Былина «Добрыня и Маринка Игнатьевна».

Мы помним, как Роман II повстречал юную красотку по имени Анастасо. Об уровне того, с позволения сказать, заведения, где наследник престола Второго Рима впервые увидел свою будущую супругу, говорит то, что Анастасо была не только его, э-э-э… сотрудницей, но и дочерью хозяина. Проще говоря, даже кабаком это место было трудно назвать. Притон – гораздо точнее. Однако непросто же тогда приходилось стражникам портовых кварталов! Поди последи за порядком, если где-то на кривых улочках изволит развлекаться единственное чадо государя-императора. Шваль же и шпана, напротив, наверняка благоденствовали (точнее, благоночествовали), и желали молодому владыке всех возможных благ. Что ж, одно-то благо он обрел. Не благо даже, мы уже говорили – судьбу. Хотя, конечно, недалекий Роман не подозревал, что привел из вечной зловонной ночи портовых трущоб в чертоги властителей судьбу не одного, а целых трех (если не четырех) императоров.

Первое упоение чудесным вознесением из притона во дворец наверняка прошло достаточно быстро. И наверняка Анастасо – то есть уже Феофано – быстро надоел свекр, этот пожилой, крепко пьющий книжный червь, живущий грезами о былом величии империи ромеев. Спившиеся престарелые интеллигенты действительно бывают очень нудными, особенно же нудными они кажутся молодым и полным жизни животным вроде Феофано. Зная Константина, можно предположить, что, на правах государя и свекра, он почитал своим долгом наставлять юную сноху в обязанностях не просто знатной дамы, но супруги и будущей матери наследников восточно-римского престола. Судя по дошедшим до нас сочинениям, стиль Рожденного в Пурпуре не блистал ни увлекательностью, ни разнообразием. И поучения его, как легко догадаться, доводили Феофано до белого каления.

Подугас со временем и ореол сказочного принца, окружавший Романа в глазах юной жены. Не поручусь, поняла ли она, что «упорство», с которым он отстоял их брак, было просто капризным упрямством бородатого младенца, помноженным на беспомощность родителей. Елена Лакапина просто с материнской, животной слепотой обожала единственного сына, Рожденный же в Пурпуре оказался в роли отца совершенно несостоятелен. Наверное, все-таки сначала она не поняла этого. Все-таки нелегко признать, что, мягко говоря, ошиблась, приняв за героя, за мужчину своей мечты тряпку, ничтожество, неспособного повзрослеть ребенка. Гораздо легче найти виноватого. В этом случае и искать-то долго не приходилось. Конечно, Романа «подавляют»! И не кто-нибудь, а его проклятый папаша! Зануда багрянородная! Вот если бы его не стало, тогда бы мой Роман показал!

Ну и не последним было то обстоятельство, что Константин стоял на пути молодой четы к бесконтрольному использованию императорской казны по своему усмотрению.

Проницательный читатель уже догадался… ну да, в Константинополе такие вопросы решались довольно однотипно. Подчас они решаются так же и в нынешних семьях, в чем легко можно убедиться, почитав в любой газете раздел уголовной хроники.

Впрочем, как складывались отношения в императорской семье, можно догадаться по одному обстоятельству. В 958 году у Феофано рождается сын, Василий, тот самый, что останется в истории под жутковатым прозвищем Болгаробойцы. Несколько странно, кстати, почему именно кровавый триумф над болгарами так сросся с его именем. Император отличился не только им. Так, во время войны с Грузией, он назначил плату за головы грузин (вне зависимости от пола и возраста). Принесенные солдатами страшные трофеи православный цесарь, за четыре века до Тамерлана, складывал пирамидами по обе стороны от дороги. Грузины, как и византийцы, были православными христианами. Но нам сейчас интересен не кровожадный нрав Василия, а его внешность. Современники описывают его, как двухметрового блондина с ледяными глазами светло-голубого цвета. Внешность, для ромея, мягко говоря, необычная! Обратите внимание на дату рождения будущего владыки Второго Рима. Впечатление такое, что его матушка проявила повышенный и отнюдь не дипломатический интерес к русскому посольству. Остается надеяться, что ее внимание привлек боярин или знатный дружинник из свиты Ольги, а не рядовой гридень-телохранитель или просто дюжий холоп.

Однако быстро же Феофано разочаровалась в своем муженьке, если стала искать утешения на стороне.

