Кто защитит мертвых от живых?

Кладбище кажется нам островком вечности в непрерывном потоке времени. Время - ог­ромная космическая река, в волнах которой пла­вает, как мячик, брошенный в воду, наша малень­кая звездочка - Земля. А на кладбище шум этого невидимого потока затихает. Войдя в ворота кладбища, мы входим в другой мир. Здесь - пронизы­вающее душу безмолвие; здесь - все иное; здесь деревья стоят, как стражи могил, и когда при ду­новении ветра чуть слышно шелестит их листва, то кажется, что они беседуют с мертвыми. Тополя и ели, стройные, как колонны,- словно зажжен­ные свечи, горящие зеленым пламенем; ивы и оси­ны, склонившие ветви к земле, похожи на плакаль­щиц, окружающих гроб; тенистый кедр распрос­тер шелковый наряд своих листьев, как шатер, где можно укрыться от непогоды, а одинокая сосна стоит у ограды могилы, словно вдова, погружен­ная в скорбь.

Деревья на кладбище не похожи на другие де­ревья: их корни питаются соком земли, где, как соль, брошенная в воду, растворены тела усоп­ших; теперь они невидимыми частицами своего существа пребывают в растениях. Может быть, потому так задумчивы деревья на кладбище, потому раньше не срывали плодов и не собирали цветов у могил.

Здесь небо и земля - другие. Туман над клад­бищем кажется покрывалом, наброшенным на землю, образом минувших лет, которые уходят все дальше во мглу забвения. Лучи южного солнца, которые летом кажутся острыми лезвиями клин­ка, здесь, на кладбище, теряют свою жгучую силу: они как будто нежно ласкают землю, согревая мерт­вых своим теплом. Шум ветра в деревьях проно­сится словно вздох или тихий стон над могилой. Небо во время грозы кажется одетым в траур, а струи дождя похожи на слезы неба, как будто дождь утешает тех, кто не был оплакан по смерти. Цветы на могилах едва покачивают головками, точно говорят: тише, не тревожьте сон мертвых, те, кто настрадался в жизни, пусть спокойно спят в могилах. Недра земли таят закопанные клады, а здесь, во гробах, может быть, лежат забытые ми­ром герои, спасавшие родину, или неизвестные людям подвижники, или те, кто всю жизнь был преследуем и гоним и нашел приют только в мо­гилах.

Цветы на погосте как будто поют безмолвную песнь своими разноцветными красками. Они - как живой венок на могилах; венок - это знак по­беды, это знак того, что побеждена смерть.

Кладбище наполняет сердце каким-то особым покоем, словно уходят вдаль заботы, забываются скорби, усмиряются волны страстей. Даже земля кладбища, напоенная запахом трав, теплом солн­ца и еще чем-то необъяснимым - духом могил,- Другая. Здесь время похоже на мерные удары ко­локола.

Но эти островки исчезают, точно тают на на­ших глазах.

Живые позавидовали мертвым и отняли у них то, что те имели: ямы для гробов и холмики земли над ними. Живые объявили войну мертвым, и на кладбище, как на военный лагерь, были брошены бульдозеры, будто колонны танков на дзоты вра­га. Бесславная победа одержана: ограды и кресты снесены, могилы раскопаны. На месте, превращен­ном в пустырь, валялись кости, как трупы на ули­цах города, захваченного дикими кочевниками. Часть костей собрали и увезли куда-то или зако­пали в одной могиле. Возможно, чтобы не терять времени, их выбросили на свалку или высыпали в какой-нибудь глубокий овраг - кто знает? Дру­гая часть костей смешалась с землей.

