурово отчитал своего воспитанника:

— Ты что ко мне под епитрахиль лезешь? Это не ты ударил, это Ангел!

Но все же прочел разрешительную молитву, благословил отца Рафаила и отправил его служить литургию.

Про кота

Что и говорить, любят у нас обсудить и покритиковать священников. Поэтому для меня было весьма неожиданным, когда однажды, в ту пору когда я еще служил в Донском монастыре, ко мне подошел наш прихожанин по имени Николай и сказал:

— Теперь я понял: самые лучшие, самые великие, самые терпеливые и прекрасные люди на свете — это священники!

Я удивился и спросил, что это вдруг навеяло ему такие мысли.

Николай ответил:

— У меня живет кот. Очень хороший, умный, красивый. Но есть у него одна странность: когда мы с женой уходим на работу, он забирается в нашу постель и, простите, гадит в нее. Мы всячески пытались его отучить: упрашивали, наказывали — все бесполезно. Наконец мы соорудили даже целую баррикаду. Но, когда я вернулся домой, то увидел, что баррикада раскидана, а кот снова пробрался в постель и сделал там свое грязное дело. Я до того разозлился, что схватил его и просто отлупил! Кот так обиделся, что залез под стул, сел там и заплакал. По-настоящему! Я впервые такое видел, у него слезы катились из глаз. В это время пришла жена и набросилась на меня: «Как тебе не стыдно? А еще православный! Не буду с тобой даже разговаривать, пока не покаешься у священника за свой зверский, гадкий, нехристианский поступок!» Мне ничего не оставалось делать, да и совесть обличала, — наутро я пришел в монастырь на исповедь. Исповедовал игумен Глеб. Я отстоял очередь и все ему рассказал.

Отец Глеб, очень добрый, средних лет игумен из Троице-Сергиевой лавры, временно служил тогда в Донском монастыре. Обычно он стоял на исповеди опершись на аналой и, подперев бороду кулачком, выслушивал грехи прихожан. Николай подробно и чистосердечно поведал ему свою печальную историю. Он старался ничего не утаить, поэтому говорил долго. А когда закончил, отец Глеб помолчал немного, вздохнул и проговорил:

— Н-да… Нехорошо, конечно, получилось!.. Вот только я не понял: этот копт [9], он в университете учится? Там что, общежития у них нет?

— Какой «копт»? — переспросил Николай.

— Ну тот, который у вас живет, про которого ты сейчас рассказывал.

«И тут до меня дошло, — завершил свою историю Николай, — что отец Глеб, который был слегка туговат на ухо, десять минут смиренно выслушивал мой бред про копта, который зачем-то живет у нас в квартире и гадит в нашу постель, которого я зверски избил, а он залез под стул, сидел там и плакал… И тогда я понял, что самые прекрасные и непостижимые, самые терпеливые и великие люди на свете — это наши священники».

Андрей Битов

Однажды, приехав по делам в Патриархию, я зашел к своему другу протоиерею Владимиру Вигилянскому, пресс-секретарю Святейшего.

Только мы сели попить чайку, как к нам присоединился архиепископ Рязанский Павел — ему надо было скоротать время до встречи с Патриархом. Вскоре у отца Владимира зазвонил мобильный телефон, и он вышел в коридор, чтобы не мешать нам своим разговором. Когда же вернулся, то выглядел весьма удивленным и рассказал, что звонил его знакомый, писатель Андрей Битов. Сам отец Владимир до священства был известным журналистом, членом Союза писателей.

Андрей Георгиевич Битов когда-то крестился в Грузии у батюшки, которого звали по-грузински мамао Торнике и к которому часто ездила московская интеллигенция. Но после этого в церковь особенно не ходил. Зато его покойница-мать стала глубоко верующим человеком. Она скончалась около года назад. И вот сейчас Битов звонил отцу Владимиру как раз по поводу своей матери. Она приходила к нему минувшей ночью.

Битов весь день пребывал под впечатлением этого сновидения и в конце концов решил посоветоваться со знакомым священником. Дело в том, что мать во сне была очень строга. Она сказала сыну:

— Андрей, ты должен обязательно сделать то, что я тебя сейчас попрошу. Тебе надо исповедоваться и причаститься.

— Но мне сложно исповедоваться у наших священников, для меня это всегда проблема, — затянул обычную в таких случаях песню сын.

