Пусть живые будут милостивы к мертвым

Одно время я служил в Преображенской клад­бищенской церкви в пригороде Сухуми. Пос­ле служения в Илорском храме* это был самый от­радный период моей жизни.

* О храме святого великомученика Георгия Победоносца в с. Илори см. с.126.

В Илори мне удалось общаться с еще живыми подвижниками - послед­ними из тех монахов, которые являлись духовной силой и светочами Грузии на протяжении шестнад­цати веков. Они были похожи на осенние цветы, которые распускают свои лепестки, когда холодное дыхание севера погружает природу в сон. Эти под­вижники пережили времена более жестоких гоне­ний, чем в те далекие века, когда меч Тамерлана и сабля Шах-Аббаса превращали в пустыни целые области Грузии за то, что народ отказался перейти в мусульманство. В Илори Господь дал мне видеть живых подвижников уходящей эпохи, как в сказа­нии об Амиране путник увидел на стене дома кар­тину, изображающую бой витязей с драконами, и затем неожиданно встретился со старым витязем, который рассказал ему о подвигах убитых в боях героев. Илорские монахи казались мне последними из тех витязей, которые всю жизнь воевали с чудо­вищами и драконами и о жизни которых теперь на­поминает только картина на стене.

Позже, служа в сухумской Преображенской церкви на кладбище, я общался с монахами, которые были погребены там,- общался не с живыми, а с мертвыми, не через слово, а через неповтори­мое чувство их присутствия.

Особенно я любил старые могилы, на которых лежали плиты серого цвета, выщербленные ветром и выжженные солнцем. На них не сохрани­лись надписи - только каменные или железные кресты указывали на то, что здесь погребен хрис­тианин, В крест, который осеняет и сторожит мо­гилу, как бы воплотились скорби и труды земной жизни. Человек-христианин несет крест, данный ему Богом, на своих плечах, шатаясь и часто па­дая под его тяжестью, а после смерти крест благословляет его переход в вечность, становится тем ключом, который открывает врата рая; даже пере­кладина креста похожа на две руки, поднятые для благословения могилы.

Кладбище - это особое место, где время сопри­касается с вечностью. Там по-иному светит солнце, как будто с материнской нежностью согревая своим теплом могилы. Особенно красиво кладби­ще ночью при свете луны. Деревья похожи на чер­ные силуэты, а могилы - на подземное жилище мертвых, которые на самом деле не мертвы: они говорят друг с другом, только мы не слышим их голосов. Ограды вокруг могил похожи на ожере­лья, а плиты - на камни из агата. Церковь, зали­тая лунным светом,- как скала из белого камня. Странное чувство: кажется, что церковь освещена изнутри, что там по ночам идет служба, что там молятся священники, которые служили в Преоб­раженском храме и теперь погребены на кладбище.

Это какая-то невидимая глазами Литургия; кажет­ся, что из церкви доносится безмолвное пение, от которого трепещет сердце. Ночные часы на кладбище около храма - это таинственный про­свет в вечность.

Я люблю старые могилы, мы дружим с ними; проходя мимо некоторых из них, я чувствую, что здесь лежат мои друзья, которых мне хочется спро­сить о том мире, что открывается за гранью смерти. Некоторые могильные камни мне хочется поце­ловать так, как целуют лицо старого друга. И здесь я опять вижу свой духовный проигрыш,- опять потеря: я понимаю теперь, что мало молился о мерт­вых, что мой союз с ними мог бы быть более тес­ным. И я прошу тех, кто прочитает эти строки: не проходите равнодушно мимо могил, скажите хотя бы два слова: «Помяни, Господи», «Упокой, Гос­поди». Это будет милость покойнику, словно вы протянете чашу с холодной водой путнику в зной­ный день. Человек нуждается в любви, но мерт­вые нуждаются в ней больше, чем живые. Пусть живые будут милостивы к мертвым и нежны к ним в своем сердце.

И вот, сидя у какой-то безвестной могилы, я вспоминаю моих наставников, духовных братьев и сестер, ушедших раньше меня в вечность; моги­лы их далеко отсюда. Я смотрю на эту могилу, как на образ их могил. И почти всегда в моем сердце тонкая тоска - я не дал человеку того, что должен был дать, я неоплатный должник перед моими друзьями уже потому что мало способен любить. И поэтому я прошу у безмолвных могил: научите меня любви. Когда в какие-то мгновения Господь дает испытать любовь, то понимаешь, что это есть истинная жизнь, а остальное - серый сон. Только любовь делает жизнь глубокой, только любовь делает человека мудрым, только любовь дает силы с радостью нести страдания, только любовь гото­ва страдать за других и быть благодарной за это, как за приобретение, только любовь вливается го­рячей волной в сердце. В другое время сердце хо­лодно, как камень.