Когда завоеватель отнимает чужую террито­рию, его называют агрессором и преступником. Теперь живые отняли землю у мертвых, может быть, своих предков, выбросили их кости, выселили их из жилищ и взяли, как трофей, этот кусок земли, на котором будет построен многоэтажный дом. От таких завоевателей мертвые не смогли укрыться в могилах. Бульдозеры вырвали их из земли и выбросили вон, как вражеских солдат из окопов. Смерть вырвала их из жизни своими зу­бами; а теперь их кости снова разгрызли и пере­мололи стальные зубы машин. В одном месте ле­жит череп, в другом - кости рук и ног, поодаль - поломанный крест. Кто защитит мертвых от жи­вых? Машины выроют котлован, землю с части­цами костей утрамбуют, и прохожие будут топтать их ногами. Строящиеся дома, словно огромная каменная стопа, наступают на место, где были мо­гилы. Те, кто будет жить в этих домах, может быть, услышат по ночам стоны умерших. Гробокопатели и грабители могил брали из гроба только то, что можно было продать за деньги, оставляя мер­твеца в могиле. А здесь извлекли из земли истлев­шие кости, как будто их можно продать. Знают ли живущие в этих домах, кто покоился в этих моги­лах, сколько слез было пролито на этом месте, сколько молитв было вознесено к небу? Каждая могила - это безмолвная летопись человеческой жизни. Есть легенды о мертвецах-вампирах, кото­рые по ночам пьют кровь живых. А сегодня жи­вые готовы съесть мертвых. Куда укрыться мерт­вым? Потомки выгоняют своих предков из домов и выбрасывают их кости, как сор со двора. Глав­ной клятвой у древних считалась клятва своим очагом и могилами предков. Сами могилы мерт­вых согревали, как невидимый очаг, жизнь их по­томков. Хам глумился над живым отцом*; хамы глумятся над мертвыми. Разрушение кладбищ чем-то напоминает разрушение храмов и монас­тырей, когда из их священных камней делали ам­бары, а на месте алтарей строили клубы.

* См.: Быт.9,18-27.

Те, кто не уважает могилы, лишатся благосло­вения предков, они останутся безродными в этом мире. Уничтоженное кладбище - это разорванное звено истории, а на разорителе кладбища лежит тень отцеубийства.

О ДЕТЯХ

Я встречал детей с недетским выражением лица, словно перекошенного судорогой зло­бы. Они с какой-то ненавистью смотрели на ро­дителей, как будто хотели отомстить им за свое рождение. Я видел, как маленький ребенок на ру­ках отца царапался, точно зверек, и бил его по лицу. Отец говорил, словно оправдываясь: «Мой сын нервный с самого рождения». Такие дети агрессив­ны; они ломают свои игрушки, хватают вещи в чу­жом доме и бросают на пол; с какой-то наглостью они смотрят на окружающих их людей; в храме они кричат, бегают во время службы, точно нарочно мешают людям молиться; иногда их взгляд быва­ет таким жестоким и мрачным, что кажется, это глаза демона, а не ребенка. Я однажды спросил схиархимандрита Серафима*, как надо поступать с такими детьми, нужно ли совершать над ними чин на изгнание злых духов.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Он ответил: «Неко­торые из них действительно одержимы демоном или рождаются уже больными, особенно от пья­ниц и наркоманов, но большинство из них не боль­ны, а развращены неправильным воспитанием. Порою родители считают, что детей нельзя нака­зывать, а ведь грех живет даже в маленьком ребен­ке. Если его не пресекать, то грех будет разрастать­ся. Некоторые родители стараются исполнить все желания и прихоти своих детей, и те начинают тре­бовать, чтобы отец и мать подчинялись каждому их слову. Так вырастают маленькие хамы, первы­ми жертвами которых становятся их собственные родители. Ребенка надо разумно наказывать, ина­че он вырастет несчастным и неблагодарным че­ловеком». Я спросил: «А как можно наказать ребенка, если ему всего один или два года?». Отец Серафим ответил: «Надо погрозить ему пальцем и строго сказать "нельзя", и ребенок поймет. Он больше понимает тон голоса, которым ему гово­рят, чем слова». Я спросил опять, можно ли физи­чески наказывать ребенка; не станет ли он от это­го пугливым и нервным. Он ответил: «Иногда не­обходимо наказать ребенка, только надо делать это без злобы. Больше вреда нервам ребенка прино­сят родители, которые наказывают и тут же ласкают его, как бы извиняясь за наказание. Полез­нее физически наказать ребенка, чем часами пилить его словами». Старец считал, что раньше, в старое время, лучше умели воспитывать детей; умеренная боль от ремня или розги вовсе не вре­дит ребенку, а отрезвляет его.

