Переход от саркофага к гробу

Другое явление, которое следует связать с исчезновением Надгробной надписи, – пространственное отделение над­гробного памятника, в тех случаях, когда он существует, от речного места захоронения. Признаком этой эволюции Можно считать отказ от каменного саркофага. В тех редких случаях, когда речь шла о великих мира сего, которых чтили наравне со святыми, каменный саркофаг был заме­щен с XIII в. свинцовым, столь же прочным. Но чаще всего начиная с XIII в. тело укладывали в деревянный гроб, и pro была серьезная перемена, до сих пор не оцененная ис­следователями так, как она того заслуживает. Французские слова cercueil и bière, обозначающие гроб, первоначально относились к деревянным носилкам, на ко­торых тело несли к месту погребения. Даже намного позд-

нее о похоронах бедняков продолжали говорить, что они со­вершаются sans coffre, «без ящика»: труп, зашитый в са­ван из грубой ткани, несли на простых деревянных носилках на кладбище и сваливали в общую яму. Лишь со временем слова cercueil и bière стали, как в современном языке, обозначать именно гроб – сколоченный из досок ящик, в котором тело уже и опускали в землю. Итак, рас­пространение обычая хоронить в деревянном гробу прихо­дится, очевидно, на ту же эпоху, когда стали уделять особое внимание переносу тела к месту погребения. И в са­мом деле, как раз тогда, в XIII в., главным эпизодом похо­ронной процессии становится траурная процессия.

Отказавшись от каменного монолитного саркофага, сред­невековая Европа не перешла к погребению тел без защит­ной оболочки, завернутых в ткань или зашитых в саван, – обычай, сохраняющийся до наших дней в странах ислама. В отличие от мусульманских народов европейцы перешли к за­хоронению тел в гробах, и именно тогда деревянные носилки превратились в закрытый ящик. Распространение гроба от­вечало также новой потребности скрывать тело и лицо умер­шего от глаз живых. Переход от саркофага к гробу еще больше подчеркнул анонимность погребения и безразличие к тому, в каком точно месте покоилось в земле тело.

Такая анонимность и безразличие характерны для куль­туры, охватывающей, как мы видели, период с конца ан­тичности до XII в. и образующей, быть может, разрыв в многотысячелетней традиции культа мертвых.

Увековечение бытия и

Местонахождение тела

На латинском христианском Западе начиная с XII в. та­кое отношение к погребению исчезает сначала у богатых и могущественных. Однако оно будет еще сохраняться по крайней мере до XVIII в. у бедных, которых их нищета раньше лишала гроба, а затем надгробного памятника. У одних видимые индивидуальные надгробия будут появ­ляться все чаще, воплощая память об их теле, об их физи­ческом существовании, у других же не будет ничего.

Тела бедняков, а также маленьких детей из всех слоев об­щества – младенцев ждала та же участь, что и бедняков, -зашивали в грубую ткань, в дерюгу и бросали в большие братские могилы. В XIV – XVII вв. милосердные люди, тро­нутые жестокой судьбой умерших бедняков, пытались по­мочь в том, что им казалось самым нетерпимым в этом общественном безразличии и забвении: отсутствие духовного

вспоможения со стороны церкви. Они не могли перенести, Что утопленников, безымянных жертв несчастных случаев выбрасывали на свалку, как животных, как висельников или отлученных от церкви. Поэтому милосердные люди ор­ганизовывались в братства, дабы обеспечить слабым мира се­го погребение в освященной земле и молитвенное заступничество за их души. Напротив, безымянность захо­ронений, совершавшихся братствами «ради Бога», никого особенно не волновала – она будет осознана как нетерпимая лишь два века спустя.

В начале Нового времени люди еще не чувствовали насто­ятельной необходимости персонализации места погребения. Похоронить бедняка в освященной земле и помянуть его в молитвах было долгом благочестия, персонализация же мес­та погребения, его публичное обозначение были еще духов­кой роскошью, которую не все могли и должны были себе позволять. Стремление к этому охватывало уже все более ши­рокие слои населения, особенно в среде цеховых мастеров в городах, но старая, унаследованная от Средневековья ано­нимность могилы еще не считалась источником невыноси­мой, болезненной фрустрации, как это бывает в наши дни.