Охлаждения в отношениях, впрочем, могло и не произойти – Роман не отличался особым умом и проницательностью, а Феофано, безусловно, умела проворачивать свои дела в тайне. Во всяком случае, о достаточном взаимном доверии молодой императорской четы говорит заговор, составленный ими против пожилого владыки. В 959 году Константин умирает. Официально было объявлено, что император простудился во время паломничества в один из монастырей горы Олимп. Но в городе откровенно называли его убийц – беспутного сына и многим памятную под иным именем и в ином качестве сноху.

Так умер Рожденный в Пурпуре. И не пурпур ли застилал ему глаза в мучительные часы агонии, когда яд пожирал внутренности старого государя? Пурпур, проклятый ядовитый пурпур…

Багрянородный старик оказался первым из императоров, чьей судьбой стала девица из портового притона Константинополя.

Роман недолго горевал об отце. Первым делом он сместил с должностей всех его приближенных и заточил в монастырь неведомо чем не угодивших ему сестер. Отблагодарил венценосный подонок и мать за слепую ее любовь. Елена Лакапина была выслана из дворца вскоре после смерти мужа. Спасибо, хоть не в монастырь…

Вскоре преданная любимым сыном старуха скончалась. Говорили, от горя. Возможно, хоть и трудно поверить, что деятельная невестка оставила ненавистную свекровь на произвол судьбы, положившись на старость и горе императрицы.

Пожалуй, за всеми этими грязноватыми перестановками видна ручка красавицы Феофано. Что ж, лишний довод в пользу ничтожества ее мужа. Еще ярче оно обнажилось впоследствии. Став самодержцем, Роман не проявил никакого интереса к государственным делам. Он прожигал жизнь в малопочтенной компании, членов которой Лев Диакон сурово именует «рабами брюха и того, что под брюхом». Реальная же власть сосредоточилась в руках двух партий – придворных во главе с паракимоменом Иосифом Врингой и Феофано с ее новым любовником Никифором Фокой, известным полководцем, за спиной которого стояла армия. Над Врингой красотка Феофано не имела и не могла иметь никакой власти – на должность паракимомена, как и на многие иные придворные посты, в Византии назначали только евнухов.

Никифор вскоре ознаменовал царствование мужа своей пассии победами над арабами. Правда, первый успех ромеев пропал втуне – передовые отряды после бегства врага начали немедленно отмечать победу, да так, что, когда мусульманское войско вернулось, немногие смогли хотя бы убежать. Что ж, каков государь, таковы у него и подданные. Никифор Фока, однако, не позволил первому поражению обескуражить себя, и вскоре взял реванш, полностью очистив от арабов Крит. «Очистив» здесь следует понимать в самом буквальном смысле: победы над противником православное воинство отмечало безудержным грабежом и столь же чудовищной резней. Никифор Фока, по сообщению византийских хронистов, следил лишь за тем, чтоб его воины не осквернили себя (!) насилием над арабскими женщинами. Жуткие победы Фоки отозвались на мусульманском Ближнем Востоке христианскими погромами.

В столице тем временем происходили перемены. Новые друзья императора приохотили его к «противоестественным порокам», как то сообщает Лев Диакон. Естественно, влияние Феофано на мужа начало падать. Мысль о расставании с дававшей столько наслаждений властью была так невыносима, а муж, окончательно переставший напоминать мужчину, уже не вызывал у Феофано и тени чувства. Вскорости император по возвращении с новомодной забавы, псовой охоты, которой он предавался во время Великого Поста, тяжко захворал и испустил дух. Симптомы подозрительно напоминали смерть его отца – ощущение крайней слабости, сильнейшая одышка. Одни шептались о божьей каре, ученые медики важно толковали, что у цесаря «от неумеренной верховой езды начались смертельные спазмы», большинство же твердило, что Роман отравлен. Отравлен ядом, «принесенным с женской половины дворца», как обтекаемо выразился Лев Диакон. Простим почтенному хронисту туманность выражений – он писал свою «Историю» в царствование детей Феофано, Василия и Константина. Кроме двух сыновей кабацкая императрица родила и дочь – Анну. За отцовство двух младших детей, учитывая нрав матери и новые наклонности формального отца, поручиться трудно, хотя Константин, родившийся уже после смерти Романа, очень походил на него характером. Он прибавил свое имя к списку венценосных гуляк и пьянчуг, рядом с именами отца, двоюродного прадеда Александра, Михаила III и многих, многих других.

Знакомый с историей Руси уже узнал имена детей Феофано. Да, именно на дочери этой, э-э-э… женщины женился недостойный сын нашего героя. И именно из рук ее братьев он принял новую веру. Если отца он и не был достоин, то невесты, шурьев, и, в особенности, тещи – вполне!

