О лжи как об искушении на духовном пути

Если спросить меня, какое самое тяжелое ис­кушение я испытал на своем духовном пути, которое причинило незаживающую рану моей душе и стало причиной многих моих грехов и ошибок, то я скажу: ложь человека, которому я духов­но доверял. Его уже давно нет в живых; имя его я не хочу упоминать, он стоит перед Божиим, не че­ловеческим, судом, и я желаю, чтобы этот суд был милостив для него. Это был настоятель храма, в ко­торый я был направлен вскоре после моего руко­положения. Вначале я смотрел на него как на при­мер для себя в служении Церкви и людям. Одно время я считал его своим духовным отцом. Я ви­дел его труды, его милосердие к людям, даже боль­ше - его любовь к молитве, и долгое время не хо­тел поверить самому себе, что этот человек мог спокойно, смотря в глаза собеседнику, говорить ложь, что это православный иезуит, который счи­тает, что ложью во имя Бога можно угодить Богу. Чтобы иметь искреннее внутреннее послуша­ние, нужно верить, что через духовного наставни­ка говорит Христос. Когда духовное чадо убеж­дается, что его руководитель лжет, то у него про­падает вера в то, что он через человека слышит голос Христа, что, отдавая свою волю наставнику, он отдает ее не его страстям, а Богу. Может быть, в древние времена послушники находились на та­кой духовной высоте, что верили наставнику во­преки очевидности и могли искренне сказать: «Лгут мои уши, лгут мои глаза, лжет мой разум, но отец мой говорит правду; а если даже и говорит неправ­ду, то это его дело, я слушаю его во имя Христа». Тогда они были укреплены особой благодатью, что­бы выдерживать особые искушения. Они искали унижения, в том числе унижения ложью как испытания, которое надо преодолеть. Но теперь другое время. Человек не может отказаться от своего рас­суждения, от оценки слов и действий своего духов­ного отца. Поэтому современные духовные отцы должны быть правдивыми по отношению к своим духовным чадам, чтобы не надломить их. Древние отцы иногда давали послушания, которые казались нелепыми, и смотрели, как послушник исполнит их: как благословил отец или же как подсказывает ему его собственный разум. Иногда они употребляли в беседе с учеником абсурдные утверждения, что­бы посмотреть, не будет ли ученик возражать на них и приводить свои доводы. Но теперь, когда оскуде­ла благодать, такие методы причиняют только вред: ученик или возмутится «невежеством» своего ру­ководителя, или же хуже - «раскусив», в чем дело, станет лицемерно соглашаться, считая в душе, что он «перехитрил» своего старца. Теперь люди боле­ют гордостью, и старец, зная это, должен соблюдать справедливость по отношению к своим послушни­кам и лечить их от гордости постепенно и осторож­но, ведь больному, ослабленному болезнью, не дают сразу сильных лекарств.

Люди ищут в Церкви правду, ту правду, кото­рую потерял мир. Они утратили чувство собственной греховности, той гнилой язвы, которая разъ­едает их душу, а ищут правды вовне. Древние мона­хи искали оскорблений и унижений, чтобы через боль этот гнойник был вскрыт и отрава постепен­но выходила из него. Современному послушнику нужно, чтобы старец любил и уважал его, иначе он не выдержит послушания, он просто сломает­ся под ударом. Теперь духовный отец должен учить прежде всего своим собственным примером и не допускать в своих словах и поступках того, что способно уязвить душу, больную гордостью, или служить соблазном для послушника, который может, совершая грех, оправдывать себя примером своего старца.

Этот процесс - оскудения благодати - начал­ся давно. Духовный уровень снижается. Из гор­дых послушников получаются неумелые и страст­ные руководители. Раньше старцы ощущали благодать в своем сердце и говорили от благодати. Теперь духовный отец должен прежде всего про­верять самого себя: не говорит ли он от своих соб­ственных страстей, не ищет ли от послушания выгоды для самого себя. Раньше старец мог нака­зать своего послушника без видимой причины, чтобы смирить его дух для его скорейшего преус­пеяния. С теперешними монахами так поступать нельзя. Гордость может принять наказание, если человек будет знать, что оно справедливо. Преж­де духовные отцы имели более сильную молитву, и когда наказывали послушника, то брали на себя особый подвиг молитвы за него. Теперь современ­ным наставникам надо знать меру собственной молитвы и сознавать, что, наказывая другого, они часто примешивают к этому свои страсти. Только по отношению к самым преуспевающим ученикам можно допустить унижения или насмешку.