Однажды известный американский психолог Роджерс гостил в Тбилиси. От своих коллег он узнал, что здесь существует неофициальная груп­па молодежи, которая изучает психологические проблемы, особенно проблемы взаимоотношений и общения. Он заинтересовался их работой и вы­разил желание познакомиться с руководителем этой группы Виктором Криворотовым. После бе­седы с ним Роджерс сказал: «Вы хотите на основе христианской концепции решать вопросы психо­логии, например, вы даете ребенку уже готовую нравственную программу, а на самом деле надо создать условия для свободного развития есте­ственного нравственного потенциала, заложенно­го в самом ребенке, без внешнего воздействия и принуждения». На это Криворотов ответил: «Если в своем саду вы создадите возможность для сво­бодного роста и размножения всех растений без разбора и устраните вмешательство садовника, то сорняк заглушит цветы». Роджерс не смог ничего возразить и только произнес авторитарным тоном: «Этого не будет», почти буквально повторив из­вестное выражение чеховского героя: «Этого не может быть, потому что этого не может быть ни­когда» *. Присутствующие молча улыбнулись, и то слегка, чтобы не обидеть престарелого гуманиста, который был их гостем.

* Фраза из рассказа А. П. Чехова «Письмо к ученому соседу».

* * *

Несколько лет я служил настоятелем Свято-Георгиевской церкви в селе Илори. Этот храм всегда был очень почитаемым в Западной Грузии. В храме хранились две иконы, кованные из сереб­ра, которые пожертвовал в церковь мегрельский князь Леван Дадиани. Они почитались чудотвор­ными. Клятва перед иконой святого Георгия счи­талась священной и ненарушимой. В народе ходи­ли предания о том, как за измену клятве, данной перед великомучеником Георгием Илорским, клят­вопреступника постигало суровое наказание. Воз­мездие как тень преследовало его. Были случаи, когда подвергались бедствиям и даже полному ис­чезновению фамилии, в которых один из предков ложно клялся или нарушал слово, данное в Илорском храме. Слава о чудесах от икон святого Геор­гия, можно сказать, облетела всю Западную Грузию. Не было деревни, где не знали бы о силе великому­ченика Георгия, невидимо пребывающего в Илорском храме. Здесь многие получали исцеления, осо­бенно от душевных болезней и того состояния, ко­торое называется одержимостью демонами.

Во времена гонений, когда храм святого Геор­гия был закрыт, паломники не переставали ходить к его стенам, а местные жители с риском для себя сохранили иконы Великомученика, и когда храм вновь был открыт, то принесли их в церковь.

Множество паломников из Мегрелии прихо­дило на поклонение святому Георгию, особенно в период от Пасхи до Пятидесятницы.

Однажды в Илори приехала женщина из Ткварчели с просьбой, чтобы я поехал причастить ее больного ребенка. Я взял Святые Дары, и мы отправились в город, находящийся в горах. До­рога представляла собой петли, как будто обви­вающие горы. Вся окрестность утопала в зеле­ни. Я первый раз был в Ткварчели; он расположен на нескольких площадках - широких горных по­лянах, возвышающихся друг над другом. Когда-то здесь было небольшое горное селение, но в этой местности нашли залежи угля, и деревня стала рабочим поселком, а затем быстро разрослась в город. Рассказывали, что река Гализга, протека­ющая мимо Ткварчели, раньше была прозрачной и чистой, как слеза. Старики говорили: «В Гализге половина воды, половина рыбы». Теперь она превратилась в черный мертвый поток, где про­мывают уголь. Там нет жизни, как в Мертвом море Палестины.

Многоэтажные дома в Ткварчели, построенные по стандарту, похожи друг на друга, как близнецы или отражения в зеркалах одного и того же лица. Мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату Мужчина, супруг моей спутницы, быстро поздо­ровался с нами и вышел. На кровати сидел ре­бенок, облокотившись на подушки. Когда я по­смотрел на него, у меня затрепетало сердце, мне вспомнилась икона «Детство Иоанна Крестите­ля»: строгий, даже величественный вид был у это­го десятилетнего мальчика, как будто он был не больным ребенком, прикованным неизлечимой болезнью к постели, а царевичем, принимающим гостей. Ребенок был слепым. Мать, сама фельдше­рица, рассказала мне, что у него через три года после рождения обнаружили водянку мозга; вра­чи сказали, что жить ему недолго, «У нас в доме,- рассказывала она,- была икона Казанской Божией Матери, благословение от родителей. Я там же в палате, где лежал мой сын, бросилась на колени и представила, что я стою перед иконой Божией Матери. Я стала горячо молиться, чтобы сын мой не умер, чтобы Господь послал мне любой крест, только не смерть сына. И свершилось чудо. Мой сын остался жить, но был обречен всю жизнь про­водить в постели: он ослеп и у него отнялись ноги. Я ухаживаю за ним, как за младенцем». Я задал вопрос, наверно, неуместный и грубый: «А если бы вы знали, что ваш сын будет таким страдальцем, то молились бы о его жизни?». Она посмотрела на меня как бы с укором и сказала: «Он - мое сча­стье, я люблю его больше всего на свете, мы мо­лимся вместе с ним. Когда я на работе, то думаю: скорее бы прошло это время, и я побежала бы к своему сыну. Мы с моим мужем сменяем друг друга у постели ребенка; он также любит сына, но он не­верующий, и для него болезнь ребенка еще большее горе, чем для меня. Мой сын иногда говорит мужу: «Почему мы не молимся с тобой, как с ма­мой?». Тот отвечает: «Ты молись, а я буду слушать тебя». Он неверующий, но умный человек и не хочет отравить своего сына ядом неверия».

