Глава 19. Губернский прокурор

Рано утром после раздачи хлеба и кипятка дверь камеры пересыльных открылась, и дежурный позвал:

— Онищенко, с вещами.

Иван встал, одел сермяг, перекинул через плечо сумку и, держа в руке шапку, негромко сказал:

— Прощайте, братья мои.

— Онищенко! Онищенко! - заговорили голоса в камере, - это Онищенко, брат всех людей.

— Онищенко, - сказал старик и, подойдя к нему, обнял его и поцеловал. - Слыхали о тебе много, Иван Федорович. И Бог допустил мне увидеть тебя. Ты не читал нам здесь Евангелия, но дела твои были живым Евангелием. Иди с Богом.

Я знаю, ты идешь сам в Сибирь, но крест твой не менее тяжел, чем наш, обычных, грешных людей. Ты несешь крест достойно. Станем, братья, на колени.

Вызвавший Онищенко дежурный молча стоял у дверей и давал возможность попрощаться. А Иван, встав на колени, вместе со всеми запел «Отче наш». Дежурный снял шапку, перекрестился и тихо закрыл дверь.

Ивана провели в канцелярию тюрьмы и там уже как почетного гостя пригласили в комнату, выходящую окнам и на город. За столом сидели знакомый уже Ивану пристав, разрешивший ему следовать с кандалами, и другой важный с виду человек в форме высокого судебного чина. Оба поднялись. Пристав поднес руку к козырьку, а другой вышел из-за стола и подал руку.

— Губернский прокурор, - отрекомендовал он и предложил Ивану сесть в кресло. - Я знаю, что вы Онищенко. Вас отрекомендовал мне господин пристав.

Он неделю назад встретил вас под Сорочинском. О вас я слыхал лично от херсонского губернатора, по милости которого вы идете без конвоя, и он не ошибся в вас. Вы оправдали его доверие. Сегодня мне рассказывал о вас господин пристав. Дай вам Бог и дальше оправдывать высокое доверие.

Иван почтительно наклонил голову.

— Ваше сиятельство, - начал Иван. Но прокурор перебил его:

— Называйте меня просто Иван Мефодьевич.

— Ваше сиятельство, - продолжал Онищенко, - Сам Бог послал вас мне навстречу. У меня к вам очень большое обращение, просьба. Выслушайте меня.

— Говорите, я внимательно слушаю вас. А потом и я хочу у вас многое спросить.

— Вы, безусловно, знаете, что вся Россия говорит сейчас об отмене крепостного права. Есть большая надежда, что в этом году этот вопрос решится.

И люди России станут равными другим, как они и равны пред Богом. Но у времени свой ход, у событий - другой. Бог позволил мне устами и действиями глубокоуважаемого господина пристава, - пристав поклонился и что-то пробормотал, стесняясь, - побыть семь дней хода и семь ночей с ссыльными на каторгу. Идут на 10-15 лет, некоторые пожизненно. Конечно, и этап, и существование их там - очень трудное испытание. Я расспросил каждого, записал их вину. Вот они все у меня здесь.

Онищенко положил на стол исписанную тетрадку.

— Из пятидесяти человек сорок осуждены по причинам существования страшного бесчеловечного крепостного права. Убийство - тяжелое преступление, избиение с искалечиванием - тоже тяжкое преступление. Но те убийства, поджоги, которые прямо вызваны бесчеловечностью панов, помещиков, владеющих людьми против вечного закона Бога о свободе, они нашли сейчас оправдание в виде отмены крепостного права. И люди должны быть отпущены. Не оправдание, а прощение, милость и человечность. Конечно, человечен будет готовящийся Манифест, новый закон. Но в той же мере должны быть человечными и мы, отменившие старый, жестокий закон. Вот список и запись вины людей, и я в полном вашем распоряжении. Я готов помочь вам руками, глазами, жизнью даже.

Прокурор смотрел на Онищенко, и казалось ему, что он перестал быть прокурором, что он просто был Иваном Мефодьевичем, простым человеком, который любил семью и детей, которому так часто было жалко людей и которому не раз хотелось сделать милость, учесть обстоятельства. Но он глянул на свой мундир с позолотой, обвел глазами судейскую комнату и пристава, подобострастно ожидающего его приказания, и знал, что он служит закону, служит властям, писавшим эти законы, и что в законе определенно все точно, до буквы, расписано сколько и какие наказания следуют за преступление. И он,

прокурор, на то и поставлен, чтобы исполнить все, указанное ему писанными законами.