У меня было искушение через ложь моего на­ставника. И кончилось оно самым печальным образом. Будучи зависимым от него или не ре­шаясь порвать с ним, я оказался в состоянии какой-то постоянной раздвоенности. Во мне на­растал внутренний протест, я как бы реализовал его в том, с чего начал он,- стал лгать и хитрить с ним, и вместо моего послушания своему отцу и отсечения своей воли между нами образовались другие отношения - противостояния и тайной скрытой борьбы. Я несколько раз пробовал го­ворить с ним, но видел, что мои слова он вос­принимает как обиду и оскорбление. Спраши­вал других, но мне отвечали: «Тебе это все вну­шает диавол». Я старался поверить, что внушает диавол, но не мог победить себя в этом. Особен­но мне было тяжело, что мой наставник благо­словлял меня говорить ложь. Я понимал ложь как грех, как потерю благодати, как трусость, которую может допустить человек только по одной причине: когда он стоит на таком низком уровне, что не находит выхода из положения, и поэтому выбирает из двух зол меньшее; а если бы он мог подняться нравственно вверх, то уви­дел бы, как исполнить свое дело без хитрости и лжи, так что даже в самых крайних случаях ложь надо рассматривать как уступку своей немощи, а не оправдывать ее. А тут мне внушалось дру­гое: что есть два вида лжи - добрая и злая; «доб­рая ложь» приносит пользу людям, и поэтому она скорее не грех, а мудрость. Вообще, я пришел в такое состояние, что оправдывал свою ложь и порицал чужую ложь. Я понимал, что остаюсь без послушания и как бы беззащитным перед де­моническими искушениями, и в то же время не мог принять учение о «святой лжи», которое казалось мне кощунством и потерей спасения. Часто, видя свои нравственные падения, я ре­шался отдаться послушанию и не обращать ни на что внимания. От этого я вначале получал облегчение, как будто бы все становилось на свои места, но проходило время, и вновь ложь, которая образовала какое-то плотное поле, ка­залась мне невыносимой. Наконец случилось событие, которое развязало этот узел. Я сильно согрешил перед своим настоятелем. Я колебал­ся: открыть ему это или скрыть, но все-таки ре­шил рассказать. Он пришел в негодование и ска­зал мне, чтобы я искал другого духовника. Вме­сто того чтобы попросить у него прощения, чего, я думаю, он ожидал, я ответил: «Благословите». Он продолжал: «Теперь у нас будут только слу­жебные отношения; а в остальном не спрашивай у меня ни совета, ни благословения и не испо­ведуйся у меня». После этого моим духовником стал один архимандрит, который не имел ника­кого образования, был очень прост, даже наивен, его часто обманывали люди; были случаи, когда он попадал под влияние духовных проходимцев, но этот человек даже в ошибках своих был правди­вым, и я обрел духовное спокойствие. Я вовсе не хочу сказать, что мой духовный путь стал ров­ным, но снялось какое-то внутреннее напряже­ние; эта игра, которая изнуряла меня и держала в постоянной раздвоенности, прекратилась: теперь стало ясно, где добро и зло, где правда и ложь.

Поэтому я храню в сердце своем благодарность к этому уже почившему архимандриту. Через свой горький опыт я вижу, как много зла может принести наставник, который не построил жизнь свою на правде. Поэтому я прошу совре­менных духовных отцов не искушать ложью своих чад. Это будет не испытанием, а отравой. Когда пропадает вера к духовному отцу и доверие к его словам, то искривляется вся духовная жизнь. Лучше строгость со справедливостью, чем мяг­кость с ложью; лучше потерять и остаться с прав­дой, чем приобрести и запачкать приобретенное ложью.

В Ветхом Завете есть правило о жертвах. Свя­щенник осматривал жертвенное животное, и если находил в нем какой-нибудь недостаток - бо­лезнь или уродство, то не принимал его. Жертва могла быть самой малой и скромной, но при од­ном условии: она должна была быть безупречной. Поэтому духовные наставники не должны дости­гать цели, какой бы доброй она ни была, через грязь лжи.

Теперь послушников, которые отдали бы себя в беспрекословное, полное послушание, нет. Но, добавим, теперь нет и старцев, которые могли бы мудро распорядиться таким послушанием. Теперь в основе духовных отношений должна лежать справедливость, и послушание ученика должно основываться на правде учителя.

Ложь может вызвать только два последствия: или ученик, соблазнившись, будет порицать стар­ца и этим согрешать перед Богом, или ученику понравится путь лжи - как более легкий путь, и этим он опять будет согрешать перед Богом.

Я знал одного подвижника, который часто го­ворил: «Ложь - конь во спасение»*.

* Это - часто неправильно толкуемые слова псалма 32 (ст.17 ) «Лож конь во спасение, во множестве силы своея не спасется», что означает: «Обманчив конь для спасения: вели­кою силою своею он не спасется». Под конем в этом стихе Псал­тири разумеется войско царя (см.: Пс.19,8; 32,16; 146,10).