Я не умею любить. Но Господь дал мне возмож­ность, как счастье, и в то же время в укор мне, встречи с теми, у кого в сердце была нелицемер­ная любовь, которую они стяжали, как воин добычу на войне, в борьбе с собой. Этими людьми существовал и существует мир. Но большей час­тью они остаются неведомыми миру. И только после смерти, и то не всегда, открывается, кто они.

И вот я сижу на могиле и вспоминаю их име­на; я начинаю беседу с ними, как с живыми. Я не жду ответа, вернее, я слишком оземлен и груб, что­бы слышать их ответ. Но для меня счастье, если в эти минуты Господь дает мне хоть несколько слез, выжатых из моего сухого сердца. Я думаю, что если даже мои слова не дойдут до них, то хотя бы одна слеза, упавшая на могилу, не пропадет бесследно: ее услышат мертвые.

СХИМОНАХ АВРААМ

Во дворе Мцхетского монастыря святой Нины, называемого Самтавро, находится могила, перед которой часто останавливаются паломники, посещающие эту святую обитель. Надпись на мо­гиле гласит, что здесь погребено тело схимонаха Авраама (Чхетиани), который прожил на земле больше ста лет.

Схимонах Авраам (Чхетиани)

Каждая могила хранит свою тайну. Но есть могилы, подобные святым местам, где сама благодать Божия безмолвно свидетельствует о подвижнической жизни усопшего. Легко и радостно у та­кой могилы. Она как бы зовет к себе людей, как усталого путника - журчание ручейка.

Поколения за поколениями приходят на эту землю и уходят, как волны реки или листья деревьев, которые распускаются весной, а осенью па­дают на землю, и порывы ветра уносят их в неведомую даль. Время, как тиран, властвует в этом мире, оно разрушает все, что создано человечес­кими руками. Когда-то Мцхета был столичным городом, обнесенным мощными крепостными сте­нами, где высились царские дворцы, утопающие в роскошных садах. Теперь от них не осталось даже руин; только святыни стоят, как острова, в потоке времени, как будто они отразили бурю веков. За­бывается мудрость правителей, военные подвиги героев, но народная память хранит имена тех, кто посвятил свою жизнь Богу, чье сердце горело христианской любовью к людям. Даже по смерти их могилы светятся, как лампады, духовным сияни­ем и свидетельствуют, что они невидимо пре­бывают с нами. Одним из таких подвижников был схимонах Авраам, о котором жители Мцхе­та, знавшие его или слы­шавшие о нем от своих родителей, вспоминают с неизменной любовью и уважением.

Автору этих строк вы­пало на долю счастье несколько раз в жизни видеть этого подвижника, тогда уже глубокого старца, и беседовать с ним. Такие люди представляют собой как бы живые иллюстрации к древним патерикам, потому что они хранят в душе своей отблеск того Фаворского света, который так дивно сиял в пустынях Фиваиды и Гареджи. Первое, что поражало в схимона­хе Аврааме, это его доброта и незлобие,- казалось, он забыл, что в мире существуют грех и обман. На каждого человека он смотрел глазами ребенка, не подозревая ни в ком лжи и зла.

Несмотря на старческие годы, ходил он уди­вительно легко и быстро. Он прислуживал священникам как пономарь, звонил в колокол и уби­рал алтарь. Часто, разжегши кадило во дворе, он почти бежал с ним через весь храм в алтарь, что­бы своим промедлением не огорчить служащего священника. Во время Литургии он стоял и пла­кал, часто ударяя себя в грудь, как будто каялся не только в своих грехах, но и за тех, кто просил его молитв. Единственным, в чем он оказывал непо­слушание, была его привычка ходить в одном и том же старом подряснике, покрытом латками. Священ­ники очень любили его и потому покупали для него новую одежду, но она куда-то исчезала, и он снова появлялся в стареньком, похожем на халат подряс­нике и выцветшей от времени скуфейке. Я был сви­детелем, как один священнослужитель делал ему выговор за то, что он подарил кому-то только что сшитую скуфейку и опять ходит в старой. А отец Авраам стоял молча, внимательно слушая его, даже слегка кивая головой, как бы соглашаясь, с таким видом, будто его уличили в преступлении. Но было видно, что и следующую скуфейку ожидает та же участь: очутиться на голове какого-нибудь бедного монаха или монахини.