Но Онищенко, его личность, его поступки разбудили другие вечные законы Бога, записанные на сердце человека. И пока был около него этот необычный человек, необычно мыслил и необычно мог поступить и сам он, прокурор. Он вздохнул и тепло сказал:

— Вы правы, ссыльный Онищенко, в этом году Манифест будет государем подписан. Он уже подготовлен и обсуждается. Безусловно, следствием этого Манифеста будут являться пересмотренные дела заключенных. Но это вопрос времени. Сложен процесс судопроизводства. И длителен, и часто очень запутан. Чаще всего все кончается отбытием срока наказания. Дали тебе срок - сиди, выживешь - твое счастье.

— Ваше сиятельство. Обычно мы сами не ищем добрых дел. Слишком заняты службой, обязанностями и самими собой. Но если тебя просят, если тебя умоляют, а ты в глубине души - христианин, знаешь заповеди Христовы, веления Бога - можешь ли ты не делать, не откликнуться? - не можешь!

— Да, вы правы, - несмело вставил пристав, все время с тайным восторгом слушая необычного, такого честного и прямого человека-ссыльного. - Я тоже часто ловлю себя на мысли, когда сильно просят, как говорят, с молитвой, не могу устоять. И делаю против устава, но по совести. И, скажу откровенно, только это и есть светлые минуты.

Губернский прокурор с удивлением посмотрел на пристава: первый раз он видел этого человека таким, без руки под козырек, без шаблонных слов: «Слушаюсь, ваше превосходительство». Сейчас разговаривали три человека, три разных по чину и одинаковых по требованию совести. И заговорил губернский прокурор, и в голосе его была человечность:

— Слушайте, Онищенко Иван... Федорович, я на вашей стороне. Я на стороне Божьего провидения. С сегодняшнего дня и на две недели разрешаю вам находиться в Оренбурге. Я не могу сказать «запрещаю», но не советую заниматься делами евангелизации.

Город имел строгий надзор. Можно сказать, что город был на известной границе. А делать дело евангелизации, любить страждущих кто может запретить?

— Жить вы будете в отдельной комнате, где к вашим услугам будут стол, чернила и тишина. Питаться будете там же, пристав это все устроит. Вход в комнату, где содержится партия, с которой вы жили, открыт вам в любое время дня и ночи. Пишите прошение на имя центральной судебной палаты. Мой дом в городе открыт для вас в любое время дня. Вас охотно примет и с удовольствием познакомится с вами моя жена.

Онищенко поднялся, подошел к прокурору и протянул ему руку. Тот с готовностью подался вперед, отвечая на приветствие.

— Есть у меня просьба к вам, а вместе с тем и вопль: ходатайствуйте перед государем, чтобы дозволили без кандалов следовать этапу. Я благодарен господину приставу, что он позволил заковать мои ноги в Сорочинцах в кандалы.

Я шел всего пять дней, а смотрите, что делает это орудие пытки с ногами человека.

Онищенко, не стесняясь, с трудом снял сапог и поднял выше штанину. То, что представилось глазам губернского прокурора, было страшно.

— И вы могли обуться? - с уважением и сочувствием сказал губернский прокурор, слегка побледнев. - И вы смогли идти сюда, двигая этими ногами, стоять и говорить с нами о горе других?! Боже!

Прокурор сел и закрыл лицо руками.

— Такими сидят сейчас в камере пятьдесят четыре человека. Такими ногами идут сейчас по дороге целые этапы стариков, женщин. Кровь их ран взывает к моему сердцу, она не может теперь не взывать и к вашему, господин пристав.

— Но это не мы предписали, - слабо, с болью сказал пристав.

— Но в вашей воле поднять голос перед высшими, где только возможно облегчить участь несчастных. Все, что вы сделаете одному из малых сих, то сделаете для Меня, - говорит Христос. Если бы мы, называющие себя христианами, всегда помнили это, мы бы совсем иначе поступали и жили.

— Скажите, Иван Федорович, чтобы пресечь зло, чтобы был порядок, чтобы люди боялись преступать закон - тюрьмы нужны?