Впрочем, и у богатых и могущественных потребность уве­ковечить себя в видимом надгробном памятнике долгое вре­мя проявлялась скромно, сдержанно. Еще в XVI – XVII вв. многие умирающие, даже занимавшие высокое положение в обществе, не выражали в завещаниях желания, чтобы место их погребения было наглядно обозначено. А те, кто оговари­вал в завещании необходимость сделать могилу видимой, не настаивали на том, чтобы их надгробие точно совпадало с ме­стом, где в действительности покоилось тело: им достаточно было простой близости. Могила с надгробием не воспринима­лась как неотъемлемая оболочка тела умершего. Люди вполне допускали, что первоначальное местона­хождение тела окажется лишь временным и что рано или поздно высохшие кости будут извлечены на поверхность, перенесены в оссуарии, в погребальные галереи кладбища, и сложены там в произвольном порядке, перемешанные с костями и черепами других людей. Там, как шутил Вийон, не обойтись без «больших очков,

Чтоб отделить в Сент-Инносан

Людей почтенных от воров»,

а также богачей от бедняков, лиц могущественных от низ­ших и ничтожных¹⁹⁰.

Если место, где ставился памятник, увековечивавший бытие усопшего, и не совпадало с местом захоронения тела, как на античных некрополях или наших современных

кладбищах, то оно и не было совершенно отделено от него. Надгробие и могила должны были соседствовать в одной церковной ограде. К тому же было возможно иметь не­сколько могильных памятников одному умершему: как в случае расчленения самого тела (отдельно хоронили тело, отдельно – внутренности, например сердце, потом могли перезахоронить кости, так что появлялась еще одна моги­ла), так и в случае, когда память об умершем чтили в не скольких местах, не отдавая предпочтения тому, где было его физическое погребение.

Глядя из сегодняшнего далека, можно заключить, что представление о человеке освобождалось таким образом от старых языческих суеверий в отношении телесных остан­ков, которые превращаются в ничто, когда из них уходит жизнь. Однако люди Раннего Средневековья были весьма далеки от подобного научного агностицизма. Кроме того, начиная с XI в. можно наблюдать возвращение индивиду­ального характера погребения и его принадлежностей, но­вое осознание позитивной ценности физических останков человека. Это был долгий процесс, который может пока­заться в некоторых отношениях возвратом к древнеримско­му язычеству, но достигнет кульминации в культе мертвых и могил в XIX – первой половине XX в. Понадобятся века и несколько культурных революций, чтобы достичь этой кульминации. Говоря же о Средневековье, мы скорее пора­жаемся тому, как долго и с каким трудом изживалась ано­нимность погребения, свойственная предшествующей эпохе.

Исключение для святых и

Великих мира сего

Персонализация погребений, создававшая возможность их идентификации, и увековечение памяти об умершем не исчезли в Раннее Средневековье полностью. Они сохрани­лись в нескольких исключительных случаях. Речь шла о святых и об иных окруженных всеобщим почтением вели­ких людях.

Святые все были чудотворцами и заступниками, и народ должен был иметь прямой доступ к их останкам, иметь возможность трогать их, прикладываться к ним, дабы во­брать в себя магическую силу, которую они источали. Поэ­тому их гробницы обязательно должны были совпадать с местом их захоронения. Гробниц и реликвариев бывало столько же, сколько фрагментов тела святого. Так, гробни­ца св. Сернина, тулузского епископа-мученика, находилась в посвященном ему аббатстве близ Тулузы, но часть его ос-

танков заключена в саркофаге XII в. в аббатстве Сент-Илэр-де-ль'Од, где его можно видеть и сегодня. Гробницы святых представляли собой чаще всего каменные саркофа­ги, с надписями или без: публичная известность святого и иконография были лучшими средствами идентификации погребения.