Схимонах Авраам (Чхетиани)

Нестяжательность отца Авраама была порази­тельной. В его келий не было ничего, кроме тахты, покрытой войлоком, стола и табуретки. На сто­ле лежали две или три книги - и больше ничего. Впрочем, сделаю маленькую оговорку. Однажды на этом столе я увидел пачку от папирос «Казбек», и вкралась в сердце мое мысль, что старец курит. Я подумал с некоторой тяжестью в душе: «Ну и что же, и у подвижников могут быть свои слабос­ти», но вдруг отец Авраам открыл коробку, и я уви­дел в ней не папиросы, а иголку с нитками, кото­рыми он латал дыры на своем подряснике.

Об отце Аврааме рассказывал мне игумен Пи­мен (Рассахань), который в миру был столяром и часто исполнял работы для собора Светицховели.

Он говорил, что отец Авраам тайно помогал неко­торым бедным семьям во Мцхета. Когда кто-нибудь Давал ему милостыню или когда он получал скром­ную плату пономаря, то в тот же день отдавал ее, так что никогда не хранил даже мелкой монеты. Когда его звали на трапезу или давали приноше­ние с панихиды, то он уносил пищу к себе в келию, оставлял для себя очень немного, преимущественно хлеб, а остальное вечером относил в какую-нибудь бедную семью. Он старался, чтобы никто об этом не узнал, выходил из ворот крадучись и быстро возвращался назад.

У него была особая любовь к молитве. По ночам часами молился на паперти, затем двенадцать раз обходил с молитвой собор Светицховели, какая бы ни была погода. Однажды зимой, после снегопада, когда снег лежал на улице сугробами, отец Авраам, исполняя свое правило, ночью обхо­дил собор. Он был уже нездоров, с ним случился обморок, и он пролежал до утра в снегу. Утром его подняли и полумертвого принесли в келию. Архимандрит Парфений (Апциаури) постриг его в великую схиму, дав ему имя в честь преподобного Авраамия Затворника. Его можно назвать «муче­ником ради молитвы».

После смерти схимонаха Авраама монахини Самтаврского монастыря, которые почитали старца как своего отца, испросили у Патриарха благо­словение похоронить его во дворе обители святой Нины, на небольшом монашеском кладбище.

Это место богато святынями, памятью о том, что дорого верующему сердцу. Здесь была святая Нина, здесь - гробница равноапостольных царей Мириана и Наны, здесь - мощи священно-мученика Авива. В монастыре находится чудотворная Иверская икона Божией Матери, и к этому духов­ному сокровищу прибавилась еще одна жемчужи­на - могила схимонаха Авраама.

АРХИМАНДРИТ ПАРФЕНИЙ

В 70-х годах я преподавал церковнославянский язык в Мцхетской Духовной семинарии и временно исполнял обязанности инспектора. Рек­тором семинарии в то время был епископ Тадеоз (Иорамашвили)*.

* Ныне архиепископ Тианетский и Пшав-Хевсуретский.

Он имел обычай по вечерам вместе с семинаристами посещать небольшое мо­настырское кладбище в Самтавро, где находилась тогда семинария. Владыка Тадеоз благословлял за­жигать свечи на всех могилах, этих маленьких островках среди потока времени. Это была неза­бываемая картина. Свечи казались звездочками, спустившимися на землю, а звезды на небе - го­рящими свечами. Владыка Тадеоз садился около какой-нибудь могилы и молчал. Никому не хоте­лось прерывать этого молчания. Собор Преобра­жения в ночном полумраке казался огромным кам­нем, принесенным с Фавора во Мцхета. Казалось, что в этом соборе безмолвно молятся те, кто жил в монастыре с самого его основания, чьи тела по­чивают в земле Самтаврского монастыря, а имена известны только Богу.

Из окон келий, в которых жило несколько пре­старелых монахинь, струился свет - большую часть ночи они посвящали молитве. Они казались мне последними воинами, еще оставшимися на поле битвы, с которого смерть уносит их души одну за другой в вечность, подобно тому как осенний ве­тер срывает с деревьев их золотистый наряд и на ветвях остается лишь несколько чудом уцелевших листьев.

Я помню эти минуты молчания или, скорее, безмолвного разговора с ушедшими из этого мира. Каждая могила хранит свою тайну; в каждой могиле заключена летопись чьей-то жизни.