«Российская интеллигенция не изменяет себе даже во сне!» — с восхищением успел подумать я. А отец Владимир продолжал свой рассказ. Явившаяся во сне мама Битова была непреклонна.

— Ты должен поехать в Рязанскую область. Там есть старый монах, архимандрит, — сказала она твердо и назвала редкое и очень древнее имя, которое Андрей Георгиевич тут же во сне и забыл. — Обязательно исповедуйся у него и причастись!

На этом видение закончилось. Утром Битов проснулся, но все, что произошло с ним во сне, крепко отпечаталось в памяти. Кроме ужасно редкого и древнего библейского имени монаха, к которому ему теперь почему-то надо было ехать. Битов долго размышлял. Все это казалось ему странным и несерьезным. Однако мать была так настойчива… В конце концов он решил позвонить священнику Владимиру Вигилянскому — своему давнему знакомому.

Отец Владимир, выслушав рассказ Андрея Георгиевича, сказал:

— Постарайся вспомнить имя этого архимандрита.

— Никак не могу. Помню, что живет он в Рязанских краях. А имя какое-то ветхозаветное.

— Наум? — спросил отец Владимир, имея в виду известного духовника из Троице-Сергиевой лавры.

— Н-нет, не Наум…

— Ну тогда Авель! — заключил отец Владимир. — Других старцев с ветхозаветными именами у нас вроде нет.

— Точно Авель! — обрадовался Битов. — А ты откуда знаешь?

— Отца Авеля многие знают.

— А где он служит? — поинтересовался Битов.

— В Иоанно-Богословском монастыре под Рязанью.

— Поразительно!.. И мама говорила, что мне надо ехать к монаху Авелю в Рязанскую область!

— А вдобавок у меня в кабинете сейчас сидят два человека, — продолжал отец Владимир. — Один — это архиепископ Павел, он как раз управляет Рязанской епархий, а второй — архимандрит Тихон, у которого скит под Рязанью. И он только что рассказывал, как недавно навещал отца Авеля. В общем, тебе, Андрей, Сам Бог велел как можно быстрее собираться и ехать. И наконец-то исповедоваться и причаститься. А то, что твоей маме даже пришлось прийти к тебе, поверь, это не шутки!

— Да знаю я, знаю… — отозвался Битов. — Только все это как-то странно…

Отец Владимир тем временем продолжал:

— Я попрошу владыку Павла, тебя примут в монастыре и отведут к отцу Авелю. Машиной туда ехать из Москвы — меньше трех часов. Договорились?

— Конечно!..

Он собирался в путь несколько месяцев, а когда миновало полгода, отец Авель отошел ко Господу.

Преосвященнейший послушник [10]

17 сентября 1999 года в Вашингтоне умер русский епископ Василий (Родзянко). На самом деле Владыка Василий просто дождался часа, чтобы отправиться в путешествие, к которому усердно готовился всю жизнь. Владыка частенько пытался об этом рассказать, но его почти никто не понимал. Собеседники предпочитали пропускать его слова мимо ушей или сочувственно талдычили какие-нибудь благоглупости вроде: «Да что вы, Владыка, вам еще жить да жить! Бог милостив…» Но сам Владыка с нетерпением и живым интересом предвкушал это путешествие.

Вообще-то он и при жизни был заядлым путешественником. Я бы даже сказал, что именно это было его настоящим призванием, и больше того — образом жизни.

Началом его странствий, без сомнения, стало появление на свет в 1915 году в родовом поместье «Отрада» младенца, которому в дальнейшем и надлежало стать епископом Василием, но которого до поры до времени нарекли Владимиром. Дедом новорожденного по отцовской линии был председатель Государственной думы Российской империи Михаил Владимирович Родзянко. А мама происходила из древнего рода князей Голицыных и Сумароковых. Да и вообще, многие знатные русские семьи состояли в близком или дальнем родстве с этим новорожденным рабом Божиим.

Следующее серьезное путешествие Владыка предпринял в 1920-м, когда ему было пять лет от роду. Дорога предстояла неблизкая: по суше и по морю, через Турцию и Грецию — в Сербию. Причина этого вояжа была вынужденной — семью бывшего председателя Государственной думы новые властители России в живых оставлять не собирались. Родзянки осели в Белграде, где будущий Владыка и вырос.