Я видел в своей жизни великих старцев и под­вижников, но дерзаю сказать, что почувствовал подобную благодать в этом десятилетнем слепом ребенке. Его мать сказала мне, что он постоянно молится: другой жизни у него нет.

Я исповедовал и причастил мальчика. Я рас­сказал ему об Иисусовой молитве, о книге, кото­рая называется «Рассказы странника»*. Он вни­мательно слушал меня.

* Имеется в виду книга об умном делании неизвестного ав­тора второй половины XIX века «Откровенные рассказы стран­ника духовному своему отцу»; впервые в России напечатана в 1884 году (в Москве), в 1911 году издано дополнение к ней.

На лице его была радость, тихая и глубокая радость от Причастия. Меня по­разил еще тон его голоса. Обычно дети говорят эмоционально, как бы спешат поделиться тем, что они думают, что они видели, а он говорил со спо­койствием и твердостью, как обычно говорят люди, прошедшие долгий жизненный путь. Это был ребенок-мученик и в то же время избранник Божий, я думаю, самый счастливый из своих сверст­ников.

Я видел в своей жизни благодатных детей, слов­но отмеченных особым знаком. Некоторых из них Господь берет к Себе в детстве, чтобы они не оск­вернились в болоте этого мира. Я видел одного умирающего ребенка: он упал в котел с кипятком и получил смертельные ожоги. Этому ребенку было три или четыре года. До этого мать часто приносила его в церковь для Причастия. Он уми­рал в тяжелых мучениях, но не кричал, не плакал; когда я пришел к нему, то он задал неожиданный для меня вопрос: «Почему хорошие дети умирают рано?». Я ответил: «Потому что их ждут Ангелы, чтобы взять к себе». Он закрыл глаза, и мне пока­залось, что он тихо улыбнулся на мои слова.

Я читал у одного из святых, что Господь при­нимает обращение человека во всякое время, но лучший возраст для духовной жизни - это дет­ство, когда душа мягкая, как горячий воск. Поэто­му лучший возраст для Иисусовой молитвы - раннее детство: чем раньше научить ей ребенка, тем лучше. Уже над новорожденным ребенком мать должна читать эту священную молитву. Ре­бенок ближе к духовному миру, чем мы. То, что мы пытаемся понять рассудком, он чувствует непосредственно и как бы впитывает в себя. Неко­торые родители считают, что ребенок должен созреть, чтобы учить его христианству. Это великая ошибка. Душа ребенка обладает способностью особого духовного видения и духовного проник­новения, позже она теряет этот дар и становится похожей на молодое нежное дерево, которое по­степенно обрастает жесткой корой. Есть преда­ние о том, как к Сократу пришла мать с младен­цем и спросила его, как надо воспитывать дитя. «Какого он возраста?» - спросил мудрец. «Ему только два года»,- ответила мать. «Поздно; его уже надо не воспитывать, а перевоспитывать»,- сказал Сократ.

Однажды меня вызвали в Зугдиди на погребе­ние. Похороны в Мегрелии считаются одним из самых важных событий. Попрощаться с покойни­ком и выразить соболезнование семье съезжают­ся родня и знакомые, до нескольких сот человек из разных городов и сел. В Мегрелии существует сложный ритуал - оплакивание покойника и его погребение с ярко выраженным и не лишенным некоторой торжественности трагизмом. Эта тра­диция ведет свое начало с античных времен, что дало повод древним историкам писать о «культе мертвых» в Колхиде (Западной Грузии).