Знаменательна была его смерть. Он успел поисповедоваться, но умер, когда Чашу с Причастием несли к его постели.

Я не пишу имена этих людей, чтобы не осудить их. Еще живы многие из тех, кто знал их и кому дорога их память. В то же время я хочу, чтобы те, кто прочтет эти строки, помолились о них, дабы бездна милосердия Божия поглотила человечес­кую немощь, а благодать стерла те грехи, которые в хартии человеческой жизни остались неиспове­данными.

Когда я впервые столкнулся с ложью духовно­го лица, мне показалось, что пошатнулось само небо. Если бы он знал, что я пережил тогда, то, наверное, не стал бы лгать. Возможно, его научи­ли этому греху его руководители - кто знает. Свя­тые отцы сказали: «Первая краска одежды не стирается до конца».

Сейчас мир все более и более погружается в нрав­ственную тьму; ложь и обман становятся нормой жизни. Диавол хочет, чтобы они стали привычны­ми для храмов и монастырей. Поэтому, духовные отцы, дайте подышать своим ученикам тем чис­тым воздухом, который называется правдой; не учите их лжи ради добра: где нет правды, там нет ни добра, ни любви.

ЗАРУБКИ В ПУТИ

Когда Патриарх Давид (Девдариани) перед архи­ерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно, сдержал свое слово. Даже когда умерла его быв­шая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество.

Келейник Католикоса-Патриарха Калистрата протоиерей П., овдовев, женился вторично. Патриарх запретил его к богослужению. Друг за­прещенного священника протоиерей Мелхиседек Хелидзе стал ходатайствовать о нем перед Патри­архом Калистратом, оправдывая П. тем, что у него дети, которых надо воспитывать. Тот ответил: «Если я допущу его, то должен буду допустить к священнодействию и других второженцев, и этим самым я разрешу моим священникам всту­пать во второй брак. Неужели он не мог найти род­ственников, которые бы смотрели за детьми, или взять старую женщину в прислуги?». Протоиерей Хелидзе продолжал: «Вы правы, ваше Святейше­ство, но грешных надо любить и жалеть больше, чем праведников». На это Патриарх Калистрат от­ветил: «Если грешников надо больше любить, как ты говоришь, то пусть он женится в третий раз, тогда я прощу его». После этого протоиерей Хе­лидзе замолчал и отошел от Патриарха.

Протоиерей Мелхиседек Хелидзе говорил о Ка­толикосе-Патриархе Калистрате: «Это мой отец и вождь. Я слышал, как Болгарский Патриарх Сте­фан на Соборе в 48-м году сказал ему: "Вас следо­вало бы назвать Патриархом Патриархов"».

Он рассказывал, что Патриарх Калистрат в сво­ей частной жизни был очень скромен, никогда не брал подарков от своих подчиненных, а наоборот, помогал многим из них и поэтому сохранял внутрен­нюю независимость и свободу в отношении к епис­копам и священникам.

Он говорил: «Я часто видел, как Патриарх раз­менивал деньги у свечницы для раздачи бедным и затем каждому нищему, стоявшему у дверей собо­ра, собственноручно давал милостыню, а некото­рых при этом целовал в голову».

Рассказывал старший певчий Сионского собо­ра: «Однажды я стоял у дверей храма. Патриарх, приняв меня за нищего, дал мне рубль. Я хранил этот рубль при себе как благословение Патриарха. И, несмотря на трудные времена, никогда не оставался без денег; я сам не знаю, как и откуда они приходили ко мне. Я приписываю это благо­словению Патриарха».

Католикос-Патриарх Ефрем (Сидамонидзе) любил выращивать цветы. Когда его арестовыва­ли, то при обыске, в поисках денег, разбили цве­точные горшки, но, конечно, ничего не нашли. Патриарх Ефрем сказал: «У меня с цветами одна участь: их сломали и бросили на пол, а меня уводят в тюрьму».

Патриарх Ефрем рассказывал, что когда ночью его привели в тюрьму, то все места на нарах были заняты, и он лег на полу. Увидев это, татарин-ма­гометанин уступил ему свои нары. Патриарх (то­гда еще епископ) сказал: «Тут хватит места на дво­их», но татарин ответил: «Я недостоин лежать ря­дом с Божиим человеком».

Около резиденции Патриарха Ефрема пилили дерево. Он вышел и стал указывать, как надо пилить, чтобы ствол дерева при падении ничего не повредил. «Вы откуда знаете, Святейший, наше дело?» - спросили рабочие. «Я шесть лет был на лесопилке, как мне не знать»,- ответил Патриарх.

Однажды Патриарх Ефрем увидел, что двор перед его резиденцией не убран, и, взяв метлу, начал сам подметать. Прибежала провинившаяся монахиня и стала отбирать у него метлу, но он не отдавал. Она громко заплакала и упала перед ним на колени, тогда он отдал метлу.

