Иверской иконе Матери Божией

В иные дни обыкновенные,

Когда устану я брести,

Твои глаза проникновенные

Душа не может понести!

И пред их скорбью необъятною

Молчу, подавлен и смущен,

Но ими, с верой благодатною,

Вновь, как из праха, возрожден.

Бродить по земле вдоль и поперек, ища счастья; завидовать дру­гим, у которых земли, дома и достаток сверх меры; увлекаться ис­кусством, политикой, ученостью, актерством - все это не что иное, как жизненный самообман. И это поистине так, когда при этом, Господи, теряется и Твоя благодать, и мудрость, и неистощимая любовь Твоя. Ничто ни на земле, ни на небе не сравнится с чисто­той сердца, любящего самозабвенно Бога своего, достигающего подобия Ему даже до тождества, исполняющего искренне запо­ведь Его (Мф. 5: 48): Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный! Не зоологическая жизнь, низводящая человека до уров­ня животного, но расширение человеческого духа до возможности объять в себе и Бога, и всех людей, вплоть до Ангелов небесных, в живой безграничной любви. Заживо истлели сердца тех, которые отвергли любовь Отца Всевышнего, погибая в болезнях, катастро­фах и войнах. Но те, которые вошли в Царство освященных благо­датью, возродившись в Духе Святом, нескончаемо и безвременно живут иной непреходящей жизнью не от мира сего, уразумевая чистым сердцем славу и святость Бога, сами становясь святыми по негибнущему дару Владыки своего.

«ХВАТИТ БАНДИТОВ И РАЗБОЙНИКОВ!»

Ты глубже дыхания моего, Боже, и за пределами мыслей моих и уразумения моего. Еще не было этого мира, а Ты уже помыс­лил обо мне и даровал мне возможность постичь Тебя, создав тело мое и вложив в него Дух Свой. Будучи безпредельным, Ты, Творче мой, вложил безпредельность в душу мою, будучи безсмертным, сотворил безсмертие духа моего. Задам я вопрос Тебе, Господи: кто виновен в том, что, будучи безсмертным по духу, я вижу се­бя плотью и, будучи рожден для безсмертия, страшусь и пугаюсь смертности моей? И отвечаешь Ты, Боже, Трисиянное Божество: «По греховному неразумию своему ты, дитя, сам себя облек плотью и смертью и по ослеплению своему полагаешь недостижимым не­престанную молитву и Боговидение! Для твоего спасения предна­значены тебе дары Мои, а ты закопал их в землю и убоялся Меня!» Слыша слова Твои, возлюбленный и Сладчайший Иисусе, молю Тебя: удержи и укрепи в сердце моем полноту Божественного виде­ния и красоту истинного Православия!

Первым в Лавре после Афона я встретил наместника:

- Ну, как впечатления?

- Тело вернулось, а сердце осталось на Святой Горе, отец Фео­фан! - Эти слова вырвались из души сами собой.

- Вот как? А Кавказ? - Архимандрит сдвинул брови, смотря на меня в упор. - Там же теперь спокойно?

- Нет, отец наместник: то бандиты, то разбойники, по-прежнему диверсии продолжаются...

- Тогда, отец Симон, вот что... - последовал за небольшим мол­чанием решительный приказ настоятеля. - Хватит бандитов и раз­бойников: благословляю ехать на Афон! Теперь тебе желательно поближе познакомиться с монашеской жизнью на Святой Горе! Скажи отцу Кириллу о моем благословении...

- Как же я поеду, отец наместник, если не знаю греческого язы­ка? - озадачился я, услышав такое безоговорочное распоряжение начальства.

- Дадим тебе в помощь иеродиакона Агафодора! Он, кажется, окончил только что богословский факультет в Афинах.

Такое предложение меня обрадовало:

- Отче, мы вместе паломничали по Святой Горе! Так уж само собой получилось...

- Значит, воля Божия вам обоим ехать! - внушительно объявил архимандрит.

Иеродиакон Агафодор не был удивлен решением наместника.

- Ехать так ехать. Поговорите с батюшкой. Если он благосло­вит, тогда нам нужно взять в канцелярии бумаги от Лавры, что нас направили на Афон для обучения монашеской жизни. Очень могут пригодиться. Нужно будет их на греческий перевести, это я беру на себя.

Отец Кирилл после больницы лежал в келье. Новый послушник Алексей, высокий добродушный парень, только что перешедший в монастырь из семинарии, не хотел меня впускать к духовнику.

- Вы шо, отец, не слышали? Батюшка больной! - В его говоре слышался сильный украинский акцент.

- Так ты спроси сам, сможет он меня принять.

Верный страж отца Кирилла скрылся за дверью.

- Афонец приехал? Пусти, пусти, - послышался оживленный голос старца.

Дверь отворилась. Послушник широко улыбался:

- Шо ж вы не сказали, что с Афона? Я бы мигом вас пустил...

В келье батюшки мирно и приветливо сияли образа и лампадки. Он лежал на диванчике, укрытый пледом.