Архимандрит Парфепий (Ащиаури)

Владыка сидел, пока не догорали свечи, подоб­ные скоротечной жизни людей, и могилы снова погружались во мрак, как бы в сон до Страшного суда. Как будто темная вуаль ночи спускалась на кладбище, а свет звезд становился еще ярче. Осо­бенно красив был монастырь в лунную ночь, когда потоки фосфорического света, как небесный дождь, струились по земле и белые стены храма казались голубыми, а тени, падающие на землю, словно выкованными из серебра. Облака, окружа­ющие луну, на какие-то мгновения казались ог­ромными фиалками, которые расцвели ночью, а когда ветер гнал облака, то луна была похожа на корабль, который захлестывают волны: он то по­гружался в пучину, то выплывал опять, то рассе­кал тучи, как воду, оставляя после себя клубящу­юся пену Можно было долго смотреть, не отры­вая глаз, на этот бой луны с облаками. Но сидя недалеко от владыки Тадеоза, я больше всего смот­рел на свечу, горевшую на одной одинокой мо­гиле, в которой был погребен архимандрит Парфений (Ашщаури) - монах, с ранней юности посвятивший себя Богу и доблестно переживший время кровавых гонений на Церковь.

Отца Парфения я первый раз увидел еще до сво­его монашеского пострига, в Сионском соборе.

После вечерней службы в собор вошел незнако­мый мне монах, который сразу же приковал мое внимание, как будто я увидел что-то необычайное. Какой-то особенной, тихой и легкой походкой, как бы лишь слегка касаясь пола, он прошел через храм и опустился на колени перед Крестом равноапостольной Нины. Что-то неземное было в этом человеке: казалось, он, находясь в этом мире, не замечает его. Лицо его было удивительно светлым, как горящая лампада, от которой струятся волны мягкого света. Но что меня больше всего порази­ло в нем, так это какая-то особенная внутренняя тишина, которую, как я узнал потом, он стяжал многолетним подвигом отшельничества и безмол­вия. Он выглядел так, словно сошел в наш мир со страниц древнего патерика. Я хотел подойти к не­му под благословение, но боялся помешать его молитве. Когда он встал с колен и направился к вы­ходу, казалось, что тень скользит по храму. Впо­следствии я узнал, что его вызывал к себе Патри­арх Мелхиседек - по причине, которая послужи­ла испытанием для его монашеского смирения. За городом Мцхета жил старый инок по име­ни Платон, который называл себя «тихоновцем» и, хотя посещал храмы, не причащался и, как вся­кий раскольник, поносил духовенство, особенно Патриарха Мелхиседека. И вот он заболел и пос­ле долгих колебаний решил все же причаститься. Он послал людей из числа своих многочисленных поклонников к мцхетскому священнику с просьбой принять его в общение с Церковью и причастить. Тот, разумеется, обрадовался, но тем не менее сна­чала запросил Патриархию, откуда получил утвер­дительный ответ. Жилище Платона находилось горах, и престарелый настоятель послал поисповедовать и причастить больного отца Парфения, который числился в Светицховели вторым свя­щенником. Однако, выздоровев, монах Платон рас­каялся не в прежней вражде против Церкви, а в сво­ем причащении и стал поносить Патриарха с еще большим озлоблением. (Характерно, что у рас­кольников такая хула принимает формы одержи­мости.) Патриарх, узнав, что отец Парфений при­частил Платона без его ведома, отлучил самого отца Парфения от богослужения и причащения на сорок дней. Тогда отец Парфений привез Патри­арху письмо от его секретаря, где было написано, чтобы Платона причастили. Патриарх, прочитав бумагу, сказал: «Отец Парфений, я вижу, что ты не виноват, но слово Патриарха не изменяется, по­этому неси епитимию, которую я тебе дал». После этого ответа отец Парфений пришел в Сионский собор, где поблагодарил Господа за ниспосланную ему скорбь. Тогда-то я впервые и увидел его.

Я пишу об этом так подробно, потому что я увидел его необычайно спокойным, как бы погруженным в бездну смирения. Ни волнения, ни раз­дражения, ни беспокойства, а только глубокий и ничем не нарушаемый мир, как светлая печать, лежал на его лице. Казалось, что этому человеку всё равно: будут бросать в него камнями или цве­тами - от этого не дрогнет ни одна черта на его лице, не изменится выражение его глаз, которые спокойно смотрят на мир и в то же время как буд­то не видят его.