С учителями ему повезло. Кроме того что в Югославии собрался цвет русской эмиграции, его непосредственными воспитателями были иеромонах Иоанн (Максимович), который через тридцать лет стал знаменитым архиепископом Сан-Францисским, а еще через тридцать — прославлен как святой в Русском зарубежье, и великий первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий). Это были такие гиганты духа, которые не могли не оказать на своего воспитанника самого сильного и благодатного влияния.

Но прежде будущему Владыке достался еще один, не менее важный, воспитатель. Его он тоже запомнил на всю жизнь. Это был гувернер, бывший офицер Белой армии. Никто, кроме маленького Володи, не знал, что этот гувернер каждый день избивает и мучает мальчика — настолько искусно, что следов пыток не оставалось. Этот несчастный офицер лютой, последней ненавистью ненавидел Михаила Васильевича Родзянко — деда своего воспитанника, считая его виновником гибели России. Выместить свою боль на деде гувернер не мог, и расплачиваться приходилось внуку.

Спустя много лет Владыка вспоминал: «Моя мать незадолго до кончины сказала: «Прости меня, что я по недосмотру дала мучить тебя, когда ты был ребенком». — «Мама, это было по Промыслу Божиему, — отвечал я. — Не будь того, что случилось со мной в детские годы, не стал бы я тем, кем являюсь сейчас…»»

Когда Владыка находился уже в преклонных летах, в одном из странствий Господь привел его в Царское Село. Владыке благословили совершить здесь литургию в храме Феодоровской иконы Божией Матери, том самом, который был детищем императора Николая II и который любила вся царская семья. После завершения службы Владыка вышел к народу и принес покаяние за вину, к которой так пронзительно ощущал себя причастным с самого детства, лишь потому, что был внуком любимого им деда. Владыка тогда сказал:

— Мой дед хотел только блага для России, но, как немощный человек, он часто ошибался. Он ошибся, когда послал своих парламентариев к Государю с просьбой об отречении. Он не думал, что Государь отречется за себя и за своего сына, а когда узнал это, горько заплакал, сказав: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Теперь Россия погибла». Он стал невольным виновником той екатеринбургской трагедии. Это был невольный грех, но все-таки грех. И вот сейчас, в этом святом месте, я прошу прощения за своего деда и за себя перед Россией, перед ее народом и перед царской семьей. И как епископ, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю его душу от этого невольного греха.

* * *

В Югославии Родзянки осели надолго. Владимир вырос в доброго, высокого и очень красивого юношу. Он получил блестящее образование, полюбил чудесную девушку, которая стала его женой, и в двадцать пять лет был рукоположен в священника в Сербской Церкви. Когда началась война, отец Владимир Родзянко бесстрашно участвовал в Сопротивлении. Так же бестрепетно он остался в Югославии после прихода к власти коммунистического правительства, хотя многие белые эмигранты, в первую очередь из тех, кто был на особом счету у советской власти, покинули эту страну. Отец Владимир служил священником на сербском приходе и считал невозможным бросить свою паству. Даже под угрозой тюрьмы или расстрела.

Расстрелять его не расстреляли, но в лагерь, конечно, посадили. На восемь лет. А лагеря у Тито были не менее страшные, чем в СССР. К счастью, Тито скоро поссорился со Сталиным и, чтобы хоть как-то досадить своему бывшему патрону, назло ему выпустил из югославских лагерей всех русских эмигрантов. Так что Владыка просидел в югославских тюрьмах только (или правильно сказать — целых) два года. Прямо из лагерей он снова пустился в странствие.

Сначала он оказался в Париже, у своего духовника архиепископа Иоанна (Максимовича). Потом в Лондоне, где стал служить в сербском православном храме. Здесь же, в Лондоне, на радио Би-Би-Си, отец Владимир начал вести свои церковные передачи на Россию, из которых несколько поколений граждан СССР узнавали о Боге, православной вере, об истории Церкви и своей страны.

Прошли годы, и отец Владимир овдовел. Церковь благословила его принять монашество, в котором он получил новое имя — Василий и архиерейский сан. И теперь уже епископ Василий отправился в очередное путешествие — в Америку. Там он привел в Православие тысячи протестантов, католиков и просто ни во что не веровавших людей. Но, как это нередко бывает, пришелся не ко двору — не столько своей энергичной деятельностью, сколько тем, что с открытым забралом выступил против одной могущественной, но совершенно неприемлемой в Церкви группы — лобби, как принято говорить. В результате Преосвященнейший епископ Василий был отправлен «на покой», то есть на ничем не обеспеченную, безденежную пенсию.