- Рассказывай, рассказывай, отец Симон, как съездил на Святую Гору! - улыбаясь, приветствовал мое появление любимый и поста­ревший, но все еще бодрый и жизнерадостный духовный отец. Мой рассказ, взволнованный и сбивчивый, старец выслушал очень вни­мательно, а на слова наместника: «Хватит бандитов и разбойни­ков!» - усмехнулся:

- Что охотник, что разбойник, все равно бандит! Что ж, если отец Феофан благословил, я тоже благословляю. Это воля Божия! Учись дальше искать пути свои, как Бог вразумит и наставит, да... Доброго держись, дурное гони, отец Симон. Испробуй на опыте афонского жития! - старец помолчал, о чем-то думая. - Но все же Абхазию не забывай... В жизни все может быть... Мой совет вам: иеродиа­кона нужно рукоположить в иеромонаха, чтобы тоже мог служить литургии на Афоне. Скажи отцу наместнику. Заодно позаботься о Федоре Алексеевиче, чтобы он был устроен в Адлере. Есть там за ним кому присмотреть?

- Батюшка, под Адлером скит отца Пимена, а монахи и послуш­ницы навещают отца.

- Это хорошо, это хорошо... - Духовник наклонил голову, мо­лясь. - Помоги ему Господь!

- Отче, а как быть с нашим скитом в Абхазии? С церквями и со всем имуществом? - с тревогой спросил я. - Как же я оставлю Решевей?

- Привязанность - это ключ, который запирает нам врата рая. А нестяжание, наоборот, открывает. Когда богач боится за свои миллионы, а бедняк - за свои копейки, они равны в своей привя­занности к миру. Ты передай скит отцу Сергию. Пусть поселяется

в нем. А иеромонаху Филадельфу скажи, чтобы возвращался в Лавру. Ему здесь полезней. А сам готовься на Афон... - Старец умолк, молясь и полуприкрыв глаза. Дверь безшумно отворилась, и в нее просунулась голова послушника.

- Батюшка, можэ вам отдохнуть трэба? - спросил он, косясь на меня.

- Нет, нет, спасибо за заботу, - ответил отец Кирилл, открыв глаза. - Слушал я твое повествование, отец Симон, и вот что хо­чу тебе сказать: духовное слово, за которым ты ездил, ценно своим смыслом. Важно стараться проникнуть в самый смысл духовного слова, а не стать пленником внешнего понимания. Тогда на Афоне ты получишь пользу, получишь пользу, да...

Есть великое страдание для души - от наших близких... Любя нас, они становятся нашим препятствием на пути к Богу. Но лю­бовь Христова, после того как мы в уединении и самоотречении обрящем ее, дает нам возможность обрести наших близких в этой любви, когда они уже не смогут стать для нас препятствием и от­делить нас от Бога...

Я хранил молчание, подозревая, что старец говорит слово на бу­дущее.

- Еще большее страдание - знать, как Бог любит людей и все­мерно ищет им спасения, смиряясь и не принуждая к ответной любви. А люди не стремятся к Нему, избирая для себя мир ложный и привременный, потому что все согрешили и лишены славы Бо­жией (Рим. 3: 23). То же самое часто происходит у нас с теми, ко­му мы передаем свое слово. Старцы передают мед духовный, но люди предпочитают жевать навоз мира сего. Это ты познал в Абха­зии, и этого не избежать и на Афоне, и вообще где бы то ни было...

Похоже, духовник поведал свою сокровенную боль. Я не знал, что сказать, и молчал.

- Это понимание сродни распятой жизни, сродни распятой жиз­ни, да... Если бы не милующий Бог, пребывающий всегда посреди нас, то никакая душа не выдержала бы этой скорби...

В келье стояло молчание. Огоньки лампадок, потрескивая, вспыхивали на мгновение, озаряя полутемную келью колеблю­щимся светом.

- Безупречные заповеди Христовы - наша вечная опора. Свя­той Григорий Нисский говорил: «Душе всегда представляется, что она находится только в начале своего восхождения. Для того, кто поистине поднимается, нужно подниматься всегда». Тому, кто не отдал себя полностью Богу, Он не дает полноту Своей благодати, а дает только утешения. Вот в чем существенная разница. Же­лание утешения - это попытка найти в мимолетном вечное или в вещах обрести невещественного Бога. Только всецелым устрем­лением к самому Источнику нашего существования обретается истинная духовная радость и спасение. Об этом нужно помнить всегда. - Старец взглянул на меня. - Когда желают достичь ду­ховной радости, то отдаляются от нее и находят скорби. Почему? Потому что духовная радость и спасение неотделимы от Христа, единственного Источника всякого счастья и спасения. Так учили нас отцы Добротолюбия - исихасты. А Афон - колыбель исихаз­ма, верно, отец Симон?

- Верно, батюшка. Но есть у меня сомнения: потяну ли я стро­гость уставов на Святой Горе?