Прихожане одной церкви жаловались Патри­арху Ефрему на священника. Он приехал к вечерней службе, стал у дверей, а когда служба кончи­лась, то взошел на амвон и сказал: «Я хочу носить шелковую рубаху, но денег нет, приходится носить простую из ситца. Вы хотите безгрешного священ­ника, а у меня такого нет. У вас в храме поют "Гос­поди, помилуй", а этого вполне достаточно для вашего спасения» - и вышел из храма.

Послушав проповедь одного иеромонаха, Пат­риарх Ефрем сказал ему: «Говоришь ты складно, но на твоем месте я не говорил бы так много при архиерее».

Говорил он также этому иеромонаху: «Не­сколько слов игумений, сказанные от ее многолетнего опыта, имеют больше силы, чем твои пропо­веди».

Рассказывал архимандрит Парфений (Апциаури): «Когда я был отроком, то мать (мачеха) сама привела меня в Шио-Мгвимский монастырь. Там мне дали послушание пасти коров. Когда я громко молился, то коровы не уходили далеко, не раз­бегались в стороны, они паслись вблизи меня, как будто слушали молитву. В 20-е годы настоятелем Шио-Мгвимской обители назначили молодого иеромонаха Ефрема (Сидамонидзе), будущего Патриарха Грузии. Однажды он спросил у меня: "Ты знаешь, что значит открывать и закрывать монастырские ворота?". Я ответил, что делаю это уже несколько лет. Он сказал: "Ложась спать, по­вторяй в уме какой-нибудь стих Псалтири и засы­пай с ним, этим ты закроешь от диавола свое серд­це. Утром, просыпаясь, прежде всего произнеси Иисусову молитву, а затем наизусть какие-нибудь стихи из псалма, этим ты посвятишь начаток свое­го дня Богу. С Его именем начинай день: открывай ворота монастыря". Эти слова я принял как благо­словение игумена и, каким бы я ни был уставшим, перед сном читал Псалтирь, затем повторял один из прочитанных стихов и так погружался в сон. Я чувствовал, что и во сне читаю молитву».

На беседе с Патриархом Ефремом один моло­дой иеромонах признался, что его мучают плотские страсти. Патриарх Ефрем, выслушав его, слег­ка улыбнулся и сказал: «Что делать - романти­чески настроенный иеромонах». На другой день перед службой в Сионском соборе этот иеромо­нах подошел к нему, поклонился и попросил бла­гословения. Вдруг Патриарх сказал: «Ты что мне, как товарищу, руку подаешь? Лучше прямо ска­жи: не благословите, а здравствуйте!». Иеромонах опешил, а Патриарх продолжал: «За несколько лет ты ничему не научился; большой грех сделали те, кто рукоположил тебя, но мы исправим их ошиб­ку. Уходи отсюда». Иеромонах, так и не получив благословения, отошел в сторону со слезами на глазах. Прошло несколько дней. Иеромонах сно­ва встретился с Патриархом. Он увидел его во дво­ре Сионского собора и стал поодаль, не зная, что ему делать. Патриарх поманил его пальцем к себе и спросил: «Ну как, швило (чадо), ты поживаешь, ты, кажется, на что-то жаловался мне». Тот отве­тил: «Ушли все плохие мысли; до них ли мне те­перь». Патриарх сказал: «Так и продолжай даль­ше». Потом добавил: «У меня был диакон, кото­рый говорил: "Сегодня Патриарх со мной служит"; если бы ты знал, сколько времени надо было, что­бы он наконец догадался, что не Патриарх с ним, а он с Патриархом служит». Иеромонах понял, что одной из главных причин его искушений была гор­дость, и ушел обрадованным.

Один иеромонах попал в искушение и женил­ся. Патриарх Ефрем, узнав об этом, написал ему письмо со следующими словами: «Если ты раскаешься и вернешься, то твой грех я беру на себя перед Богом, как будто сделал его не ты, а я». Лю­ди, знавшие строгость Патриарха Ефрема, были удивлены, но Патриарх сказал: «Я могу наказать человека, когда тот стоит на ногах, а если он упал, то стараюсь поднять его».

Когда, будучи в Санкт-Петербурге (в ту пору - Ленинграде), Патриарх Ефрем совершал Литургию, то на Великом входе один из епископов по­мянул его как «Патриарха всех грузин и армян». Патриарх, как бы для ответного поминовения обернувшись в сторону этого епископа, тихо ска­зал: «Сам ты еретик» - и продолжал службу.