Но и это маловдохновляющее событие стало для Владыки продолжением столь желанных для его сердца странствий и поводом к новым подвигам. В те годы как раз открылась возможность поездок в Россию. Это было давней и страстной мечтой Владыки, и он с восторгом устремился в святую для него родную землю.

К тому времени и относятся некоторые истории, свидетелем и участником которых мне довелось быть.

* * *

Владыка Василий появился в моей жизни и в жизни моего друга скульптора Вячеслава Михайловича Клыкова как удивительная и нечаянная радость.

Это было в 1987 году. Приближался памятный день убиения царской семьи, 17 июля. Нам с Вячеславом Михайловичем очень хотелось совершить панихиду по Государю, но в те годы это представляло почти неразрешимую проблему. Прийти в московский храм и попросить священника отслужить заупокойную службу по Николаю II было, само собой разумеется, немыслимо. Все прекрасно понимали, что об этом сразу станет известно и на священника обрушатся неприятности, самой незначительной из которых будет увольнение из храма. Совершать службу на дому нам тоже не хотелось: на панихиду хотели прийти многие наши друзья.

Как раз в эти дни Вячеслав Михайлович Клыков закончил монументальное надгробие Александру Пересвету и Андрею Ослябе — воинам-схимникам, которых преподобный Сергий направил в войско Димитрия Донского на Куликово поле. Это надгробие после долгого сопротивления властей было установлено на могиле схимников в бывшем Симоновом монастыре, где в советское время расположился завод «Динамо».

И тут мне пришла в голову мысль: поскольку официальное разрешение на освящение надгробия Пересвету и Ослябе уже получено, то мы можем во время освящения совершить и панихиду по царской семье. Конечно, за нами обязательно пришлют кого-нибудь присматривать, Но соглядатаи вряд ли разберутся в богослужебных тонкостях — для них все происходящее будет одной долгой и непонятной церковной службой.

Вячеславу Михайловичу эта идея очень понравилась. Теперь дело было за малым — найти священника, который согласился бы рискнуть. Потому что риски, конечно, все равно оставались. Пусть и не очень большие. Но если кто-то из соглядатаев поймет, что происходит на самом деле… Об этом, признаться, мы старались не думать. Но и подвергать опасности знакомых батюшек нам совсем не хотелось.

И тут кто-то из знакомых обмолвился, что в Москву на днях прилетел из Америки епископ Василий (Родзянко). Многие из нас слышали об этом Владыке, знали о его церковных радиопередачах по «вражьим голосам». Посовещавшись, мы пришли к выводу, что лучшего кандидата для служения панихиды по царской семье нам не сыскать! Во-первых — белоэмигрант. Во-вторых, для него как для иностранца риск был меньше, чем для наших батюшек. «Конторка Глубокого Бурения», так называли тогда КГБ, ему особо ничего сделать не должна. Скорее всего… Как минимум, ему легче будет вывернуться — все-таки американец, убеждали мы себя. Да и вообще, как говорилось в несколько циничном, но популярном стишке тех времен: «Дедушка старый — ему все равно». В конце концов, других вариантов у нас просто не было.

В общем, в тот же вечер мы с Вячеславом Михайловичем были в гостинице «Космос», где остановился Владыка Василий с паломнической группой православных американцев.

Владыка вышел к нам в гостиничный холл… и мы были сражены! Перед нами предстал необычайно красивый, с удивительно добрым лицом, статный, высокий старик. Точнее, без всякой иронии или сентиментальности, благообразный старец, как выражались в старинные времена. Таких архиереев мы еще не видели. В нем угадывались другая Россия и утраченная культура. Это был совершенно иной архиерей, нежели те, с которыми нам доводилось общаться. Не то чтобы наши были хуже, нет! Но этот был и правда — совсем другой архиерей.

Нам с Вячеславом Михайловичем сразу стало стыдно за то, что мы собирались подвергнуть его — такого большого, доброго, беззащитного и доверчивого — опасности. После первого знакомства и нескольких общих фраз мы, еще не переходя к главной теме, извинившись, отошли в сторонку и договорились, что настойчиво будем просить Владыку хорошенько подумать, прежде чем соглашаться на наше предложение.