После своего монашеского пострига и рукоположения я часто приходил к отцу Парфению на исповедь. Исповедоваться у него было очень легко, я думаю, потому, что в это время он читал про себя Иисусову молитву, что было его постоянным внутренним деланием. Ни одного укоризненного слова, ни одного нетерпеливого или грубого дви­жения, на которые так болезненно реагирует ис­поведующийся, как бы заранее ожидая презрения к себе, отец Парфений никогда себе не позволял. Обычно, сидя на стуле, он терпеливо выслушивал исповедь и только соболезновал, как соболезнуют больному или попавшему в несчастье.

Архимандрит Парфений (Апциаури) и схимонах Авраам (Чхетиани)

Исповедь у отца Парфения всегда ассоцииро­валась у меня с картиной: изо рта кающегося греш­ника выползают змеи, одна за другой. Этих змей своей молитвой, точно заклинанием, вызывал из глубин человеческой души через слова покаяния отец Парфений. Другие люди также отмечали, что во время исповеди у отца Парфения снимались какие-то внутренние преграды и заслоны, перед ним хотелось каяться во всем, а после покаяния приходила какая-то особая радость, как у выздоравливающего от опасного недуга, который после тяжелого забытья и бреда открыл глаза и увидел свет солнца. В то же время своей добротой отец Парфений вовсе не потакал грехам, он почти всегда давал епитимий, но с такой заботой и участи­ем, с какой врач дает больному целительное ле­карство. Он говорил, что от исполнения епитимий благодать скорее возвращается к человеку.

За время моего общения с отцом Парфением я никогда не видел его раздраженным, рассерженным или впавшим в уныние. Есть выражение <Ч|шти из себя», а отец Парфений, казалось, все­гда пребывал умом в своем сердце и никогда не выходил из него, как из своей келий.

К сожалению, я мало знал о внешних обстоя­тельствах жизни отца Парфения. Шестнадцати лет он пришел в Шио-Мгвимский монастырь, где на­стоятелем тогда был архимандрит Ефрем (Сидамонидзе), будущий Патриарх Грузии. Были тяже­лые революционные годы. На Церковь обруши­лись кровавые гонения, перед которыми меркнет черная слава Нерона и Диоклетиана.

Из Шио-Мгвимского монастыря вывезли всех монахов и заперли их в Метехском храме, превра­щенном в тюрьму. Часть из них расстреляли, дру­гих сослали, остальных же - и в их числе был отец Парфений - после допросов и издевательств вы­пустили на свободу. Так началась для него одис­сея странствий из одного заброшенного монасты­ря в другой, где ему приходилось скрываться, как зверю от охотников, и там его ловили, избивали, изгоняли или бросали в тюрьму.

Однажды ко мне подошел житель Мцхета и сказал: «Я гуриец, а гурийцы общительны, как испанцы; они вступают в разговор даже не позна­комившись, поэтому я хочу рассказать вам один случай из моей жизни. Недавно умер мой брат, которого я очень любил; он умер в приюте для сумасшедших. Мой брат был полковником импера­торской гвардии и был предан императору всей душой, как иногда можем быть преданы мы, гу­рийцы, в душе всегда романтики. Хотя Гурию считали революционной, она дала людей, которые шли на смерть, защищая трон. Когда мой брат уз­нал о свержении и убийстве царя, то это так пора­зило его, что он сошел с ума, но, может быть, это безумие спасло ему жизнь - как больного его не трогали. Он ходил по улицам нашего села в Гурии и повторял: "Император, восстань, император, выйди из могилы!". Он был действительно силь­ный духом и в безумии сохранил свое благород­ство. А я испорчен и отравлен, я хочу верить в Бога и не могу.

Мне запомнился один случай,- продолжал он.- Однажды я со своими друзьями охотился в горах Дзегви. Там стоит монастырь во имя Свя­той Троицы, уже давно покинутый и разоренный. Мы не ожидали встретить там ни одной челове­ческой души и вдруг, глубокой ночью, увидели свет, который горел в домике около храма. Мы были уставшие и решили переночевать там. Дверь была открыта, мы вошли внутрь и увидели мона­ха, который стоял на молитве. Услышав наши шаги, он повернулся к нам. У него не было ничего, кроме сухарей и нескольких картофелин, но узнав, что мы голодны, он сварил нам весь картофель, который у него был, и предложил эту трапезу. Потом он указал на войлок, лежавший на полу, где можно было бы прилечь, а сам продолжал мо­литься. Мы были одеты в бурки, так что холод не был страшен для нас. Мы были рады крыше над головой и наутро, поблагодарив его, ушли. Я не­доумевал: "Какая сила заставила этого человека переносить холод, голод и ожидание, что его схва­тят, как преступника, бросят в тюрьму и расстре­ляют без суда?". И в то же время я думал: "Зна­чит, он видит то, чего не вижу я, слепой. И если бы я мог, то как бы охотно поменялся с ним местом в жизни!".