Итак, Роман умер. Так решила его судьба, судьба по имени Феофано, которую он когда-то собственными руками привел из грязного переулка под пурпурные дворцовые своды.

Встревоженный Иосиф Вринга в панике попытался устранить опасного популярностью в войсках и в народе, а главное, связью с Феофано, полководца, и написал письмо одному из офицеров Фоки, армянину Иоанну Цимисхию. В письме он предлагал все мыслимые и немыслимые блага, вплоть до императорского престола, за поддержку против Фоки. Но ветеран подковерных баталий жестоко просчитался. Из кровной ли вражды фронтовых офицеров к придворным, из физиологической ли неприязни к «искусственно сделанной бабе», как Цимисхий величал Вринга, или просто из солдатского неприятия интриганства, Цимисхий не принял предложения.

Впрочем, зная ромеев вообще и Цимисхия в частности, можно предположить, что столь простыми и благородными причинами здесь не пахло. Очень возможно, что невысокий, но амбициозный, как Бонапарт, армянский офицер уже тогда сблизился с, мягко говоря, ветреной императрицей.

Иоанн не только не принял предложения Вринги. Он лично явился к командиру, предъявил ему письмо, и гневно понося придворных вообще и Иосифа Врингу в частности, стал требовать немедленного похода на столицу. Набожный победитель сарацин… упал в обморок. Иоанну с трудом удалось привести командира в чувство. Тем временем на шум сбежались остальные офицеры, и, услыхав от армянина, в чем дело, горячо его поддержали. Никифор, не только благочестивый, но и благоразумный, хорошо представлял, чем может кончиться это мероприятие. Долго пытался отпереться, если не от участия, то хоть от руководства походом, предлагал в вожди и будущие императоры Иоанна (что значит – инициатива наказуема!). Тщетно. На сей раз офицеры не желали слушать любимого командира. Под рев солдатских глоток и блеск вынутых из ножен мечей несколько ошарашенного Никифора провозгласили императором, и войско двинулось к столице.

Сопротивлялись ему недолго. На стороне победоносного полководца было войско и жители столицы. Дворцовые гвардейцы частью бежали, частью перешли на его сторону. Даже церковь, в лице на редкость негибкого для византийского иерея патриарха Полиевкта, горячо приветствовала известного своим аскетизмом и постничеством, а так же победами над врагами веры Фоку. Особенно выгодно он смотрелся на фоне новопреставленного государя, развлекавшегося с любовниками в Великий Пост. Вринге пришлось искать убежища в той же церкви, куда он недавно загнал престарелого отца своего врага – Варду Фоку.

Вскоре победитель венчался на царство, правда, всего лишь как соправитель малыша Василия и новорожденного Константина. Попутно он обвенчался с их матерью, вдовой злополучного своего предшественника. Участь покойного, как видно, ничему не научила благоразумного и благочестивого воеводу.

Так еще один император вошел под пурпурные своды навстречу судьбе по имени Феофано…

3. Миссия Калокира.

Ай же братец названый,

Старый казак Илья Муромец!

У нас кладена заповедь великая,

У нас подписи были подписаны, -

Слухать большему брату меньшего,

А меньшему брату большего,

А дружка за дружку обоим стоять

Былина «Бунт Ильи против Владимира».

Какими бы извилистыми не были пути, приведшие Никифора Фоку на восточно-римский престол, сам он оставался прежде всего полководцем. Он не оставлял скучные государственные дела на распутницу женушку и придворных скопцов. Грохот рухнувшего в одночасье каганата и перепуганные вопли проштрафившегося топарха не минули его ушей, не утонули в визге и хохоте пирушек, не заглохли в мертвом шорохе дворцовых канцелярий. Бывалый полководец понял – на севере появился новый, очень сильный и серьезный враг. Над византийским побережьем Черного моря нависла держава, в один-единственный год сокрушившая и поглотившая Хазарский каганат, давнего друга-соперника ромеев. Но государство – это прежде всего государь. Русь не представляла опасности, пока ей правила Ольга, запутавшаяся в отношениях с собственными подданными, как и Византия не особенно страшила соседей в правление Багрянородного книжного червя. Однако новый государь Руси… как там его? Сфентослав? Никифор Фока наверняка был о нем наслышан – хотя бы от «россов», вместе с его войсками воевавших на Крите с арабами. Как мы уже говорили – «россы», сражающиеся в имперской армии того времени, могли быть русскими христианами, бежавшими в Константинополь после переворота Святослава.