Для разговора мы втроем вышли прогуляться на улицу, подальше от гостиничных микрофонов. Но только лишь Владыка услышал о цели нашего визита, он в восторге остановился посреди тротуара и, вцепившись в мою руку, будто я намеревался убежать, не просто выразил согласие, но горячо заверил нас, что мы посланы ему Самим Господом Богом. Пока я потирал локоть, прикидывая, большой ли синяк образовался у меня под рукавом, все объяснилось. Оказывается, Владыка уже лет пятьдесят, с тех пор как стал священником, каждый год неизменно служит в этот день поминальную службу по царской семье. А на этот раз, оказавшись в Москве, он уже несколько дней ломает голову, где и как в Советском Союзе ему отслужить эту панихиду. И тут мы — со своей благочестивой авантюрой. Владыка увидел в нас не больше не меньше как Ангелов, посланцев небес! А на предупреждения об опасности он только досадливо рукой махнул.

Оставалось еще несколько вопросов, которые Владыка Василий разрешил молниеносно. По древним церковным канонам, епископ, приехавший в чужую епархию, не может совершать богослужение без благословения местного правящего архиерея, а таковым для Москвы являлся сам Патриарх. Но Владыка сообщил, что как раз накануне Святейший Патриарх Пимен разрешил ему служить в Москве так называемые частные требы — молебны и панихиды. Именно это нам и требовалось. Еще для службы нужен был хор. Оказалось, что почти все паломники, приехавшие с Владыкой, поют в церковных хорах.

Ранним утром в день памяти убиения царской семьи мы встретились у проходной завода «Динамо». Собралось около пятидесяти наших с Клыковым друзей и еще два десятка американцев. Это были в основном православные англосаксы, которые разговаривали только по-английски и по-церковнославянски. Надо было что-то срочно придумать: если те, кому поручено присматривать за нами, поймут, что на территории завода появились иностранцы, это создаст дополнительную головную боль. Поэтому пришлось для верности до полусмерти запугать наших американских единоверцев подвалами Лубянки и строго наказать ни под каким видом не открывать рта, иначе как для пения панихиды. Кстати, когда Владыка стал служить, они действительно составили очень неплохой хор и пели всю службу наизусть, почти без акцента.

Представители администрации завода и еще какие-то мрачноватые люди проконвоировали нас по длинным коридорам и переходам к месту захоронения Пересвета и Осляби. У меня сердце замирало, когда я видел, с какой подозрительностью люди в штатском поглядывают на статного архиерея и на его перепуганную, молчаливую, но все-таки очень не похожую на советских людей паству. Однако все обошлось.

Клыковское надгробие Пересвету и Ослябе было необычайно красивым — аскетически-строгим и величественным. Мы начали с освящения, а потом, как и договаривались, незаметно для официальных лиц перешли к панихиде. Владыка служил с таким чувством, а его прихожане пели так самозабвенно, что все прошло словно один миг. Владыка не произносил слов «император», «императрица», «цесаревич», а просто помянул сначала воинов Андрея Ослябю и Александра Пересвета, а затем — убиенного Николая, убиенную Александру, убиенного отрока Алексия, убиенных девиц Ольгу, Татьяну, Марию и отроковицу Анастасию, а также имена своих и наших усопших близких.

Кто знает, возможно, люди в штатском все поняли. Совсем не исключаю этого. Но никто из них не подал вида. Прощаясь, они поблагодарили нас. И, как нам с Вячеславом Михайловичем показалось, совершенно искренне.

Когда мы вышли из заводской проходной и снова оказались в городе, Владыка Василий вдруг подошел ко мне и крепко-крепко обнял. А потом произнес слова, которые навсегда остались в моей памяти. Он сказал, что до конца жизни будет благодарен мне за то, что я сделал для него сегодня. И хотя я совершенно не понимал, что же такого особенного сделал, слова Владыки были очень приятны.

Действительно, Владыка всю свою оставшуюся жизнь относился ко мне самым милостивым образом, что стало для меня одним из драгоценных и незаслуженных даров Божиих.

* * *

В те годы для нас только открывалась правда о государе-страстотерпце и его семье. Книги, привозимые из-за границы, рассказы старшего поколения православных христиан — вот откуда мы узнавали о новомучениках и исповедниках Российских.