- Для невнимательного, распущенного человека нужны строгие правила и уставы, но для того, кто искренно живет во Христе, - это самый главный устав и самое строгое правило. Более того, тот, кто живет в Христовой благодати и хранит ее, способен жить в согла­сии со всеми правилами и уставами, так что они ему нисколько не мешают. Святой Дух дышит, где хочет (Ин. 3: 8).

- Батюшка, жить во Христе, в Его благодати, - это и значит полюбить ближнего?

Мой вопрос заставил вздохнуть отца Кирилла:

- Прежде чем полюбить ближнего, умей ясно увидеть свои гре­хи и недостатки и поставить себя на место других людей, чтобы на своей, так сказать, шкуре почувствовать их положение. Стяжи по­стоянное покаяние и храни благодать - лишь с этими условиями ты полюбишь всех людей. Невозможно преодолеть свой эгоизм без обретения любви и сострадания к ближним.

- Отче, я буду стараться, помолитесь! - ответил я с воодушев­лением.

- Это хорошо, отец Симон. Но твои старания должны быть приложены в правильном направлении. Монах без любви разви­вает лишь изощренное поведение, имитирующее святость, слов­но актер, - это верный признак лицемерия. А причина в том, что такие монахи никогда не стремились по настоящему к своему спасению. Без всякого пустословия или попыток спрятаться за красивыми словами следует до последнего дыхания неустанно стремиться к обретению благодати и соединению со Христом, будь то на Афоне или же в любом другом месте. Кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни (Ин. 8: 12). Так-то, отец Симон...

- Спасибо, батюшка, за наставление! Постараюсь на всю жизнь запомнить ваши слова, - с огромной признательностью поблаго­дарил я духовного отца.

- Теперь Матерь Божия управит твою жизнь, отче Симоне... Достойного жития вам с отцом Агафодором на Святой Горе! Захо­дите попрощаться...

Когда я вышел от старца, то послушник, ожидавший меня в ко­ридоре, сказал шепотом:

- Ох и долго же вы, отец! Батюшка же болеет... Такэ дило не разумию...

- Прости меня, брат... Отец Кирилл говорит, я слушаю.

- Вы тоже простите меня, отец, шо я погорячился... Но я очень люблю вашего авву! - растолковывал мне Алексей.

- Да я сам батюшку люблю! Не меньше тебя, - шепотом объяс­нялись мы в полутьме, но расстались дружески.

Когда я сравнивал отца Кирилла со старцами Афона, мне уже было абсолютно ясно, что если бы он жил на Святой Горе, а не в Троице-Сергиевой Лавре, то он бы там не только не потерялся, а в чем-то даже превосходил бы греческих отцов, наверное, жиз­ненной мудростью и опытом. Старец навсегда остался для души и сердца единственным и неповторимым духовным отцом и настав­ником. Сравнивая его с игуменом Афонской Лавры архимандри­том Филиппом, очень похожим на отца Кирилла, старцем Харалампием из Дионисиата или с Ефремом Катунакским, сердце мое все равно выбирало безраздельно любимого и родного духовника, в то же время почитая всех Афонских подвижников.

В экономском отделе и канцелярии меня встретили с большим оживлением:

- Батюшка, говорят, вы на Афоне побывали? - Секретарь эконо­ма Маргарита Михайловна, женщина пенсионного возраста, с лю­бопытством ожидала моего ответа, Сотрудницы обступили меня.

- Побывал! И даже привез подарки... - Афонские открытки и иконочки мгновенно разошлись по рукам. - Есть и святое масло от Иверской иконы Матери Божией! - Я достал из сумки флакон­чик с маслом.

- Батюшка, помажьте меня маслицем святым! - Маргарита Ми­хайловна умоляюще смотрела на меня, сняв очки. Безымянным пальцем, смоченным святым маслом, я осторожно нарисовал ей на лбу небольшой крест. Внезапно все ее лицо изменилось, помо­лодело и стало таким прекрасным, что в комнате послышались возгласы:

- Маргарита Михайловна, какая вы стали красивая!

Женщина глядела в изумлении на всех:

- Сама не знаю, внутри словно какое-то необыкновенное тепло поднялось... Как хорошо-то! Что за масло такое удивительное?

Сотрудницы выстроились передо мной:

- И меня помажьте, отец Симон! И меня... - наперебой уговари­вали женщины. На шум из двери вышел эконом:

- А, отец Симон появился! С Афона приехал? Ты потом зайди ко мне.

В кабинете он вручил мне конверт:

- Наместник сказал, что отправляет тебя на Святую Гору. Помо­лись там обо мне и родственниках моих. В конверте имена и день­ги на дорогу...

- Симон, приходи на всенощную, послужишь с отцами! - оста­новил меня во дворе Лавры благочинный.

- Благословите, батюшка, с радостью!

На утрене меня позвали помогать священникам, вынимающим частички из просфор по лаврским помяникам. Я оказался рядом с известным духовником, отцом Никифором, славившимся своей прозорливостью. Он как-то хитро посмотрел на меня сбоку.