Молод и энергичен. Это известно.

Великолепный полководец – что-что, а это Фока оценить мог. Одно дело, очистить от врагов остров (хотя и это немало), но полностью уничтожить вражеское государство… лучшие стратеги Восточного Рима не помышляли о том, чтоб войти в Багдад или Каир. Да еще в один год?!

Сколько ему? Что?! Двадцать четыре?! Матерь Божья! Мехеркле! Да… опасен. Очень опасен. Жаль, у нас таких нет. Заткнись, лизоблюд. Твой «Божественный» сказал –нет.

Как жалел Фока, что помешанный на имперском престиже Константин не отдал десять лет назад за этого варвара какую-нибудь родственницу! Но что толку – дело прошлое. Как сообщают крещеные россы, служащие в войсках империи ромеев, молодой князь не терпит христиан. Кажется, там вышла какая-то история с христианскими наемниками из славянской Германии и его отцом… да еще Константин, этот Константин!

Ибн Хаукаль пишет, что русы в каганате особенно свирепо обрушивались на синагоги, мечети и церкви. Вряд ли последнее прошло мимо ушей нового цесаря. Впрочем, хватало пищи для размышлений и без этого. Тот же Ибн Хаукаль сообщает, что после разорения хазар, русы сразу обрушились на «Рум и Анатолус». Если путаник-араб не смешал опять восточный поход нашего героя с балканским, это может значить, что некоторые вожди из войска Святослава после разгрома Хазарии отправились «за зипунами» в малоазиатскую провинцию Анатолию. Другой араб, Яхья Антиохийский, говорит, что Русь и империя к этому времени уже находились в состоянии войны.

Впрочем, даже не конкретные нападения на северные берега Византии или крымские провинции были важны. Само отношение Святослава к христианству, известное в Константинополе от бежавших туда приверженцев его свергнутой матери, в глазах фанатичного христианина Фоки делало его врагом. Итак – враг, новый, сильный, молодой, очень талантливый полководец, и наверняка безумно популярный. Что такое популярность полководца, выигравшего войну, Фока, на волне этой популярности влетевший на трон, тоже понимал хорошо.

То есть организовать заговор тоже не выйдет. Эх, ему бы нескольких наемников… из славянской Германии. Как отцу его. Так ведь не держит! Ни наемников, ни христиан! Нет. Бессмысленно сожалеть о том, чего нет.

Как не хватало сейчас полководцу Фоке данных о противнике! По старинке, по заветам Рожденного в Пурпуре тут ничего не поделаешь. Хазар больше нет, а пачинакиты, как ромеи называли печенегов, по слухам, вместе с русами громили хазарские города, и теперь только что жертвы кровавые не кладут «большому вождю с севера».

Наверняка набожный Фока долго твердил молитвы бессонными ночами. Спал он, к великому неудовольствию женушки, не на роскошной императорской кровати, а на каменном полу туалетной комнаты, на походной скатке. Отчасти, чтоб усмирять плоть, отчасти – по армейской привычке, отчасти – чтоб не поддаться столичной роскоши. И вымолил-таки решение.

В том же году в Константинополь приехало болгарское посольство. По придворной традиции, полагалось поднести послам дары для болгарского царского семейства. По той же традиции, подарки эти называли «данью» – в честь давних побед Аспаруха, Крума и Симеона Великого. От воинского могущества Болгарии давно не осталось и тени, соответственно, и «дань» приняла совершенно символический характер. Традиция, вежливый жест…

Когда время, положенное ритуалом аудиенции для вынесения подарков, давно минуло, а ими меж тем и не пахло, один из болгарских бояр имел неосторожность полюбопытствовать у цесаря, что там случилось с «данью». И тут началось…

Всегда более чем уравновешенный и осторожный Фока закатил, по другому не назовешь, сцену. Он соскочил с трона, налетел на послов, отхлестал их по щекам, кого-то сбил с ног, и пока послы и ошалевшие от такой «дипломатии» придворные приходили в себя, обратился к присутствовавшему отцу, патрицию Варде Фоке, с театральной речью.