Что касается императора Николая II и его семьи, как раз в те годы шли бурные споры о нем. Некоторые очень уважаемые мною люди более чем скептически относились к прославлению царской семьи в лике святых. Среди них были и замечательный архиерей митрополит Николай Нижегородский, и профессор Московской духовной академии Алексей Ильич Осипов. Я ничего не мог возразить этим мудрым людям на их аргументы. Кроме одного: я просто знал, что император Николай и его семья — святые.

Это произошло года через два после знакомства с Владыкой, в один из самых тяжелых моментов моей жизни. Я, тогда еще послушник, в самом незавидном расположении духа забрел в Донской монастырь, к могиле патриарха Тихона. Был день памяти убиения царской семьи. В тот год панихиду по ним впервые совершали не таясь. Я от всего сердца стал просить царственных мучеников, чтобы они, если имеют дерзновение перед Богом, помогли мне.

Панихида закончилась. Я выходил из храма все в том же отчаянно тяжелом состоянии. В дверях мне повстречался священник, которого я не видел несколько лет. Без всяких вопросов с моей стороны он завел со мной разговор и вдруг разрешил все мои проблемы. Четко и определенно сказал, что мне надо делать. Это, без преувеличения, во многом решило мою судьбу. И вопрос о почитании царской семьи никогда больше не возникал в моем сердце. Сколько бы мне ни говорили о слабостях, ошибках и грехах последнего русского императора.

Конечно, наш отдельный религиозный опыт без подтверждения Церкви мало чего стоит. Но, к счастью для меня, Церковь, канонизировав страстотерпца-царя и его семью, дает мне право признать этот свой малый, личный и ни на что не претендующий опыт неложным.

В кругу моего общения никто не сомневался, что для России монархия является самой органичной и естественной формой государственного правления. Но мы более чем скептически относились к активным и разнообразным монархическим движениям того времени.

Однажды, когда я нес послушание у митрополита Питирима, в Издательский отдел пришли люди, разодетые в дореволюционную офицерскую форму. На их мундирах блестели царские медали и ордена, в том числе и Георгиевские кресты. Я удивился и спросил:

— Как вы решились надеть эти награды? Ведь они давались только за личную храбрость на поле боя.

Гости заверили меня, что с наградами у них все в полном порядке, и пожелали немедленной встречи с митрополитом. Владыка, к моему удивлению, принял их и внимательно, не без любопытства выслушивал целых полтора часа. Тема визита была незатейливой — гости требовали, чтобы Владыка оказал им всяческую помощь в деле незамедлительного восстановления монархии. Провожая их, Владыка Питирим задумчиво произнес:

— А ведь дай вам сейчас царя, вы его через неделю снова расстреляете…

* * *

С тех пор всякий раз, когда Владыка Василий собирался в Россию, он заранее звонил мне. И я с радостью отправлялся с ним в какое-нибудь очередное захватывающее странствие. А поводов для них у Владыки было море. Хотя, сколь это ни покажется странным, ни одного путешествия Владыка не предпринимал по собственной воле.

Об этом он рассказал мне особую историю.

В 1978 году умерла его супруга, Мария Васильевна. Смерть матушки стала для отца Владимира страшным потрясением. Он бесконечно любил ее. И произошло то, что нередко случается с искренними русскими людьми. Отец Владимир запил.

Владыка чистосердечно рассказывал об этом отрезке своей жизни как о тяжелом испытании, которое ему довелось пережить.

Запил он по-настоящему. Хотя — благодаря недюжинному здоровью, огромному росту и силе — это до поры до времени не сказывалось ни на его священнической деятельности, ни на радиопередачах. Утешался батюшка Владимир, по своей сербской привычке, ракией — крепкой балканской водкой. Неизвестно, чем бы все это закончилось, поскольку ни духовник, ни родные, ни друзья ничего поделать с отцом Владимиром не могли. Если бы не сама покойница, матушка Мария Васильевна, которая и при жизни, как говорят, была великой подвижницей и молитвенницей, не явилась с того света и не приструнила своего супруга.

Отец Владимир был настолько сражен этим явлением, и особенно строгостью своей матушки, что сразу пришел в себя, и русский недуг мгновенно оставил его.