О том, как смешивались стремление к увековечению па­мяти и желание аскетизма и простоты, позволяет судить уже упоминавшаяся знаменитая крипта VII в. Жуаррского бенедиктинского аббатства. Она посвящена св. Адону, осно­вавшему аббатство в 630 г., но содержит захоронения и других высоких духовных лиц. В древнейшей части крип­ты сохранились саркофаги, датируемые эпохой Меровин­гов. Саркофаг св. Адона – очень простой, без надписей и украшений. Зато гробница его двоюродной сестры, св. Тео­дехильды, первой аббатисы женской монашеской общины Жуарра, украшена великолепной каллиграфической латин­ской надписью, извещающей о том, что там покоятся ос­танки святой девственницы знатного происхождения, «матери сего монастыря», научившей подвластных ей мо­нахинь «бежать навстречу Христу». Надпись завершается торжественно: «Се наконец ликует она в райской славе». Два других саркофага в Жуаррской крипте – св. Агильбер­та и Агильберты – покрыты рельефами, но не имеют над­писей¹⁹¹.

Нельзя, конечно, утверждать, что эти гробницы с самого начала были лишены надписей или что надписи не были сделаны на стене над саркофагами. Как бы то ни было, надписи исчезли, и никто не счел нужным или сохранить, или возобновить их. Графическое совершенство надписи на саркофаге св. Теодехильды и красота скульптурных укра­шений на других памятниках говорят о том, что отнюдь не бессилие писцов или камнерезчиков было причиной такой склонности оставить погребения безымянными и голыми.

Обратимся теперь к другому примеру. Более позднее, на­чала XII в., надгробие Бегона, могущественного и влия­тельного в свое время аббата Конкского, украшено надписью, содержащей имя и титул покойного, похвалы ему как ученому-богослову, «мужу, угодному Господу», и благодетелю аббатства. «Да будет он прославлен в веках. Да живет досточтимый муж в вечности, славя высшего Царя». Никаких дат в надписи нет, и это весьма знаменательно: мы еще не в историческом времени. Саркофага в этом месте нет. Надпись сделана на стенной плите, украшенной ба­рельефом. Возникает ощущение, что сохранение плиты с надписью, увековечивающей память о великом аббате, бы­ло важнее сохранения саркофага с телом. Бегон не был ка-

нонизирован и не считался чудотворцем, поэтому выставле­ние его останков в саркофаге не было столь уж необходи­мым. Точное местонахождение его тела меньше интересовало современников, нежели поддержание земной славы его имени посредством мемориальной плиты с над­писью. Потребность в увековечении памяти заставляла в XII – XIII вв. реставрировать или изготавливать заново наиболее почитаемые старинные надгробия.

Продолжение существования

На земле и на небесах

Надгробия Раннего Средневековья, с надписями и скуль­птурными изображениями усопших или без них, отвечали, следовательно, главной цели: увековечение памяти. Совре­менники были убеждены, что существует связь между не­бесным вечным блаженством и земной славой человека. Первоначально это касалось лишь очень немногих кумиров мира сего, но постепенно такое убеждение стало распростра­няться и на других смертных, явившись одной из харак­терных черт «второго Средневековья».

Святой не всегда был клерикального происхождения. Жак Ле Гофф показал, как рыцарь Роланд стал образцом светского святого, наложившим свой отпечаток на христи­анскую духовность Средневековья¹⁹². Святой-феодал доми­нирует и в артуровском цикле. Сложный духовный взаимообмен между культурой церковной и культурой мир­ской, фольклорной, привел в XI в. к складыванию таких концепций благочестия и святости, в которых смешивались ценности, с нашей точки зрения, собственно религиозные и те, что кажутся нам принадлежащими скорее миру земно­му. Различить их трудно, по крайней мере до XVI в. Мы вновь встречаем здесь, хотя и в иной форме, ту двойствен­ность aeterna и temporalia, вечного и преходящего, которая прослеживается в завещаниях, в трактатах об искусстве праведной кончины и в иконографии macabre.