- Ну что, Симон, видел дельфинов? Нет?

Этот вопрос застал меня врасплох. Я никому не говорил о своем детском желании увидеть у Афонского побережья этих забавных созданий, не ставив, впрочем, это особой целью.

- Нет, батюшка, не видел, к сожалению, - ответил я, покраснев.

- То-то, - усмехнулся отец Никифор и тут же отошел, смешав­шись с толпой паломников.

Оставив отца Агафодора в Лавре готовиться к рукоположению в иеромонаха и заниматься оформлением виз и справок, я поехал к отцу в Адлер. У него в гостях сидели скорбные сестры. Ваня смо­трел на меня жалобными глазами. Надежда начала жаловаться:

- Отец Симон, передайте, пожалуйста, отцу Пимену: нас братья обижают, грубо относятся, даже дров не дают. Говорят: мол, уез­жайте отсюда, здесь мужской скит!

Федор Алексеевич, слушая эти жалобы, вмешался:

- Сын, пусть девушки ко мне переезжают и мальчика возьмут!

- Папа, а как вы разместитесь в однокомнатной квартире? - удивился я.

- Сестры - хорошие помощницы. Знаешь поговорку: в тесноте да не в обиде! Как-нибудь разместимся...

- Спасибо большое, Федор Алексеевич! Мы за вами будем смо­треть, - сказала, привстав, послушница Тамара.

- За мной смотреть не нужно, это я на вас, красивых, буду смо­треть! - Отец, как всегда, выступил в роли галантного кавалера.

- Папа, ты с сестрами общайся по-монашески, они же послуш­ницы! - строго заметил я.

- Это же просто шутка! - засмеялся отец. - В моем возрасте по- другому общаться нельзя. А почему? Да потому, что один раз мор­гнуть - и тебе тридцать лет, два раза моргнуть - шестьдесят лет, а три раза моргнуть, если получится, - и вокруг никого нет. Так-то, сын...

Мне пришлось сообщить новость: меня благословили на Афон с иеродиаконом Агафодором изучать монашескую жизнь. Отец сразу стал серьезным:

- А как же мы с тобой будем жить, сын?

- Папа, если сестры будут помогать тебе, то мы сделаем так: ты живи в Адлере, а я на Афоне. Раз в год мне нужно визу делать в Москве, и я буду тебя навещать...

Такая новость не понравилась отцу:

- Это все хорошо, но нехорошо! Так что же, я опять останусь один?

Он глубоко задумался. Затем, видимо, принял какое-то реше­ние:

- Ладно, сын, понимаю: работа есть работа. Это главное. Если направляют в Грецию, поезжай с Богом! Не забывай меня... Разре­ши мне написать дочери, что я остаюсь в Адлере. Пусть она иногда с мужем приезжает ко мне?

Я согласился. Наступило молчание.

- Федор Алексеевич, когда к вам приедут родственники, мы сно­ва перейдем в скит, не переживайте! - самоотверженно предложи­ли сестры.

Монахи, услышав о моем приезде, собрались у нас на квартире. Среди новичков выделялся каким-то необыкновенно благодатным обликом худой высокий иеромонах Гедеон. Оказалось, он вернулся из паломничества в Иерусалим, где присутствовал на схождении Святого Огня в Субботу перед Пасхой, отчего весь светился благо­датью. Это изумило меня: какая же благодать должна быть на Гро­бе Господнем, если у людей становятся такие лица?

Послушник Санча, как прозвали Александра братья, выразил желание сопровождать меня в Абхазию. Тамара тоже решила съез­дить на Псху, чтобы повидаться с родителями. Надежда с Ваней осталась пока с Федором Алексеевичем. Мы сообща отслужили на дорогу литургию в нашей домашней церкви.

Через неделю, навестив в Сухуми матушку Ольгу и дьякона Гри­гория, которые поздравили меня с отъездом на Афон, мы оказались на Псху. Пронзительный свист и грохот приземляющегося вертоле­та ворвался в сонную дремоту горного села. Когда винты останови­лись, стало слышно откуда-то жалобное мычание теленка. В забор аэродрома уставились морды любопытных свиней. Встречающих было немного: подоспела пора уборки сельского урожая. Пахло подсыхающей скошенной травой.

- А на Псху ничего не меняется! - сказал я Александру, осматри­ваясь. Он влюбленными глазами смотрел на горные хребты.

- Тут, батюшка, очень даже неплохо! Можно жить... - с удовлет­ворением заключил он.

В доме Василия Николаевича начались нескончаемые разговоры об урожае картофеля, о меде, сырах и орехах. Постепенно съехали на политику.

- Василий Николаевич, а кто сейчас правит в Грузии? Говорят, какой-то фашист? - Санча интересовался политикой.

- Фашист? Хуже! - стукнул кулаком по столу бригадир. - Анти­фашист! - Похоже, он не совсем хорошо разбирался в этих терми­нах.

- А об отце Евстафии ничего не слыхать? - спросил я у пчелово­да, сострадая ушедшему иноку. Тот задумался.