На одной из конференций Совета Мира Патри­арха Ефрема попросили сказать речь. Он поднялся на трибуну и, обращаясь к американцу, сидящему в первом ряду, спросил: «Ты, американец, хочешь вой­ны?». Тот ответил: «Конечно, не хочу». Патриарх сказал: «Я тоже не хочу» - и сошел с трибуны. Это было самое краткое из всех выступлений, но оно вызвало самые продолжительные аплодисменты.

Однажды Патриарх Ефрем в присутствии уполномоченного принимал какую-то иностран­ную делегацию. Эти люди были хорошо осведом­лены о том, что творится в Советском Союзе, они выдавали себя за защитников прав человека и ре­лигиозной свободы, но, питая внутреннюю неприязнь к Православию, стали задавать Патриарху каверзные вопросы с целью, очевидно, поставить его в неловкое положение. Один из них спросил: «Какие отношения у вас с правительством?».

Патриарх ответил: «У меня с уполномоченным по делам религии самые доброжелательные отношения: я забочусь о его душе, а он - о моем теле». Собеседник снова спросил: «А разве нет в Грузии фактов притеснения Церкви?». Патри­арх ответил: «Антиохийский Патриарх имеет резиденцию не в Антиохии, а в Дамаске; Александ­рийский Патриарх - не в Александрии, а в Каире. Как видите, они оказались в роли изгнанников. А я нахожусь в родном Тбилиси, и нашу резиден­цию никто не трогает». У гостя опять получилась осечка, он задает третий вопрос: «Свободны ли вы в своих действиях? Например, можете ли вы поехать на какой-нибудь завод и прочитать лек­цию или произнести проповедь?». Патриарх отве­тил: «Если пригласят, то поеду. У нас традиция, в отличие от протестантов, не ходить в гости без приглашения». На этом беседа закончилась.

Патриарх Ефрем всегда с чувством уважения вспоминал Патриарха Христофора (Цицкишвили) ¹³, которого многие считали излишне уступчи­вым атеистическому правительству. Патриарх Ефрем говорил: «Я знаю его, он готов был бы от­дать свою жизнь за Христа, если бы это нужно было для Церкви, но ему выпала.тяжелая участь полководца, который должен отступить под натис­ком врага, чтобы не потерять своего войска. В сво­ей личной жизни он был аскетом, а прагматики аскетами не бывают. Он очень уважал в душе Пат­риарха Амвросия ¹⁴, но внешне, для вида, противо­стоял ему, однако они делали одно дело, только по-разному».

По вечерам Патриарх Ефрем выходил во двор Сионского собора, садился на скамейку и беседо­вал с соседями по двору, рассказывая им случаи из своей жизни. В нем была особая простота. Как жаль, что его рассказы никто не записал!

Когда умер схиархимандрит Иоанн*, то Пат­риарх Ефрем сказал: «Умер великий старец. Он был отцом для всех нас».

Когда гроб с телом схиархимандрита Иоанна опускали в землю рядом с его духовным братом архимандритом Иоанном**, то Патриарх Ефрем со слезами сказал: «Подвиньтесь, отцы, чтобы и мне лечь рядом с вами».

* Схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе; +1961).

** Архимандрит Иоанн (Маисурадзе; +1957).

Митрополит Романоз (Петриашвили) задол­го до начала архиерейской службы в подряснике заходил в алтарь, надевал епитрахиль и, когда свя­щенник совершал проскомидию, он вынимал из просфор частицы, а потом через пономарку ухо­дил к себе в дом, находившийся в церковном дворе. Затем к началу Литургии под колокольный звон он входил в храм с подобающей архиерею честью.

Митрополит Зиновий (Мажуга) в последние годы своей жизни служил раннюю Литургию, а затем шел в келию и ложился отдыхать - так осла­бел от постоянных болезней. Он не мог долго сто­ять на ногах и старался, чтобы служба не затяги­валась. Исключением была Херувимская песнь, во время которой он вынимал частицы за живых и усопших. Тогда он как будто забывал о времени и о своих немощах, а было ему около 90 лет.

Митрополит Зиновий говорил, что в заключе­нии он особенно усердно молился Божией Мате­ри и чувствовал Ее помощь.

Владыка Зиновий также говорил, что один из глинских монахов, которого заставляли доносить на своих собратьев, рассказывал ему, что после допро­сов и пыток, когда его, избитого, снова бросали на залитый водой пол камеры, он чувствовал не боль, а необыкновенную, ни с чем не сравнимую радость не только в душе, но и во всем своем теле и горячо благодарил Бога, что не стал из-за страха клеветником, не предал Христа в лице своих братьев.

Инок Виталий* говорил: «Когда я в первый раз посетил владыку Зиновия, то увидел, что у него непрестанно течет Иисусова молитва в сердце».

* Впоследствии схиархимандрит, Виталий (Сидоренко).