Пить-то он бросил. Но надо было еще и как-то жить дальше. Дети к тому времени уже выросли. О втором браке не могло быть, естественно, и речи. Церковными канонами второй брак духовенству запрещен. Если священник-вдовец вступает в новый союз, он навсегда лишается права служения. Но и помимо этого отец Владимир был так привязан к своей покойнице-матушке, что та часть его сердца, которая ведала земной любовью, была занята Марией Васильевной во веки веков. Отец Владимир стал усердно молиться. И Господь ответил на его чаяния.

После кончины духовника отца Владимира архиепископа Иоанна (Максимовича), его новым духовным руководителем стал лондонский митрополит Антоний Сурожский, старый друг семьи Родзянко. Он-то и сообщил отцу Владимиру, что иерархи Американской Православной Церкви аккуратно, но настойчиво хлопочут о том, чтобы постараться как-нибудь убедить вдовца-протоиерея Владимира Родзянко постричься в монахи, а после этого, за послушание, сделать его архиереем и направить в Соединенные Штаты — епископом в стольный град Вашингтон!

Отец Владимир прекрасно знал, что истинное архиерейское служение связано не с почетом и сановитостью, а со множеством ежедневных, никогда не прекращающихся забот, с полной невозможностью принадлежать самому себе и с громадным, не постижимым для мирских людей грузом ответственности. А в русской эмиграции судьба епископа — это еще и бедность, часто доходящая до прямой нищеты. Да и возраст у претендента на архиерейство к тому времени был уже солидный — ему шел шестьдесят шестой год, из которых сорок лет он прослужил священником.

Но отец Владимир воспринял предложение о монашестве и епископстве как волю Божию и ответ на свои молитвы. Он согласился. Иерархи в Америке и Англии тут же ударили по рукам — и участь отца Владимира была решена.

Но перед самым монашеским постригом будущий инок вдруг задал своему духовнику, митрополиту Антонию Сурожскому, неожиданный и простосердечный вопрос:

— Вот, сейчас я приму от тебя, Владыка, постриг. Дам Господу Богу и Святой Его Церкви великие монашеские обеты. Что касается обета целомудрия — здесь для меня все понятно. С обетом нестяжания — также все ясно. С обетом, касающимся молитвы, — тоже. А вот с обетом послушания — я ничего понять не могу!

— Как же так? — удивился митрополит Антоний.

— А вот как, — рассудительно пояснил отец Владимир. — Ведь меня сразу сделают не просто монахом, а епископом. Значит, я сам, по должности, буду распоряжаться и руководить. Кого же мне тогда слушаться? У кого прикажешь быть в послушании?

Митрополит задумался. А потом сказал:

— А ты будь в послушании у всякого человека, который встретится на твоем жизненном пути. Если только его просьба будет тебе по силам и не войдет в противоречие с Евангелием.

Отцу Владимиру такая заповедь очень пришлась по душе. Хотя впоследствии тем, кто был рядом с Владыкой, приходилось совсем несладко от его всегдашней готовности к решительному и бесповоротному исполнению этого монашеского обета. В частности, я имею в виду себя. Это Владыкино святое послушание не раз оборачивалось для меня сущей каторгой!

Скажем, идем мы с ним по Москве. Дождливый, прескверный день. Мы куда-то спешим. И вдруг Владыку останавливает бабулька с авоськой.

— Ба-атюшка!.. — дребезжит она своим старческим голосом, не зная, конечно, что перед ней никакой не батюшка, а целый епископ, да еще из Америки. — Батюшка, хоть ты мне помоги — освяти комнату! Я уж третий год нашего отца Ивана прошу, а он все нейдет. Может, смилостивишься, освятишь, а?

Я не успеваю и рта раскрыть, как Владыка изъявляет самую горячую готовность исполнить просьбу, как будто всю жизнь он только и ждал возможности освятить бабкину комнату.

— Владыка!.. — обреченно говорю я. — Вы ведь даже не знаете, где эта комната! Бабуля, куда ехать-то?

— Да недалёко — в Орехово-Борисово! От метро минут сорок на автобусе!.. Недалёко! — радостно сообщает бабка.

И Владыка, оставив наши важные дела (противоречить ему в таких случаях было бесполезно), направляется для начала на другой конец Москвы, в храм к знакомому священнику, за всем необходимым для чина освящения. (Естественно, я тащусь за ним.) А старушка (и откуда у нее силы-то взялись!), еще не веря самой себе от радости, семенит за нами и без умолку рассказывает Владыке о детях и внуках, которые уже давно ее не навещают.