- Как ушел, так и с концами! Больше не появлялся, - ответил милиционер Валера, сбив кепку на затылок.

- Он с таким удовольствием пахал весной огород, словно в по­следний раз, - вспомнил я последние радостные эпизоды из жиз­ни инока. - И с отцом Филадельфом как они вначале дружили! Очень жаль, что так все закончилось...

- Пахал-пахал, да ничего не выпахал, - подытожил Василий Николаевич. - А насчет ихней дружбы что можно сказать? Значит, передружили!

На Решевей, по пути вдоволь налюбовавшись голубой белопен­ной Бзыбью, мы пришли на следующий день. Отец Филадельф спо­койно, словно мы расстались вчера, поприветствовал меня, с любо­пытством взглянув на послушника.

- Если батюшка благословил возвращаться в Лавру, то я вернусь. А скит кому передадим? - нисколько не удивившись, спросил иеромонах. Мы договорились, что, пока мы с Санчей по­будем на Грибзе, он разыщет монаха Сергия. С грустью я вдыхал родные запахи осеннего леса. Кельи, мои родные кельи - неждан­но пришла пора навсегда прощаться с ними! Легкая грусть неиз­бежного расставания сжала сердце. Оно плакало без слез. Пока я укладывал в тайник книги и инструменты, послушник молился, не сходя со скамьи с видом на Чедым - нашего «созерцалища» под зеленой пихтой.

Я поднялся наверх. Верхняя келья казалась пустой и необи­таемой. В ней поселилась лесная тишина. Ночью я молился в ней, прощаясь не столько с этими бревенчатыми стенами, по­литыми потом, а кое-где и кровью, сколько с незабываемым этапом моей жизни, невероятно интересным и увлекательным, так неожиданно быстро пришедшим к завершению. Не думал я, что прощание произойдет так скоро! А ведь когда-то намере­вался умереть здесь... Но неуклонное решение идти за Христом, исполняя Его святую волю, отогнало грусть. В душе воцарился безмятежный покой, в котором навеки остались незабываемые мгновенья кавказской жизни.

* * *

Последняя пристань оставлена,

А с нею - мечты и чудачества.

И небо в алмазы оправлено,

Наверное, высшего качества.

Оставлены мели и отмели,

Недели погожие выдались.

И страхи, что сами мы создали,

Как пыль, перед нами рассыпались.

Остатки метелей безпомощно

Грозят непогодою издали.

И верится - будет безоблачно

В краю, где мы счастье увидели.

Одни люди - живые по духу, а другие - мертвые, хотя существу­ют вместе. И по облику они разные: у живых глаза сияют, потому что полны жизни их души, а у мертвых - тусклые, которыми смо­трят они из своего душевного мрака. Почему такое различие, хотя и те, и другие люди зачастую бок о бок трудятся, смотрят и гово­рят? Потому что у одних сердца ожили верою, а у других словно засыпаны землею, хотя еще бьются. Но не всякою верою оживают душа и сердце, но лишь горячей верою в Иисуса Христа, Бога и Спасителя нашего. И ожившие на земле входят в жизнь вечную, где сияют свет и благодать Царства Божия, а мертвым уготовано небытие, где нет Бога, а есть холод и мрак. Ведь и мертвые на клад­бище собраны вместе, подобно живым мертвецам на земле, но ко­му нужно их общество? Господь любит живых, если они смиренны, и отвращается от мертвецов мира сего, если они горды. Христос любит тех, чьи сердца стремятся на встречу с Отцом Небесным, Богом живым, которые понимают, зачем они читают молитву «От­че наш», чтобы пребыть в Нем и с Ним. И еще Христос любит тех, которые соблюдают все, что Он заповедал им, обещая пребыть с ними во вся дни до скончания века.

ПРОЩАЙ, АБХАЗИЯ!

Престол Бога - сердце человеческое, а Вселенная - подножие этого престола. Но престолом сердце становится тогда, когда в нем не останется ни одного дурного помышления. Не мне, немощ­ному, защищать Тебя, Христе, ибо сказано Тобою (Мф. 28: 18): Да­на Мне всякая власть на небе и на земле, потому упадут гонящие Тебя и разобьются на Тебя напавшие. Ведь Ты не создавал смерти, Боже, но вне Тебя нет и жизни, так как Ты и есть Жизнь - самосущая и свободная. В Твоей власти творить богов из людей и возрож­дать к вечной жизни тех из них, которые познали, что они - сыны Божии и неправо им влачить свои дни в суете и прахе. Но чтобы Божественный огонь разгорелся в сердцах наших, дай всем нам сил научиться от Тебя через молитву и созерцание тому, Кто Ты есть: кроток и смирен сердцем, чтобы найти покой душам нашим.

На Псху мы прощались долго и трогательно. Женщины гово­рили все сразу:

- Возвращайтесь, отец Симон! Не забывайте нас! Будет времеч­ко, приезжайте!