«Неужели ты породил меня рабом и скрывал это от меня? Неужели я, самодержавный государь ромеев, покорюсь нищему, грязному и во всех прочих отношениях низкому племени и буду платить дань?». После этой тирады он повернулся к послам и изрек: «Передайте своему вождю, покрытому шкурами и грызущему сырые кожи: великий и могучий государь ромеев скоро прилет в твою страну, чтобы научить тебя, трижды раб от рождения, именовать ромеев своими господами, а не требовать с них податей, как с невольников». После этого не пришедших в себя бояр вышвырнули из дворца, так и не дав сказать, что странно слышать про «низкое во всех отношениях племя» от братьев по православной христианской вере; что при болгарском дворе уже вторую сотню лет одеваются и едят по последней царьградской моде; что, наконец, когда на престоле Болгарии действительно восседали одетые в шкуры и пьющие из черепов язычники вроде Крума, Византия покорно платила им самую настоящую дань.

В лицедейской истерике Никифора, однако, ясно прослеживается настоящее отношение ромеев к славянам, будь то христиане или язычники. Стоит заметить, что царя болгар Никифор именует вождем… ох, аукнулся бедолаге топарху его «царствующий», не мог не аукнуться!

Однако шутовство шутовством, но война, да с Византийской империей, да с Победоносным (именно так переводится имя императора) Фокой – дело совсем нешуточное. В Болгарии воцарилась паника. Страна, разодранная надвое усобицей царей и западно-болгарских князей-комитов, не могла противостоять даже шайкам кочевников-мадьяр, не говоря уж про панцирную кавалерию Византии, во главе с ее живой легендой – освободителем Крита, победителем сарацин Никифором.

Тем временем живая легенда занималась простеньким и незамысловатым делом. Призвав ко двору знатного юношу из Херсонеса, Калокира, сына херсонесского стратига, он возвел его в сан патриция. Новоиспеченного патриция отправили послом к русам, с предложением ударить в спину Болгарии, благо та как раз готовится к войне с Византией и не следит за северными рубежами. В дополнение к просьбе прилагалось не много, не мало – четыре с половиной центнера золота из царьградской казны. Никифор полагал, что делает варвару «предложение, от которого невозможно отказаться».

Вот ради чего был весь балаган. Болгары должны были стать козлом отпущения. «Варвары против варваров» – старая тайная тактика Второго Рима. Пусть молодой, сильный, победоносный варвар увязнет в борьбе с другими варварами, с болгарами, коли он так уж не любит христиан! Война с братским народом пошатнет его популярность. Воюя с Болгарией, ему придется союзничать с мадьярами – это оттолкнет печенегов, кровных врагов мадьяр. Ну, и силы подорвет – нелегко все-таки сразу после одной большой войны ввязываться в другую. И Византия избавиться от опасного врага. А Болгария… невелика цена.

Бедные болгары. Хорошо же отплатила им Византия за свое спасение от русов Игоря в 941 году. Что ж, такова участь предателей. Ими пользуются – и уничтожают по истечении надобности.

Однако Никифор перехитрил сам себя. К золоту Святослав, как мы увидим, был совершенно равнодушен, всякую наемщину презирал и от попытки нанять его самого мог только прийти в ярость. Да и тайная политика византийцев давно уже казалась тайной только им. Все труднее было Второму Риму находить охотников таскать каштаны из огня. И уж вовсе напрасно было искать таких простаков в Киеве. Через несколько столетий эта тактика – «варвары против варваров» - погубит Второй Рим. Призванные им против сарацин крестоносцы обрушатся на сам Константинополь. И так разгромят его, что Восточный Рим больше никогда не оправится, и сто с небольшим лет спустя будет без труда захвачен турками.

А главную ошибку Никифор допустил в выборе посла.

По прибытию в Киев молодой патриций обратился к великому князю с предложением, сильно отличавшимся от того, что поручал ему передать Никифор. А сказал он, по сообщению Скилицы и Льва Диакона, примерно вот что: «Болгария – отличный плацдарм для похода на Константинополь. На Константинополь, на престоле которого патриций Калокир будет смотреться ничуть не хуже патриция Фоки».

Историки давно ломают голову над этой странной историей. Предполагалось, что Калокир был предан Македонской династии, отстраненной, в лице малолетних Василия и Константина, «узурпатором» Фокой. В связи с этим указывают на некоего Калокира, отправленного при Василии II послом к Оттону III, и утверждают, что это – тот самый Калокир.