Поминальная трапеза, как обычно, кончилась поздно, и меня пригласила к себе ночевать верую­щая семья, которая до этого не раз приезжала с дру­гими богомольцами в Илори. Отец семейства - мегрел, скромный и даже застенчивый человек, в молодости каким-то образом, непонятным для меня, попал в заключение в Сибирь и там позна­комился со своей будущей супругой. У них было двое детей, пяти и семи лет. В комнате на нижнем этаже, похожей на полупустую залу, горел бухар, спать никому не хотелось, и мы долго беседовали. В то время не было духовных школ и почти не ос­талось духовной литературы. Люди учились хрис­тианской вере по рассказам друг от друга, схваты­вая слова на лету. Разговор зашел о сухумских пустынниках. Хозяева спрашивали у меня, зачем надо людям уходить в горы, что они делают там. Я в ответ стал как мог рассказывать им о непрес­танной Иисусовой молитве, которой занимаются в безмолвии пустынники. Мои радушные хозяе­ва просили меня объяснить подробнее, что такое Иисусова молитва. Беседа продолжалась до полу­ночи. Мне казалось, что дети уже спят, но они, притаившись, слушали нас. На другой день перед отъездом хозяйка сказала мне: «Мой сын сегодня утром рассказал мне, что, послушав нашу беседу, он стал читать Иисусову молитву и повторял ее долго, пока не заснул. Он с удивлением говорил: "Как хорошо мне было этой ночью и утром, когда я проснулся, до сих пор у меня радость на серд­це"». Мы попрощались, как родные. Меня отвез­ли назад в Илори, где я обнаружил сюрприз: в ма­шину положили полную сумку провизии от поми­нального стола. В Мегрелии не принято готовить на похороны мясо, так что у нас была монашеская трапеза.

Я рассказал отцу Георгию (Булискерия) эту маленькую историю об Иисусовой молитве, и он сказал: «Очень хорошо, ребенок будет часто вспо­минать эту молитву».

Мне рассказывали другой случай. Одна девуш­ка поехала в Загорск*, где старцы научили ее Иисусовой молитве, и она с тех пор старалась все­гда иметь молитву в сердце и на устах.

* Ныне Сергиев Посад.

Через не­сколько лет она вышла замуж, но среди мирских забот и попечений не оставляла Иисусову молит­ву. Когда она готовилась стать матерью, то читала молитву вслух для того, чтобы ее слышало еще не родившееся дитя, и ей казалось, что ребенок во чреве молится вместе с ней. Затем после родов, когда она нянчила младенца, то читала над ним Иисусову молитву; тогда ребенок переставал пла­кать и затихал на ее руках. В ее комнате было не­сколько икон в святом углу, а на противоположной стене висели фотографии и картины. Она ста­ла замечать, что ребенок часто устремлял свой взор в одну сторону - на икону Христа, сидящего на троне; долго и пристально смотрел он на этот об­раз, как будто узнавал давно знакомое и родное. Иногда выражение лица ребенка было такое, буд­то он видит кого-то в комнате, хочет сказать об этом, но не может.

Мать должна читать над головой своего мла­денца Евангелие и молитвы, особенно Иисусову молитву: это тот небесный бальзам, который она изливает на его душу. Когда ребенок начинает го­ворить, то первыми словами, которым должны обучить его родители, пусть будут имя Иисуса Христа и Иисусова молитва. Преподобный Иоанн Лествичник пишет, что когда человек проснется утром, то первой его мыслью должна быть мысль о Боге,- этим он освятит весь день (принесет начатки своих дел Богу)*. А детство - это утро жизни.

* См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Степень 26. О рассуждении помыслов и страстей и Добродетелей, 104. С.368.

В детстве закладывается духовная основа че­ловека. Один из святых сказал: «Первая краска, которой окрашены одежды, не смывается».

НЕ НАВРЕДИ!