Мне вспоминается один случай. Я служил ут­реню в Александро-Невском храме. Вдруг отец Зиновий (тогда еще архимандрит), быстро вошел в алтарь и сказал мне: «Открой Царские врата». Шла вседневная служба, читался канон; я поду­мал, что архимандрит Зиновий ошибся, и решил напомнить ему, что по уставу Царские врата не от­крываются. В это время через боковую дверь вошел митрополит Ефрем (будущий Патриарх). Отец Зиновий хотел встретить его, как положено встре­чать архиерея, с открытыми Царскими вратами, но я не мог догадаться об этом, а слушаться с первого слова - не привык. Теперь я понимаю, что послушание не медлит, а смирение не прекословит и не многословит.

Один иеромонах рассказывал: «Когда я был еще юношей, то попросил у владыки Зиновия дать мне молитвенное правило. Тот сказал: "Ежедневно чи­тай канон Иисусу Сладчайшему и канон Божией Матери из чина Акафистного пения". Я читал эти каноны, и они казались мне самыми лучшими на свете. После одного искушения, случившегося со мной, митрополит Зиновий переменил правило и сказал, чтобы я читал покаянный канон Господу Иисусу и молебный канон Божией Матери, "пева-емый во всякой скорби". После этого я боялся до­тронуться до прежних канонов, как недостойный читать их. Когда через несколько лет меня рукопо­ложили в иеромонахи, я рассказал об этом митро­политу Зиновию. Тот как бы удивился и сказал: "Я дал тебе на время другое молитвенное правило, но не запретил читать прежние каноны, когда ты захочешь". Когда я снова прочел канон Иисусу Сладчайшему, то у меня была такая радость, как будто я открыл ящик и неожиданно нашел там дра­гоценную для меня вещь, которую считал утерян­ной. Когда я читал этот канон, то чувствовал себя как перенесенный в незабвенные годы юности, ког­да делал первые шаги. Я понял, что все, что проис­ходит с нами, не исчезает, а хранится в памяти на­шего сердца, хотя мы не знаем об этом».

Один иеромонах спросил митрополита Зино­вия: «Некоторые подвижники вместо Иисусовой молитвы произносили только имя Иисуса...».

Митрополит Зиновий посмотрел на него с укором и сказал: «На какую высоту ты лезешь? Они не могли оторвать сердца от имени Иисуса, а тебе в твоем состоянии более, чем Иисусова молитва, подходит молитва мытаря».

Во время хрущевских гонений молодой свя­щенник Александр приехал в Сухуми и коленопреклоненно просил епископа Леонида (Жвания) дать ему любое место, хотя бы пономаря или пев­чего. Епископ Леонид пожалел его и устроил свя­щенником в кафедральном соборе. В то время это было сопряжено с большими трудностями для архиерея. Он должен был специально ходатай­ствовать о разрешении у властей. Священник снял комнату у прихожанки собора и сблизился с ее дочерью. Как ни странно, сама мать явилась свод­ницей. Она с гордостью говорила: «Теперь я пристроила свою дочь». Узнав об этом, епископ Лео­нид тотчас отстранил священника от служения и запретил даже входить в алтарь. Он сказал священ­никам собора: «С этим человеком нельзя причащаться из одной Чаши; если я допущу его до свя­щеннодействия, то сделаюсь перед Богом соучаст­ником его греха. Епископ - страж Церкви и не должен допустить осквернения алтаря». Вскоре этот человек выехал из Сухуми не то на Урал, не то в Сибирь, затем стало известно, что он снял сан, отрекся от Христа и занялся составлением атеис­тических статей для газет. Но, возможно, этот от­ступник совершил бы не меньший грех, если бы, оставшись в сане, совершал Литургию и продол­жал блудить. Это был наглядный пример того, как нераскаянный грех убивает веру.

Сторож Сухумского кафедрального собора хо­тел прогнать нищего безногого калеку со ступеней храма, так как надо было постелить ковер для встречи архиерея, но тот, вместо того чтобы уйти, стал ругаться и поднял на него палку. Епископ Леонид, узнав, в чем дело, сам подошел к нищему, дал ему рубль и сказал: «Это русская душа: "Хлеб ешь - правду режь"».

Схиархимандрит Андроник (Лукаш) завещал своим чадам никогда не снимать с себя нательного креста, даже если человек моется в бане. Он расска­зывал случаи из своей молодости. Однажды юноши пошли на речку, и его сосед, лучший пловец среди них, перед тем как зайти в воду, снял с себя крест и положил на берегу. Отец Андроник почувствовал что-то неладное и спросил у него, зачем он это сде­лал. Тот ответил: «Дух мне сказал». Отец Андроник предупредил его: «Ты знаешь, какой дух боится кре­ста?». Но тот уже по-другому стал оправдывать свой поступок: «Как я нагим буду носить крест? Когда поплаваю, тогда надену снова». Он, как будто вле­комый какой-то силой, бросился в реку, нырнул и больше не выплыл. Домой принесли только его одежду и оставленный на камне крестик.