Честно говоря, меня это не убеждает. Во-первых, никто малышей не «отстранял», и Никифор в этой ситуации был скорее регент, чем узурпатор. Честно говоря, оглядываясь на судьбу престола Византии в Х веке, я не очень понимаю, кто тут «законный», а кто – «узурпатор». Не уверен, что сами ромеи Х века это вполне понимали. Во всяком случае, Никифор, помазанный на царство в святой Софии по всем правилам патриархом Полиевктом, в тот момент был законнейшим, по византийским меркам, государем. Во-вторых, что это за странная манера быть верным династии – приглашать в страну врага? И ведь не просто врага. Житель Херсонеса, соседа Хазарии, должен был хорошо представлять, чем было для враждебной страны появление Святославова войска. Его сосед и современник топарх, во всяком случае, это отлично понимал. Какими бы благими намерениями не руководствовался византиец, приглашавший таких гостей в империю, он уподоблялся безумцу, поджигающему город, чтоб нагреть воды для умывания. Третье возражение: устранить Фоку было проще, действуя внутри дворца – его так и устранили, наконец – а не ведя из-за тридевять земель варварское войско к неприступным царьградским стенам.

Вторую версию выдвигает Вадим Кожинов, правдами и неправдами тщившийся доказать, что византийцы русам были добрыми друзьями и союзниками. Он утверждает, что Лев Диакон и Скилица вообще злобно оклеветали преданного своему государю Калокира, что он честно выполнил поручение, а на столицу стал науськивать Святослава уже после тог, как там воцарился убийца его государя и благодетеля. Чисто по-человечески это чуть больше походит на правду. Но все остальные соображения в силе. Мотив-то поясней стал, а вот средства, воля ваша… ну не всходили так на трон Византии – во главе иноземной армии! Даже не во главе, в обозе… И мстить за убитого государя, бросив на столицу, скажем, атомную бомбу – а последствия вхождения русов в Город царей были бы вполне хиросимскими – никто бы не стал.

Что до Калокира – у того же Льва Диакона говорится об еще одном Калокире, патриции Калокире Дельфине, что, примкнув к мятежу Фок (главных мятежников неоригинально звали Никифором и Вардой), попался в плен и был посажен на кол. Я не имею в виду, что Калокир Дельфин – то же лицо, что и дипломат, столь оригинально выполнивший поручение Фоки. Просто показываю, что в Византийской империи был отнюдь не один патриций Калокир. И не два. И не три, наверное.

А теперь я выскажу свою версию событий. Не могу сказать, что она очень обоснованна, скорее опять-таки по патеру Брауну: «все, что «не является доказательством», как раз меня и убеждает» и «Я ничего не могу доказать, но я вижу – это гораздо важнее». Основана она на двух соображениях. Во-первых, за Калокиром должны были стоять некие силы. Не на мечах же русских дружин он собирался просидеть все свое царствование. Но это были силы, совершенно не представленные в столице Второго Рима, силы, не имеющие касательства ни к одной из змеиного клубка партий и групп, шипевших и кусавшихся под дворцовыми коврами. Это были силы, которым легче было привести в столицу варваров, чем вступать в сложную игру на доске мозаичных полов тронной залы Константинополя. Учитывая то, что Святослав недавно сделал с хазарскими городами – это были силы, готовые править на руинах. Проще говоря, это были силы, которым было практически нечего терять. И все-таки стремившиеся к захвату власти в столице, пусть ценою ее, столицы, уничтожения. А может, к этому-то уничтожению и стремившиеся.

Второе соображение: Святослав мало того, что согласился на участие в плане Калокира… между прочим, это само по себе озадачивает. Вмешиваться в какие-то заговоры презренных ромеев? Вступать в соглашение с послом государства, с которым русы – вспомним Ибн Хаукаля и Яхью Антиохийского – находились в состоянии войны? Впутываться и впутывать свое войско, свой народ в какие-то грязные плутни вокруг проклятого трона трижды проклятого Константинополя? Это Святослав-то, с его знаменитым «Иду на вы!»? Непонятно, почему Святослав не приказал попросту утопить интригана с его золотом в Днепре. Но этого мало. Мало того, что Святослав согласился на план, где ему, вроде бы, отводилась малопочтенная роль наемника. Лев Диакон сообщает, что Святослав с Калокиром побратались. Пишут о том, что побратимство с варваром считалось у ромеев изменой – как будто такие вещи могли волновать человека, приглашавшего в свою страну вражье войско! Мне гораздо удивительней, что Святослав пошел на это! Побратимство было крайне ответственным шагом для воина-руса. Вспомним наши былины. Побратимов связывали нерушимые узы взаимоподдержки и взаимопослушания. Побратим становился продолжением твоего «я» – но и ты становился его продолжением. В знак этого побратимы в былинах обмениваются «цветным платьицем», как бы переряживаясь, а на языке обряда – превращаясь друг в друга. В известном смысле они становились как бы одним существом. Как легко догадаться, на такое пойдешь отнюдь не с каждым. Причем Калокир – единственный известный нам побратим Святослава.