В первые годы моего служения в Илорском хра­ме святого Георгия, а затем в Сухумском кафед­ральном соборе я еще застал монахов и монахинь, которые чудом уцелели во время кровавых гонений, продолжавшихся 30 лет. Наверно, каждый из нас видел, как обычно прокладывают дорогу. Ее залива­ют нефтяной смолой, и затем чугунный каток вы­равнивает еще не застывший асфальт своей тяжес­тью. Огромный каток гонений в течение десятиле­тий разрушал и сметал монастыри и храмы, давил священников, монахов и наиболее преданных Цер­кви людей, так что вся земля была пропитана кро­вью. Но как после урагана, который вырывает с кор­нем деревья и ломает столетние дубы, на некоторых веточках случайно остаются немногие плоды, так в Сухуми и его окрестностях остались жить несколь­ко чудом уцелевших старых монахов и монахинь. В Средние века существовал особый род пытки. Людей не подвергали физическому истязанию, а приводили смотреть на пытки; они слышали кри­ки, видели искаженные болью лица и с ужасом ду­мали, что скоро может настать их черед. Это была психологическая пытка. Монахи, которые остались в живых, прошли через такую пытку. Они помни­ли, что каждую ночь их могут схватить, как преступ­ников, сослать или расстрелять без суда, что каж­дый день жилище, где они обитают, может быть оцеплено вооруженным отрядом, как будто там спрятался вражеский десант, что их могут пытать для того, чтобы они подписали ложные свидетель­ства на своих собратьев. Так что такая свобода мог­ла быть более мучительной, чем тюрьма, а такая жизнь более страшной, чем в лагерях смерти.

Мне пришлось познакомиться с некоторыми из этих монахов, которые посещали храм. Хотя время кровавого террора уже прошло и сменилось други­ми видами гонений, я чувствовал, что память о страшных 30-х годах осталась в их сердце и иног­да как бы отражалась в их глазах. Им казалось, что послевоенная оттепель - это только затишье пе­ред новой бурей, и времена репрессий могут снова повториться. Одна из старых монахинь по имени Евгения говорила мне, что самым страшным испы­танием для нее было предательство некоторых свя­щенников и монахов, которых насильно заставили написать прошение правительству о закрытии мо­настырей как «гнезд контрреволюции». Она расска­зывала: «Перед разгромом монастыря в Мокви туда вместе с чекистами приехало несколько священни­ков, которые стали упрекать игумению и сестер в неповиновении власти. Они вели себя дерзко и развязно, но в то же время старались отворачиваться от нас и не смотреть в глаза». Какой ад был в душах этих людей, согласившихся стать иудами!

Старые монахини ходили в церковь, но не при­чащались. Они говорили, что чувствуют благодать, пребывающую в храме, но не знают, как поступить: их духовный отец, освободившийся от многолетне­го заключения после войны, говорил им, что обнов­ленчество не побеждено, что Патриарх Сергий еще До революции пробовал изменить богослужебные книги, что на время затаившиеся обновленцы затем постепенно проведут в Церкви свою программу: будет введен григорианский календарь, искажен цер­ковный язык, незаметно изменится богослужение, начнут рукополагать во священники двоеженцев и троеженцев, а епископы станут жениться, то есть от­крыто блудить после монашеского пострига, и тог­да от Церкви отойдет благодать. Я убеждал их, что на сегодняшний день в Церкви ничего не изменено, а думать о том, что случится в будущем,- это не наша мера. Я говорил, что церковные каноны запрещают брак епископа и хиротонию многоженцев, а если имеются такие случаи, то это личный грех, а не грех Церкви. Монахини слушали, но отвечали уклончи­во, что они должны еще подождать и посмотреть, что происходит, чтобы убедиться в том, что Церковь не отступила от Православия. И тут я, по своей не­опытности, допустил ошибку, о которой сожалею до сих пор. Я стал часто в проповедях тоном обличе­ния говорить о том, что спасение без Церкви невоз­можно, что участь раскольников и еретиков одна и та же, что те, кто отвергает Таинства Церкви, совер­шают грех против Духа Святого. Конечно, монахи­ни, и не только монахини, поняли, о ком я говорю. В результате такого «усердия» я добился только од­ного: они перестали ходить в церковь. Уже потом я понял, как осторожно надо касаться человеческого сердца, а часто лучше терпеливо ожидать и молить­ся о человеке, мысленно вручив его Богу. Не только врач, но и священник должен помнить заповедь: «Прежде всего, не навреди». Я каялся в своей опро­метчивости перед архиереем, который сказал: «Надо уничтожить в самом себе инквизитора. Сердце че­ловека открывается не насилием, а любовью».