Василий Николаевич обнял меня:

- Батюшка, мы все в вас видели родного человека, а раз вы уез­жаете, то и мы с супругой уедем к сыну на Северный Кавказ...

Валера крепко пожал мне руку:

- Отец Симон, обещаю: церковь достроим и службы в ней нала­дим. А то дело, о котором я вам говорил, доведу до конца!

- Валерий, прошу тебя, будь осторожен! Только благодаря те­бе я чувствовал, что живу среди родных и близких людей, словно в родном доме... Спасибо за все!

Лесничий уважительно прощался со мной, щуря левый глаз:

- Гляжу я на вас, отец Симон, и чувствую: уезжаете вы насовсем. Жаль, очень жаль. Да еще с собой прихватили отца Филадельфа...

- Василий Ананьевич, простите, такое благословение от старца и от начальства! Ничего не поделаешь, - оправдывался я.

- Понимаем, понимаем, как же... - Он, сдвинув брови, отошел в сторону.

У вертолета собралось все село. Послушники и трудники, вместе с отцом Ксенофонтом узнав о моем отъезде, собрались на летном поле. На прощанье кто-то сделал снимок всего монашеского брат­ства. От вертолета, раскрутившего лопасти, пригибая головы, от­бежали провожающие.

Но улететь нам не удалось: низкие клубящиеся тучи серой мас­сой закрыли перевал. Летчик, попытавшийся найти окно в быстро сгущающихся тучах, повернул обратно и посадил машину на по­жухлую траву сельского аэродрома, осыпаемого крупным холод­ным ливнем. Осень пришла на Псху. Прогнозы погоды были самые неутешительные.

- Не горюйте, батюшка! - успокаивал меня Василий Николае­вич. - Мы вас через Гудаутский перевал проведем.

Милиционер также утешил меня:

- Отец Симон, мне как раз в Сухуми нужно побывать. Мосты по- сносило осенним паводком. Пойдем через перевал вместе.

Ко мне подошли родители Тамары, до этого стоявшие в сторон­ке.

- Батюшка, возьмите нашу дочь с собой. А то она говорит, что жить на хуторе ни за что не станет...

Я оглянулся: послушница стояла рядом с Василием Николаеви­чем, ожидая нашего решения.

- Хорошо, пусть и Тамара с нами идет. Только не знаю, как она перевал одолеет...

- Батюшка, да я сто таких перевалов пройду, если надо! Я же на Псху все-таки родилась...

Сырым промозглым утром нас разбудил зычный голос Василия Николаевича:

- Батюшка, пора трогаться!

Набрав в рюкзаки побольше полиэтилена и закутавшись в него, мы вышли из дома. Низкие серые облака закрыли все небо. Верто­лет, опустив лопасти, грустил на летном поле. Поднимаясь по лес­ной тропе к перевалу, я ощутил резкое дыхание холода. Снова на­чал моросить нудный осенний дождь. Послушница шла впереди, вобрав голову в плечи.

- Тамара, ты не мерзнешь?

- Нет, батюшка! - обернула она раскрасневшееся лицо. - Да­же жарко...

Но все это оказались только цветочки: вскоре стало еще холод­нее, вместо дождя посыпал снег, зашуршал по полиэтилену.

А наша группа все еще не добралась до перевала. Голые буковые деревья, опушенные первым снежком, стояли словно прекрасные белые изваяния. Но их красота казалась жуткой - близился вечер, а мы, промокшие и продрогшие, начали замерзать.

- Отец Симон, не спешите! - крикнул снизу Валера, замыкаю­щий нашу колонну. - Ночевать будем!

- Как ночевать? - оторопел я. - Нам же здесь будет полный ко­нец! Уже зуб на зуб не попадает...

- Вы вчетвером встаньте кучкой, чтобы теплее было. А мы с Васей ночлегом займемся!

Они быстро и ловко начали рубить мокрые грабовые ветки. Отец Филадельф, Санчо и Тамара приблизились ко мне, и мы застыли под большим буком, засыпаемые крутящимся снегом.

- Отцы, носите дрова к этому поваленному дереву! - крикнул из снежного сумрака Валера. Неподалеку лежал полусгнивший остов бука. Огромный ствол его приходился мне по грудь. Нарубленные нашими спасителями ветки мы большой кучей сложили у этого бу­ка. Милиционер зажег кусочки резины и натолкал их под ветки: повалил густой дым, затем вспыхнуло яркое пламя. Стало веселее, и ужас пред холодом снежной ночи сразу исчез.

- Буря мглою небо кроеть, вихри снежные крутять! То как зверь она завоеть, то заплачеть, как дитё! Так, отец Симон? - весело крик­нул мне из снега пчеловод, продолжая без устали рубить ветки.

- Так, Василий Николаевич! - отозвался я, улыбаясь.

- Теперь стелим наш полиэтилен вокруг костра! Укладываемся ногами к огню! - голос Валеры доносился сквозь летящий снег, его самого не было видно. Он без устали рубил и рубил дрова вместе с бригадиром. От костра шел сильный жар: снежинки таяли на лету, шипя в пламени горящих веток. Наконец все устроились у огня.