Рискну выдвинуть свое предположение.

Как отметил Андрей Валентинов в замечательной книге «Спартак», у нас не принято всерьез относиться к античному язычеству. Боги Севера еще внушают определенное почтение, а греческие... герои мультяшек и детских книг. Не религия – игра. Не Боги – куклы.

Для прививки от подобных суждений очень хорошо эссе Артура Мейчена «Язычество» или тот же «Спартак»

И само собой разумеется, что это «прекрасное детство человечества» не могло сколь-нибудь долго сопротивляться натиску христианства.

Христианская литература смотрит на дело еще проще. Идолопоклонство – это скорее ничто, чем нечто, «мерзость запустения», которую мы часто поминаем всуе, на самом деле – библейское обозначение языческих Богов. Тьма – отсутствие света. Переход от язычества к христианству – переход от тьмы к свету в комнате, где зажгли лампу.

Но источники свидетельствуют об ином. В житиях византийских святых тема диспута с язычниками остается актуальной до VIII века. На самих Балканах язычники держались до конца IX века, когда город Майна с округой на Пелопоннесе был захвачен войсками Льва VI Мудрого. Так погиб последний очаг античной религии и культуры. Нужно заметить, что речь здесь именно о последовательных, сознательных, откровенных язычниках. Двоеверие, включение в православный культ остатков древней веры, жило много дольше. Еще в начале ХХ века путешественники видели в греческих деревнях статуи античных Богинь с явными признаками почитания. Деревенский священник (!) на расспросы иноземцев отвечал: это-де «святая Дамитра» (в православных святцах, понятно, не отмеченная).

И все это в сердце православной Византии! Стоит заметить, что апостол Павел проповедовал в Греции в I веке, а превращение христианства в государственную религию и запрет языческих культов произошли в IV.

Крым же в этом отношении – особенное место. Со времен Александра Македонского там действуют хорошо организованные братства-фиасы, своего рода языческие церкви. Святыни этих братств и их обряды сплошь и рядом были тайными, а это вырабатывало навыки конспирации. Особенно же отличались железной дисциплиной почитатели персидского Бога Света – Митры. Организованность митраистов объясняется просто: большинство «прихожан» персидского Бога были солдатами и офицерами армии Рима. Митра был Богом воинов, Богом легионов. Что до конспирации – ученые до сих пор гадают, в чем же состояло учение митраистов, и какие у них были обряды. Культ процветал во всей мировой державе, от Египта и Сирии до Британии и Рейна, а мы знаем о нем очень, очень мало.

Хотя в Херсонесе не найдено митраистских святынь, но… под Херсонесом стоял легион. Легион – и без Бога Легионов, Митры Непобедимого? Кстати, отец Калокира – стратиг. Представитель местной военной знати.

А сам Херсонес – глушь. Место ссылки. Ищейки церкви и империи досюда добирались нечасто. А если добирались, то не усердствовали. Глушь. Горы. Места дикие. Недолго и сгинуть безвестно чересчур ретивому фискалу.

Я не могу доказать, что так – было. Но доказать, что могло быть, я, надеюсь, смог.

Им нечего было терять. Их культ угасал, передаваясь внутри семей. Воины, они гибли в стычках, и кто-то мог не успеть посвятить сыновей, кто-то – вообще не оставить мужского потомства. В христианской империи нечего было и думать о вербовке новых преданных Светозарного Митры. Первый же кандидат мог стать доносчиком и погубить Братство. Не было будущего. Не было надежды. Была лишь слепая верность солдат, обороняющих последнюю крепость в захваченной врагом стране. «Боги погибли, и ничего не осталось Риму, кроме чести и холодной отваги отчаяния» – Г. К. Честертон писал это про Пунические войны. Но это – и про них, про последние осколки Рима под ногами торжествующего нового Карфагена, коварно укравшего речь, гордые имперские символы, само имя своего врага.

Что почувствовали они, когда на севере заполыхала нежданная заря? Не мне передать это. Не сам ли Непобедимый, сокрушитель кривды и тьмы сошел для них на землю в облике северного варвара?

Не знаю. Но могу предположить, что шепнул в ненайденном херсонесском митреуме отец-стратиг своему сыну сквозь холст и дерево ритуальных масок.

«Esse delendam!».

СЕРЕДИНА ЗЕМЛИ МОЕЙ

5. СЫНЫ СВЕТА, ЖИТЕЛИ ТЬМЫ.

Пусть ляжет на уста молчания обет.