Старец говорил: «Христианин без креста по­добен воину, оставившему свое оружие... Как охотник сторожит свою добычу, так диавол день и ночь следит за человеком. Когда увидит, что человек снял крест, то свободно действует в его душе, как входят в дом без ворот».

Один старый прихожанин рассказывал: «Во время Первой мировой войны я был контужен и несколько месяцев находился в лазарете. Я видел много смертей, но особенно поразила меня одна смерть. Недалеко от моей койки лежал тяжелора­неный солдат, неподвижно, как труп; только стонал. Врачи много дней боролись за его жизнь. Вдруг он заговорил, вернее, прохрипел: "Мне тяжело, снимите с меня крест". На его слова не обратили внимания как на бред; тогда он привстал, дернул тесьму с крестиком на груди так, что она разорва­лась, отбросил крест в сторону, закричал не чело­веческим, а каким-то звериным голосом, и упал на койку мертвым».

Я вспоминаю, как после моего рукоположения старая монахиня-певчая подошла ко мне под бла­гословение и хотела поцеловать мне руку. Я отдер­нул руку, сказав, что я грешный и недостойный. На это монахиня ответила: «Ваши грехи - это ваше личное дело, а я беру благословение у Госпо­да через священника и целую руку Христа, а не человека». Я помню до сих пор, как после такого ответа краска стыда залила мое лицо за это неумест­ное «смирение», каким глупцом я почувствовал себя тогда.

Однажды меня позвали отслужить молебен о болящем. Это был калека с ампутированными из-за гангрены ступнями ног. После молитвы он спро­сил: «Почему я так мучаюсь, неужели я грешнее всех людей на свете, какое преступление я сде­лал?». И затем сам ответил: «Я думаю, что я не был верен ни Богу, ни диаволу, а служил то одно­му, то другому, и они ударили меня с двух сторон». Как ни странно, но это наивное рассуждение калеки помогло мне понять, почему часто в истории самые худшие силы берут верх над своими сопер­никами, в том числе откровенные бандиты - над теплохладными христианами.

Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала: во время войны она была арестована по обвинению в антисоветской агита­ции; она знала, что от нее будут требовать ложных доносов, и поэтому решила покончить жизнь са­моубийством. Кроме того, следователь грозил ей, что он поместит ее в камеру с мужчинами, самы­ми отъявленными преступниками,- так, как мясо бросают зверям. Обычно во время следствия за­ключенных сначала сажали в одиночную камеру. У них снимали даже пояса от одежды, чтобы они не могли повеситься. Она долго думала, как покончить жизнь самоубийством: голодной смер­тью? Но в таких случаях кормили насильно. Наконец она догадалась: разбила маленькое окошко и осколками стекла перерезала себе вены. Она уже истекала кровью, когда дежурный солдат случай­но заглянул в глазок ее камеры. Привезли откуда-то врача; видимо, он был не тюремным врачом, потому что дрожал от страха. Он сделал ей пере­вязку, затем ее полуживой отправили в тюремную больницу. Приближалось время суда, ее больше не допрашивали. Она думала, что после приговора от нее могут снова требовать ложных показаний на близких ей людей, и поэтому решила вырвать у су­да смертный приговор для себя. Когда обвинитель спросил ее: «Правда ли, что вы говорили, что по­ражение Советского Союза в войне неизбеж­но?», то она ответила: «Я говорила, что немецкие генералы и фельдмаршалы - потомки древних ры­царей, для которых война была родной стихией - делом жизни и чести, а Сталин способен воевать только против своего собственного безоружного на­рода. Он уничтожил старых офицеров, а сам ничего не понимает в военном деле». Судья побледнел, он испугался, что его обвинят в том, что он допустил такую речь при народе,- это был показательный суд. Присутствующие на суде стали кричать: «Смерть ей; такую надо расстрелять на месте». Зинаида говори­ла: «Я в душе ликовала, что добилась своего, как буд­то я выиграла этот судебный процесс; теперь меня убьют, и все будет кончено. На самом деле я не гово­рила о Сталине те слова, которые сказала нарочно на суде. Но почему-то меня не расстреляли, а дали 10 лет со строгой изоляцией, которую затем замени­ли ссылкой. После смерти Сталина мне разрешили вернуться в Сухуми. Я и раньше считала себя веру­ющей, но не понимала, что это значит. Там, в ссылке, произошло мое обращение к Богу. У меня двоюрод­ный брат - полковник авиации, который получил много наград. При встрече со мной он сказал: "Ты поступила правильно, по-боевому, хотя из-за тебя я лишился звания генерала"».