- Тамара, иди сюда, садись рядом со мной! - Василий Никола­евич позвал к себе девушку, нерешительно стоявшую у костра от­дельно. - Ты как-никак моя родственница!

После горячего обжигающего чая все улеглись на своих рюкза­ках. Положив вещи под голову и протянув ноги к костру, мы засну­ли, несмотря на продолжающийся снегопад. Постепенно снег пе­рестал идти, но зато набрал силу жуткий холод. Я то забывался в какой-то дремоте, то вновь просыпался, угадывая в темноте Вале­ру, подкладывающего ветви в огонь. Одно утешение поддерживало силы - молитва, которой только и жило мое сердце в этом ночном кошмаре. Костер почти весь выгорел. Но гнилое дерево занялось сильным жаром - весь его бок, раздуваемый ветром, ярко светил­ся в ночи. То и дело просыпаясь и глядя на жаркий огненный глаз в ночи, я поражался деревенской смекалке. Жар был такой, что хо­лода почти не чувствовалось, хотя вокруг лежал свежевыпавший снег. Незабываемые верные мои друзья псхувцы - спасибо вам и вашей заботе и любви!

В Адлере отец с нетерпением ожидал нас.

- Симон, звонила какая-то девушка, зовут София. Она сказа­ла, что приедет сюда вместе со своей подругой Раисой. Сколько же у тебя девушек?

- Папа, они не только девушки, а сестры! Это большая разница, понимаешь? - нервничал я.

- Что ж не понять, понимаю, - усмехался отец.

Вскоре в нашей квартире состоялось собрание женского скита. Мнения сестер разделились: Надежда с сыном и Тамара хотели остаться с Федором Алексеевичем. Раиса вместе с послушницей Никифорой собирались поступать в московский монастырь к игу­мении Фотинии на подворье.

Было заметно, что в их среде возникли разногласия. София сму­щенно молчала, скромно пристроившись на краешке стула, изред­ка сердито поглядывая в мою сторону.

- Жаль, очень жаль, Надежда, что женский скит на Псху не со­стоялся... Только начали жить, а вы с Тамарой уходите, - заклю­чила Раиса. - Значит, не было на то воли Божией.

- Нет, была воля Божия! - твердо заявила Надежда.

- А в чем она проявилась? - не уступала Раиса.

- В том, чтобы мы испытали себя. - стояла на своем послуш­ница.

- Испытали, да ничего не вышло! - с вызовом заявила абхазка.

Мне пришлось вмешаться:

- Сестры, не нужно ссориться, лучше приготовимся к литургии на прощание!

Надежда с Тамарой начали в уголке читать правило к причаще­нию. Раиса отправилась ночевать к родственнице, договорившись с Софией, что та придет туда попозже. Абхазка встала.

- Батюшка, можно поговорить с вами с глазу на глаз? - сказала она, покраснев.

Мы вышли на кухню. Ваня то выбегал на улицу, то вновь звонил в дверь, мешая нам говорить. От визга и криков детей, играющих во дворе, было трудно разговаривать шепотом. Я решил не открывать дверь на его звонки, как тут же услышал строгий голос отца:

- Сын, открой дверь ребенку! Уважай просьбы детей и никогда так не поступай с ними!

Мне стало очень неловко.

- Прости, папа...

Я поспешно впустил запыхавшегося мальчика. Он схватил какую-то игрушку и вновь выбежал во двор.

- Отец Симон, как мне поступить: остаться в миру и помогать родителям? - робко начала беседу София. - Я преподаю в Сухум­ском университете экономику и хожу в нашу церковь. У меня еще сестра есть...

- Нет, София, твой путь - в монастырь!

Преподавательница не ожидала такого решения.

- А справлюсь я, отец Симон?

- Справишься, конечно справишься! - уверил я девушку. - А если в миру останешься, не выйдет ничего хорошего. Лучше Богу послужить, чем миру. А с родителями пусть останется сестра.

- Так и знала, что вы мне скажете идти в монастырь! А в ка­кой? - Она подняла на меня глаза, полные доверия.

- К матушке Фотинии. Ее очень уважает отец Кирилл. Тем более что он духовник Святейшего и духовник этого подворья. И мона­стырь хороший, и старец самый лучший...

- Благословите, я сообщу о вашем решении родителям? Когда мне ехать в Москву? - Голос ее задрожал.

- Как соберетесь, София, так и поезжайте, пока решимость вас не оставила. Завтра приходите с Раисой на литургию...

Абхазка, поколебавшись, ответила:

- Простите меня, батюшка, что сердилась на вас за скит. Потом подумала, если вы уезжаете в Грецию, значит, так лучше...

Проводив гостей, мы устроились на ночь: отец на лоджии, я в домовой церкви на сундуке, сестры с Ваней в комнате, Санчо на кухне. Осень в Адлере стояла теплая, море еще не остыло. Под шаги одиноких прохожих под окном я долго молился в малень­ком нашем храмике, с любовью смотря на лик Спасителя на боль­шой иконе, подаренной мне жителями Псху. Литургия прошла на одном дыхании. С послушником Александром мы договорились на всякий случай: если нам с отцом Агафодором удастся устро­иться на Афоне, то впоследствии он приедет ко мне.