Мифология крестовых походов оживила и прославила рыцарскую идею сближения между бессмертием и славой. Провансальская «Песнь о крестовых походах» обещает кре­стоносцам «хвалу мира и хвалу Бога, ибо они смогут по праву обрести то и другое»¹⁹³. Даже аскетические адепты «презрения к миру» не избежали влияния рыцарского культа славы. Говоря о великих церковных авторитетах, они восхваляют их «прочную славу» на земле. Григорий Великий, по словам Бернарда Клюнийского, «живет всегда и повсюду», «его слава не прейдет в веках, мир будет петь

ему хвалы, и слава его пребудет. Его золотое и огненное пе­ро не умрет, и сокровища, заключенные на его страницах, будут восприняты потомством»¹⁹⁴.

Эта связь двух продолжений существования: эсхатологи­ческого и мемориального – продлится очень долго, пройдет через эпоху Ренессанса и Новое время и даст о себе знать еще в позитивистском культе прославленных умерших и их могил в XIX в. В наших индустриальных обществах оба продолжения существования будут забыты одновременно. Однако мы склонны сегодня воспринимать вечное и земное, эсхатологическое и мемориальное скорее как категории противоположные: воинствующие антиклерикалы и рацио­налисты XIX в. стремились столкнуть их между собой, за­менить одно другим. Люди Средневековья и Ренессанса, как и люди античной эпохи, напротив, считали вечное и земное взаимодополняющими. Мирская слава и честь дела­ют человека достойным небесного блаженства и вечного по­коя в раю. Эту идею, особенно распространенную на исходе Средневековья, ясно выразил, в частности, итальянский гу­манист Дж.Конверсано: «Итак, самое большое счастье – быть знаменитым и почитаемым в этом мире и насладиться затем в мире ином вечным блаженством»¹⁹⁵.

Отсутствие в средневековом сознании непроницаемой пе­регородки между миром земным и миром потусторонним не позволяло отделить сверхъестественное, потустороннее про­должение существования от славы, обретенной в земной жизни. Даже рационализирующие Реформация и Контрре­формация XVI – XVII вв. не смогут полностью разделить одно и другое. Так, в пуританстве земное преуспеяние будет тесно связано с идеей предназначения.

К X – XI вв. эсхатологическую функцию стал испол­нять в сознании современников сам факт захоронения ad sanctos, «y святых», а не факт наличия видимого погребе­ния. Ни для спасения души усопшего, ни для спокойствия живых больше не требовалось, чтобы каменная оболочка тела выставлялась на всеобщее обозрение или даже чтобы местонахождение трупа было точно обозначено. Единствен­ным важным условием было погребение у церкви или в ней самой. Возможность же идентификации могилы с помощью надгробной надписи не рассматривалась как нечто необхо­димое, во всяком случае, если речь не шла о святых и иных великих людях, окруженных всеобщим почитанием. Только эти последние имели право на надгробия и надписи, позволяющие идентифицировать место их погребения.

Ситуация, сложившаяся к концу Раннего Средневе­ковья, могла бы длиться еще очень долго, по крайней мере до тех пор, пока сохранялась бы практика захоронений «у

святых» или в церквах. Прогресс материализма и агности­цизма, секуляризация жизни и общественного сознания вытеснили бы старую веру в продолжение существования после смерти и – уже по другим причинам – поддержали бы традицию анонимности погребения. В этом случае мы не знали бы в XIX в. культа могил и кладбищ и не имели бы сегодняшних административных проблем с организа­цией похоронных служб.

Однако развитие пошло по иному пути. Начиная с XI в. обычай ставить видимые надгробия, часто не совпадающие в пространстве с местом, где покоилось тело, стал распрост­раняться все шире. Стремление увековечить память усоп­шего охватывало все более широкие массы простых смертных. Анонимность погребения постепенно и исподволь преодолевалась.