После похода в храм мы в самый час пик спускаемся в метро и с пересадками добираемся на московскую окраину. Оттуда, как бабка и обещала, трясемся сорок минут, зажатые в переполненном автобусе. И наконец Владыка освящает восьмиметровую комнатенку в панельной московской девятиэтажке, причем делает это так же неповторимо молитвенно, величественно и торжественно, как он всегда совершал богослужения. А потом сидит за столом рядом со счастливой бабулей (причем оба они ужасно довольны друг другом) и нахваливает угощение — чай с сушками и со старым, засахарившимся и костистым вишневым вареньем. А потом еще с благодарностью принимает — не отказывает — рублик, который она украдкой сует «батюшке» при прощании.

— Спаси тебя Господи! — говорит старушка Владыке. — Теперь мне и умереть в этой комнатке будет сладко.

* * *

Раз за разом я наблюдал, как Владыка Василий в буквальном смысле отдает себя в послушание каждому, кто к нему обращается. Причем было видно, что кроме самого искреннего желания послужить людям за этим стоит и еще нечто совершенно особенное, ведомое лишь ему.

В этих размышлениях мне припомнилось, что слово «послушание» происходит от глагола «слушать». И постепенно я стал догадываться, что через это смиренное послушание Владыка научился чутко слышать и постигать волю Божию. От этого вся его жизнь становилась не больше не меньше как постоянным познанием Промысла Божиего, таинственной, но совершенно реальной беседой со Спасителем, когда Он говорит с человеком не словами, а обстоятельствами жизни и дарует Своему собеседнику величайшую награду — быть Его орудием в нашем мире.

* * *

Как-то летом, году в 1990-м, в один из приездов Владыки в Москву к нему пришел познакомиться гренадерского вида молодой священник. И с места в карьер предложил Владыке послужить у него на приходе. Владыка, как всегда, не заставил просить себя дважды. А я понял, что у нас начинаются очередные проблемы.

— А где приход-то твой? — спросил я, мрачно оглядывая молодого батюшку.

По моему тону гренадер понял, что я ему не союзник.

— Недалеко! — неприветливо сообщил он мне.

Это был обычный ответ, за которым могли скрываться необозримые пространства нашей бескрайней Родины.

— Вот видишь, Георгий, недалеко! — попытался успокоить меня Владыка.

— Не очень далеко… — уточнил гренадер.

— Говори, где? — сумрачно потребовал я. Батюшка немного замялся.

— Храм восемнадцатого века, таких в России не сыщешь! Село Горелец… Под Костромой…

Мои предчувствия начинали сбываться.

— Понятно! — сказал я. — А от Костромы сколько до твоего Горельца?

— Километров сто пятьдесят… Точнее, двести… — честно признался батюшка. — Аккурат между Чухломой и Кологривом.

Я содрогнулся. И стал вслух прикидывать:

— Четыреста километров до Костромы, потом еще двести… Кстати, Владыка, вы хоть немного себе представляете, какие там дороги — между Чухломой и Кологривом? Слушай, батюшка, а от костромского архиерея у тебя благословение на служение Владыки есть? — ухватился я за последнюю надежду. — Ведь без благословения ему в чужой епархии служить нельзя!

— Без этого я бы и не подходил, — безжалостно заверил меня гренадер. — Все благословения у нашего архиерея заранее получены.

Таким вот образом Владыка Василий и очутился на глухой дороге по пути к затерянной в костромских лесах деревушке. Отец Андрей Воронин, так звали гренадера, оказался замечательным тружеником-священником, каких много пришло в Церковь в те годы. Выпускник МГУ, он восстанавливал разрушенный храм, создал приход, школу, прекрасный детский лагерь. Путь до его деревни был действительно долог, так что спутники успели изрядно устать.

Неожиданно машина остановилась. На дороге буквально несколько минут назад произошла авария — грузовик лоб в лоб столкнулся с мотоциклом. На земле в пыли лежал мертвый мужчина. Над ним в оцепенении стоял юноша. Поблизости курил понурый водитель грузовика.

Владыка и его спутники поспешно вышли из автомобиля. Но помочь уже ничем было нельзя. Мгновенно ворвавшееся в наш мир торжество жестокой бессмысленности, картина непоправимого человеческого горя <