Гости божией матери. из цикла рассказов «богомольцы приехали»

Вспоминаю о тех временах, когда ещё только начинали восстанавливать Оптину пустынь, и была у нас тогда при монастыре православная община мирян. Начинать здесь, вероятно, следует с самого начала.

Дождливый ноябрь 1988 года. Автобус везёт нас из Москвы в монастырь. Вскоре цивилизация кончается. Дороги – девятый вал, и мы не столько едем, сколько толкаем сзади буксующий автобус, вызволяя его из вязкой грязи. В общем, выехали из Москвы в шесть вечера и только в полночь проехали Калугу, хотя езды здесь на два с небольшим часа.

После Калуги в автобусе остаются лишь пятеро православных паломников. Шофёр с тоскою смотрит на нас и изрекает:

– Заночевал бы я без вас у тёщи в Калуге, а теперь вези богомолов в монастырь. Нет, не поеду – автобус сломатый!

Шофёр ругается, а везёт, хотя автобус действительно «сломатый»: у него отвалился глушитель, а ещё отказывает зажигание. Мотор часто глохнет и заводится с таким лязгом и скрежетом, что автобус трясётся и дребезжит. И всё-таки мы едем, рискуя не доехать и с трудом различая сквозь рёв мотора голос шофёра, вразумляющего нас: «R30; комуняки здесь всё разорили, а богомолы сдуру едут сюда. И зачем едут? А чтобы понять, есть ли жизнь на Марсе. Но жизни нет, транспорта нет, и я хожу на работу 12 километров пешком. Сбежал бы отсюда, да трое детей».

Вдруг тишина, остановка – и весёлый голос шофёра:

– Не дрейфь, лягушка, болото будет наше. А вот, богомолы, ваш монастырь.

Автобус уезжает, озарив напоследок пространство фарами, и тут же всё погружается в чернильную мглу. Монастырь где-то рядом, но где? Тьма такая, что мы не видим друг друга. Хоть бы звёздочка в небе или огонёк вдали, но чёрное небо сливается с чернотой под ногами. И есть ли жизнь на Марсе, если вокруг глухая, первобытная тьма?

Позже мы узнаем, откуда эта тотальная тьма – города и деревни здесь отключают на ночь от электричества. А годы спустя, когда начнут газифицировать деревни и монастырь, вдруг обнаружится, что работу по газификации края здесь начинали ещё тридцать лет назад и сюда уже тянули газопровод. Но газификации воспротивились местные большевички, решив, что народные деньги достойней использовать на освоение космоса. Словом, не жизнь, а марсианские хроники.

Но всё это мы узнаем гораздо позже. А пока в поисках монастыря идём наугад в непроглядной тьме и забредаем в какое-то болото. В сапогах тут же противно зачавкала жижа. Разуваемся, выливая воду из обуви. А будущий оптинский иконописец, пока ещё студент, говорит во тьме:

– Сними сапог с ноги твоей, ибо здесь святая земля.

– Молиться надо, – откликается ему из темноты будущая монахиня и поёт: – Богородице Дево, радуйся.

И вдруг даль откликается пением: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою». Что это – эхо или видение? Но нам навстречу идут люди с фонарём и иконами и поют, славословя Пречистую Деву.

– А мы вас встречаем, – говорят они.

– Почему, – не понимаю, – вы встречаете нас?

– Потому что вы гости Божией Матери. Здесь Её монастырь.

В монастыре нас, действительно, ждут. На печи упревает в чугунке пшённая каша, а в термосе приготовлен чай с мелиссой и таволгой.

– В два часа ночи, – предупреждают нас за чаем, – начнётся полунощница. Вам с дороги лучше поспать. Но если пойдёте, то не опаздывайте, потому что первой в храм входит Божия Матерь.

Так началась для нас, неофитов, та новая жизнь, где было много событий всяких и разных. Но, предваряя дальнейшее повествование, расскажу лишь о первой оптинской Пасхе. Благодать такая, что даже после бессонной ночи невозможно уснуть, и мы с подругой уходим в лес. Над головою по-весеннему синее небо, а под соснами всё ещё лежит снег. В лесу кто-то есть – лось, наверно. На всякий случай прячемся в ельник. И, подсматривая из-за ёлок, видим, как по лесной дороге стремительно бежит послушник Игорь, будущий новомученик иеромонах Василий. Через пять лет его убьют за Христа на Пасху. А пока ему только 27 лет, он мастер спорта и чемпион Европы. И послушник даже не бежит, а летит над землёю в стремительном беге атлета и, вскинув руки в ликующем жесте, возглашает на весь лес небу и соснам:

– Христос воскресе! Христо-ос воскресе!

И вдруг происходит необъяснимое: смыкаются над головою века, возвращая нас в ту реальность, когда вот так же стремительно бегут ко гробу Спасителя молодые апостолы Иоанн и Пётр. «Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал быстрее Петра, и пришёл ко гробу первый» (Ин. 20, 4).

Первым, опережая Петра, бежит любимый ученик Христа Иоанн. А как иначе? Разве можно идти мерным старушечьим шагом, а не бежать что есть мочи, если воскрес Учитель? Христос воскрес! А ещё с вестью о воскресении Христовом бегут по Иерусалиму Мария Магдалина и другая Мария: «Они со страхом и радостью великой побежали возвестить ученикам Его». (Мф. 28, 8.) Как же молодо христианство в его истоках, и святые по-молодому на Пасху бегут.