Однажды, когда я служил в Сухумском храме, в алтаре молился отец Савва (Остапенко). У него болели ноги, и часть службы он сидел в кресле. Когда начали читать Апостол, он встал и уступил мне место. Я отказывался, но он строго сказал: «В это время Литургии служащий священник представляет собой Христа, Который сидит одес­ную Бога Отца и посылает апостолов на всемир­ную проповедь. Поэтому не спорь, а садись».

Схиигумен Савва благословил своего духов­ного сына-иеромонаха по временам прибавлять к Иисусовой молитве обращение к святым, напри­мер: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами святителя Николая помилуй нас».

Этот иеромонах рассказывал: «Однажды, молясь в алтаре, я не мог сосредоточиться и преодолеть су­хость сердца: оно как будто окаменело. Каждое сло­во я произносил с трудом, и мне хотелось поскорее закончить молитву и уйти из храма, как сбрасывают с плеч непосильную тяжесть. Я повторял Иисусову молитву то вслух, то про себя, но до моего сознания не доходили ее слова, как если бы я кричал, уткнув­шись лицом в подушку, и мне казалось, что такая молитва может только прогневать Бога. Но все-таки я удерживал себя и сидел в алтаре, продолжая тя­нуть четки. В этот же день ко мне подошла старая монахиня, которая жила при храме, продавала све­чи и убирала церковь. Она сказала: "Я легла отдох­нуть и увидела в тонком сне, что у вас в руке драго­ценные блестящие камни и вы перебираете их один за другим". Я понял, что этот сон должен был укре­пить меня в надежде, что Господь принимает молит­ву, творимую одним усилием воли, когда, по попу­щению Божию, сатана сковывает ум и сердце».

Один монах спросил схиигумена Савву: «Бы­вают случаи, когда я поневоле говорю неправду. Ко мне приходят люди с пустыми разговорами, и я передаю, что меня нет дома». Отец ответил: «А ты скажи: "Я дома, но не могу принять вас"».

Однажды отец Савва, сделав вид, что рассер­дился на духовного сына, сказал ему: «Паршивая овца все стадо портит». Тот опустился на колени и просил прощения. Авва слегка ударил его по лицу. Тот попросил: «Ударьте еще, чтобы бес убе­жал». Отец сказал: «Что, я должен исполнять твою волю?». После этого удара на душе у духовного чада стало необычайно легко.

Отец Савва мог смирить себя перед малым ре­бенком и в то же время мог быстро сбить спесь с са­мовлюбленного гордеца, этим он напоминал мне преподобного Льва Оптинского и блаженного Иоанна Корейшу. Однажды элегантно одетый гос­подин пришел поговорить с ним, будучи уверен, что оказывает старцу большую честь, а через не­сколько минут вышел из келий пятясь, с растерянным видом*.

* Как только этот человек зашел в келию отца Саввы, то тот вместо приветствия громко крикнул: «Куда вы идете, стойте у двери. В моей келий только что вычистили ковер, а у вас грязные ноги, надо уважать чужой труд. Можете гово­рить со мной оттуда, только громче, потому что я плохо слы­шу». Гость от неожиданности опешил, что-то пробормотал и поспешил уйти.- Авт.

Но большинство из тех, кого обли­чал отец Савва, впоследствии признавали, что по­лучили по заслугам, и не питали к нему обиды. Отец Савва мне казался врачом, который имел чудодейственный бальзам и мог делать глубокий разрез на теле, а затем заживлять его, так что не оставалось даже следа.

Иногда отец Савва слегка юродствовал. Од­нажды к нему пришли посетители, а он вышел им навстречу в трусах, обвернутый простыней, и сказал: «Вы ко мне? А я спешу: иду купаться в море».

Однажды отец Савва, находясь в своей келий, повесил на плечо холщовую суму, взял посох и, пройдя несколько раз по келий, сказал, обраща­ясь ко мне: «Я был странником, и ты не принял меня,- потом добавил: - Я был болен - и ты не посетил меня. Я был голоден, и ты не накормил меня, а зачем ты теперь пришел ко мне?».

Однажды схиигумен Савва встретил инока Ви­талия на Новом Афоне, когда тот вместе с богомоль­цами возвращался из часовни Иверской Божией Матери, расположенной на вершине горы. Инок Виталий подошел к игумену Савве, поклонился ему в ноги и сказал: «Благослови, святый отче, пустого пустынника». Отец Савва благословил его, при­стально посмотрел и сказал: «Нет, ты уже не пус­тынник, а архимандрит». Окружающие подумали, что отец Савва говорит притчей, но его слова ис­полнились в буквальном смысле. Инок Вит<