Зажжем светильники и вознесем молитвы.

Мы знаем – близится мистический рассвет:

Мы собрались на мессу Бога битвы.

Пусть ночь темна и траурна палитра,

Но скрыть ли сумеркам божественный Завет?

Неся причастье закланных комет,

На Хара Березайт восходит светлый Митра.

С. Яшин «Литургия Митры».

1. Путешествие топарха.

Склоняли выю греки и хазары

Перед мечом с насечкой черт и рез.

А. Широпаев “Русь”.

Прихотливы бывают пути исторических источников. Окажись под рукой топарха – губернатора Климатов, крымских владений Византии, лист чистой бумаги, то есть, конечно, пергамента…

Но вот не оказалось. И черновик важного документа оказался начертан на чистых страницах подвернувшейся под руку книжки. Благодаря чему и уцелел, избежав обычной участи черновиков. Чистовой вариант, надо думать, сгинул после взятия турками Константинополя. Завоеватели много дней тогда топили городские бани императорским архивом и книгами дворцовой библиотеки. Остается лишь сожалеть об уникальных источниках, навсегда утраченных для науки.

Не стану задерживаться на спорах историков вокруг этого документа, названного условно «Запиской греческого топарха». Их, как всегда, немало. А узнали мы из самой «Записки» вот что…

Жил-был топарх. Жил не тужил, управлял богатыми землями, да радовался, что столица далеко. А значит, он, топарх, вроде как сам себе хозяин. Но однажды сильно об этом пожалел.

Напали на земли по соседству с топарховыми Климатами злые варвары. То есть раньше они были не злые. Раньше они проявляли «справедливость» и «законность»; и «города и народы добровольно к ним присоединялись». «Теперь же все нарушилось: они проявили несправедливость… в отношении к подданным, вместо того, чтобы заботиться о благе подвластных городов и к собственной выгоде управлять ими в добром порядке, они положили поработить и разорить их». Города эти «под предлогом нарушенной клятвы сделались добычей насилия и меча».

Знакомо, правда, читатель? Точно то же мог бы написать сосед Бердаа… если бы Бердаа соседил с владениями ромеев. Но уж очень похоже на русов! И эта – былая – обязательность, и забота о подданных; и свирепая кара за «нарушенную клятву».

Тут топарх начинает путаться. Ясно одно – он столкнулся с одним из отрядов варваров, и столкнулся на уже разоренной ими земле. Впечатление складывается, что топарх решил под шумок прирезать к имперским владениям разоренную варварами землю – и наткнулся на них самих. Потерпев поражение в первой стычке, топарх спешно отступил за стены разрушенного города. А наутро вновь выступил на врага, справедливо полагая, что на руинах чужой крепости долго не просидишь. Было у него – сотня всадников и втрое больше пеших лучников и пращников. Только явить свою удаль в битве войску топарха не пришлось – варвары за ночь куда-то ушли.

Топарх остался укреплять стены города и строить башню, но на душе у него было более чем неспокойно. Он понимал, что бросил вызов страшной силе. Ведь только в соседних с его Климатами землях было опустошено 10 городов и 500 деревень. Карателям была «недоступна пощада». Поэтому топарх послал гонцов к своим «советникам» из местной знати. Как часто бывает в глухих провинциях, слово местных магнатов и плантаторов звучало не тише указов из далекой столицы. И сейчас совету предстояло решить ни много, ни мало, вопрос о дальнейшей судьбе края. О подданстве.

Имперский чиновник, понятно, призывал обратиться за помощью в Константинополь. Местная же знать, «или потому, что будто бы никогда не пользовались императорскими милостями, и не заботились о том, чтобы освоиться с цивилизованной жизнью, а прежде всего стремились к независимости, или потому, что были соседями царствующего к северу от Дуная, который могуч большим войском и гордится силой в боях… так или иначе решили заключить с ними (варварами – Л. П.) мирный договор и предаться ему («царствующему на север от Дуная – Л. П.), и сообща пришли к заключению, что и я должен сделать то же самое».

И отправился приневоленный «советниками» топарх в неблизкий и опасный путь «по вражеской территории», мириться с теми, кого столь неосторожно задел. Настолько опасным представлялся путь, что чиновник богоспасаемой православной державы прибег к астрологическим изысканиям, проще говоря, гадал по звездам. Сатурн оказался в Водолее.

Я не поклонник и не знаток астрологии; мне неведом смысл этой подробности. Те мои знакомые, которые в ней смыслят, уверяли меня, что положение такое очень благоп