Вот об этом молодом христианстве уже нынешнего века мне и хочется рассказывать. Оговорюсь сразу, в новоначальных много наивного. И всё-таки это было то время, когда на Пасху хотелось бежать, возвещая встречным и каждому: «Христос воскрес!» А ещё мы подражали первым христианам, желая жить, как жили они. Попытка жить «аки древние» не состоялась. Но такая попытка была, и мы были в ту пору самыми счастливыми людьми на свете.

«МОЛЕБНЫ ПЕТЫ, А ТОЛКУ НЕТУ». ЧУДО В ПЕРЬЯХ

Позвонила мне знакомая по храму преподавательница английского языка и попросила купить ей лекарство: «Такая ангина, что в лежку лежу.» Привезла я ей из аптеки все необходимое и, сготовив обед, предложила:

- Давай почитаем акафист великомученику Пантелееимону?

- Не хочу я молиться твоему Пантелееимону и даже слышать о нем не хочу! - залилась вдруг слезами болящая.

Взрыв отчаяния был невероятный, а стояло за ним вот что. Как раз в эти дни в Москву привезли с Афона мощи святого великомученика и целителя Пантелееимона. И когда однокурсница «англичанки» исцелилась у мощей, преподавательница в восторге решила — с ней тоже произойдет чудо исцеления, а болезней там был букет.

В очереди к святым мощам тогда стояли, бывало, сутками. Но преподавательница дважды побывала у мощей, выстояв часов по двенадцать. Ожидание чуда было столь напряженным, что несмотря на простуду она встала в очередь в третий раз. И тут ее подвела педагогическая привычка сеять разумное, доброе, вечное. Привычка, надо сказать, была въедливой. Говорит, например, один браток другому братку:

- Децл, блин, это вааще!

- Деточка, - корректирует его речь преподаватльница, - употребление арготизмов это...

- Это, мамань, - перебивает ее деточка и крутит пальчиком у виска, - тихо шифером шурша, крыша едет не спеша.

То же самое в храме. Стоит кому-то начать перешептываться, как она на весь храм: «Положу хранение устам моим!» Да так громко, что батюшка вздрагивает в алтаре. Вот и теперь, увидев как тощие юные нахалы протиснулись между прутьями церковной ограды и устремились без очереди в храм, она тоже протиснулась в эту дырку исключительно с целью вразумить молодежь. И надо же было такому случиться, чтобы именно ее взял за шиворот милиционер и вытолкал обратно в дырку со словами:

- Старая бабка, а лезешь без очереди? Ничего святого у людей уже нет!

- Это я «старая»? Я «бабка»? - всхлипывала преподавательница, восцринявшая свой выход на пенсию как выход жизни в утиль.

Словом, ждала она чуда исцеления, а вместо этого – чудо в перьях.

Посочувствовала я скорбящей да и рассталась с нею на год. А через год до меня дошел слух, что наша «англичанка» уже не ходит в храм, но шагает с красным знаменем в колонне эктремалов. Слуху я не поверила, зная преподавательницу как ярую демократку. Но, когда случилось навестить ее, то обнаружила - в прихожей стоял флаг, а в квартире стоял такой запах, что я, не выдержав, спросила:

- Чем это так пахнет?

- Весь цивилизованный мир, - сказала она надменно, - исцеляется теперь уриной. Я лично пью мочу ежедневно и тебе советую для расшлаковки.

- Ну, да, - привела я ей тут слова знакамого батюшки, - пить мочу, а калом закусывать.

- А знает ли твой деревенский батюшка, - сказала она с чувством превосходства, - о мировых достижениях фекаллотерапии?

Оказывается, в мировом сообществе уже закусывали из унитаза. Не буду приводить ее дальнейший монолог о светлых энергиях космоса и о светлой советской молодежи, не крутившей перед старшими пальчиком у виска. Скажу лишь, что я позорно бежала с поля брани под победный клич педагога:

- Ты еще прийдешь ко мне поучиться! Образумишься и прийдешь!

Потом я, действительно, пришла к ней в больницу. После «лечения» уриной она попала в реанимацию в том тяжелейшем состояниии, когда ее с трудом вытащил с того света одаренный врач. Он же назначил ей эффективное лечение. А, главное, при больнице был храм, где она в слезах пояаяния вернулась к Богу, исповедалась и причастилась. Началось исцеление души и тела. И мне было дано воистину поучиться той великой заповеди Божией, что нельзя никого осуждать. Один Господь знает, что в душе человека. А душа ее блуждала впотьмах до поры. Проработала всю жизнь «англичанкой», а оказалась прирожденной сесрой милосердия, оставшейся после выписки работать в больнице во славу Христа. Здесь высветлилось все, что раздражало прежде: жар души, неутомимость и способность виснуть над каждой «деточкой», опекаяя её в скорбях. Больные её очень любят. И однажды мне даже показалось, что призвание сестры милосердия открылось в ней по молитвам святого великомученика и целителя Пантелееимона. Сказала об этом знакомой, а она вздохнула:

- Если бы так? Стыдно признаться, но до сих пор боюсь молиться великомученику Пантелееимону. Сколько же молебнов я ему тогда отслужила и как умоляла о помощи у святых мощей, а после этого камнем рухнула вниз. Нет, так разбиваться и падать страшно.

Переубеждала я знакомую, переубеждала, а совесть между тем обличала меня. Разве не было в моей жизни периода, когда я боялась молиться преподобному Сергию Радонежскому? И разве редки те искушения, когда кто-то с горечью говорит: «Молебны петы, а толку нету»? Это часть православной жизни и вот несколько рассказов о том.