На отъезд к нам на квартиру приехали монахи из Ермоловского скита и вдобавок строитель церкви на Псху - Михаил. К чаю я по­садил за стол монахов отдельно, а сестер попросил сесть на кухне, чтобы не смущать монахов.

- Сын, а где же наши девушки? - спросил, как всегда некстати, отец.

- Они пьют чай на кухне, папа. Монахам нельзя ни есть, ни пить с послушницами! - Я был тогда чрезмерно строг и требователен в исполнении уставов монашеской жизни.

- Не так, отец Симон, не так! Не нужно чай разделять, - строго заметил мне отец.

Уступая Федору Алексеевичу, мы вместе с сестрами выпили чай. Он при всех обратился ко мне:

- Ты поправил, сын, свое решение. Что сказать? Хорошо, ког­да ты никого не боишься. Но еще лучше, когда тебя никто не бо­ится. Хорошо, когда тебя все любят. Но еще лучше, когда ты лю­бишь всех.

- Федор Алексеевич, ваше рассуждение мне нравится! - По­слушник Александр заметно заинтересовался стариком. - Вот скажите, что такое, по-вашему, мужество?

- Быть добрым - это самое большое мужество на свете, - спо­койно ответил он.

Чтобы поговорить о наших делах отдельно, наша мужская ком­пания отправилась к морю. Отец тоже вышел с нами на улицу. В каком-то дворе, где на лавочке сидели пенсионеры, мы услышали за спиной разговор:

- Кто это идет?

- Мафия! - ответил чей-то важный голос и значительно доба­вил: - А седой - это у них босс!

Под шипящий монотонный шум прибоя мы попрощались с мо­нахами, не ведая, встретимся ли вновь, за исключением послуш­ника Александра, который твердо верил в наше будущее отшель­ничество на Афоне. Сильный ветер ломал серые волны и сыпал водяной пылью, взъерошивал и лохматил магнолии. С запада текли низкие тучи, тоже чем-то похожие на гребни волн. Где-то там на­ходилась Греция, которая звала мою душу кротким зовом чудо­творной иконы Иверской Матери Божией, зовом Афонских святых и преподобных.

Начавшийся дождь побудил нас повернуть обратно.

В квартире мы застали оживленную беседу - сестры вспоми­нали свою жизнь на Псху. Они заодно не преминули вспомнить, как Михаил приезжал к ним в Адлер и своей молитвенной рев­ностью к чтению правила измучил их так, что Надежда потеряла терпение и позвонила в Тбилиси, келейнице отца Виталия, с кото­рой была знакома, монахине Серафиме. Та властным голосом по телефону сделала ему выговор:

- Михаил, ты знаешь, кто я? Я - игумения Серафима! Чтоб не смел больше сестрам своих правил устанавливать!

- Да я, матушка, совсем не имел в виду здесь правила устанавли­вать! - оправдывался москвич. - Меня не так поняли...

- А ты без всякого вида не лезь в дела сестер, понял, что я ска­зала?

- Простите, простите, матушка игумения! - извинялся Михаил. Нам он с гордостью пояснил:

- Да уж, было дело... С самой келейницей старца Виталия дал Бог поговорить! Надо же... Это большая удача...

Заодно я вспомнил, как монахиня Ольга из Сухуми рассказыва­ла, что отец Виталий иногда забирался от строгой келейницы на высокое дерево и сидел на нем до вечера.

- Отец Виталий, слазь, хватит юродствовать! - уговаривала его матушка.

Архимандрит начинал раскачивать макушку дерева, приго­варивая:

- Вот так скорби на людей пойдут и станут бедный народ трясти да раскачивать!

- Ну, опять начал пророчествовать, - махала рукой келейница Серафима.

Во дворе звенели детские голоса, от которых тоненько выз­ванивало оконное стекло в лоджии. Малиновый закат бился в ок­на, погружая комнату в розовое сияние. Мы разошлись на вечер­нюю молитву по четкам. Каждый из нас молился о своем сокро­венном, и всепримиряюгций Бог собирал эти молитвы воедино, устрояя жизнь каждого молящегося сердца одному Ему ведомыми путями. За горизонтом адлерской жизни вставали иные события, неуловимо, но очень тесно связанные с внутренними изменения­ми наших душ.

* * *

Одеваю озябшие плечи

В старый свитер, протертый до дыр.

Не спеша группируются вещи

В безконечно загадочный мир.

Из-за облачных лабораторий

На панель городских этажей

Ветер сносит пунктир траекторий

Безконечно прекрасных дождей.

Будто снова история ткется

Быстрым блеском таинственных трасс.

Будто снова весь мир создается

Кем-то добрым и любящим нас.

Боже благий, не количества трудов Ты