Прошли годы. У меня подрастали дети, но я чув­ствовал себя чужим в своей собственной семье. Иногда я брал хлеб и бурку, говорил, что иду на охоту, а на самом деле просто уходил в горы, чтобы побыть одному. Как-то зимой, в снежную погоду, я поднялся на Зедазени и здесь снова встретился с тем же монахом Парфением. Он был нездоров, и у него не было продовольствия. Я сказал ему: "Помнишь, как ты накормил нас в Дзегви, теперь прими добро за добро". Я оставил хлеб, который взял с собой, затем спустился во Мцхета и принес ему пищу, но, чувствуя, что я нарушаю его безмолвие, ушел в другое место. Теперь архимандрит Парфений служит в Мцхетском соборе, я иногда бываю у него. И он, вспоминая время гонений, говорит, что это было лучшее время в его жизни, он никогда не был так счастлив, как тогда».

Я рассказал о нашей беседе отцу Парфению, и он помолчав, ответил: «Да, я это помню. Я думал, что пришли меня арестовывать, а это были охотники». Тогда кругом были сыщики и тайные агенты, тогда брат боялся родного брата. «Вскоре поел этого,- продолжал отец Парфений,- я ночевал в одной знакомой семье в Дзеггви. Там стали говорить о тяжелых временах, которые переживал народ Я только сказал: "Откуда течет вода, туда она собирается снова". И когда меня арес­товали то эти слова предъявили мне, как обви­нение что я агитирую за возвращение прежнего строя. Несколько лет продержали в тюрьме сре­ди уголовников и воров, а затем все-таки выпу­стили».

Справа налево: архимандрит Парфений (Ащиаури) и иеромонах Рафаил (Карелин).

Отец Парфений был очень немногословен, по­чти никогда не рассказывал о себе. А своих духовных чад учил покорности воле Божией и Иисусо­вой молитве. Мне он всегда казался кротким го­лубем, который всю жизнь летал по пустынным горам, и здесь, в миру, не запачкал сажей и грязью человеческих грехов свои крылья.

Когда после Второй мировой войны стали от­крываться храмы, вызвал к себе из Иоанно-Зедазенского монастыря отца Парфения Патриарх Калистрат (Цинцадзе) и сказал, что назначает его священником в Светицховели. Отец Парфений долго отказывался. Патриарх Калистрат, будучи добрейшим человеком, просил его, как просит отец сына, и наконец сказал: «Во имя монашеского по­слушания, в котором ты клялся в день своего по­стрига, я повелеваю тебе идти в Светицховели и жить там, исполняя монашеские правила и совер­шая Литургию». И после этих слов отец Парфе­ний повиновался.

Надо сказать, что он имел характер не только незлобивый, но простой и бесхитростный. Некоторые люди злоупотребляли этим, и ему иногда трудно было сразу понять, что его обманывают.

Когда я последний раз встретился с отцом Парфением в Мцхета, то почувствовал, что скоро предстоит разлука с ним. Он казался живой легендой о монахах, ушедших от нас, о тех, кто сохранял веру в пустынях, затворах и тюрьмах.

Вспоминают, что святой схиигумен Кукша* говорил паломникам из Грузии: «Зачем вы ездите ко мне, когда у вас есть архимандрит Парфений?».

* Память преподобного Кукши Одесского (+1964) совер­шается 16/29 сентября.

Странное создание человек! Он не ценит то, что имеет! А когда теряет, то у него точно раскрыва­ются глаза, и ему кажется, что он бы дорожил людьми, которых знал прежде и которых уже нет, как сокровищем, если бы прошлое можно было возвратить.

Отец Парфений был ручейком, который поил нас, изнемогающих от гордости и страстей, живо­творящей водой смирения. Он учил нас не только словом, но и жизнью, не только жизнью, но и тай­ной молитвой. Вся жизнь монаха - это духовная битва. Монах, сохранивший обеты, спит в своей могиле, как витязь, не побежденный на поле боя.

Свеча, зажженная на надгробном камне в Сам-тавро, наполняла мое сердце не только воспоми­наниями о прошлом, но и благодарностью за то, что я встретил в своей земной жизни этого удиви­тельного подвижника.

Архимандритство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!