— Боже мой. Ваше сиятельство. И вы еще спрашиваете? Ответьте мне сами, как вы думаете?

— Мы знаем... - начал губернский прокурор. Онищенко осторожно, но настоятельно перебил его:

— Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, - молился Иисус. Не ведают. Ведали бы - не делали. Весь вопрос в ведении, что надо и что не надо делать.

— А что же делать, Иван Федорович, вот сегодня, сейчас?

— Нужно духовное пробуждение, нужно сейчас, нужно сегодня, всегда нужно. Пробуждение во мне, пробуждение в вас. Пробуждение людей. Понять, что есть не единица, живущая случайно, без отчета кому-то, а что ты часть общего, и что остальные люди тоже часть того общего. А это общее всем - Бог. Понять то, что человек один счастлив быть не может, что его счастье в гармонии со всеми, в счастье всех. И понять так, полюбить это понимание больше своей личной жизни - самое главное. Делать другому то, что желаешь себе.

Живите и знайте, что вы живете перед Кем-то, Кто знает все ваши поступки, и что все ваши деяния определят жизнь вашей души после смерти. Зная, что жизнь души вечна, что Бог в свое время спросит вас, и что вы должны будете Ему

ответить. Все это полюбить и жить по нему. Люди, живущие по Евангелию, не идут в тюрьмы за убийство и за грабеж. Уголовных нет из числа тех, кто следует Евангелию. Я вижу выход из создавшегося положения только один - проповедь Евангелия, пробуждение от темных дел к свету.

— Тогда скажите, а что нам, работникам суда и тюрем, делать?

— Не судить, тюрьмы распустить, простить все-все.

— Так завтра мир захлебнется в крови.

— Нет. И в это надо верить. Не захлебнется. Прощение пробуждает. Прощение сразу делает человека новым. Простите всех, распустите тюрьмы, и эти люди первыми войдут лучшими людьми в царство правды.

— Вы сказали много. Я это все время буду помнить. Поймите, как мне тяжело поступать иначе, чем я поступал все это время. Но вас я глубоко понимаю, ценю ваши слова и уважаю вашу жизнь. Вы правы. Я не прав. А хочу, видит Бог, и я участвовать в правоте.

Две недели был Иван в камере пересыльных, раны на ногах заживали, люди набирались сил идти дальше. Но у Ивана была надежда, была вера освободить их всех. В город он не ходил. Днем он составлял прошения, вечерами бывал в камере, и только ночью отдыхал в камере-одиночке, в которой молился, передавая все свои силы, всего себя. А в камере шло великое дело пробуждения, читали Евангелие, вместе пели, вместе молились.

К концу второй недели все прошения на пятьдесят четыре человека были написаны и подписаны губернским прокурором, генерал-губернатором и переданы на высочайшее имя.

Онищенко надо было идти дальше. Он понимал свое положение, понимал течение жизни, был благодарен Богу. Трогательным было его прощание с кандальными. Волнующим было и прощание с губернским прокурором.

— Вы открыли мне глаза. Вы сказали мне о пути Евангелия, пути, по которому должен идти, - целуя Онищенко, сказал прокурор.

Почти через полгода, подходя к Атбавару, Иван встретил на дороге пристава,

и тот рассказал ему, что из пятидесяти четырех человек, шедших тогда в кандалах, сорок человек по хадатайству отпущено на свободу, в том числе Марьяна и две другие женщины.

Глава 20. В Орской крепости

Кончилась весна. Второй день шел Иван по Оренбургским степям, по каменистым возвышенностям, по берегам реки Урал. Все чаще попадались укрепления с солдатами и батареями, устроенные как оборонительная линия, защищающая юго-восточную окраину Российской империи от вторжений и набегов. Ночи были прохладные и даже холодные. Он присел на пригорке. Наступила тихая лунная ночь, и он вспомнил начало стиха Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу». Отдыхая, он смотрел на мрачную батарею, высоко

рисовавшуюся на скале, и трудно вязалась она с бескрайним небом и светлыми звездами.

Поднявшись на пригорок, он прошел к воротам укрепления. Постучав молотком по воротам, он подал свое удостоверение и спросил пустить его переночевать в казарме. Солдат прочел бумагу, внимательно посмотрев на путника и, ничего не сказав, впустил его, запер ворота и провел к небольшой избе, стоящей в стороне от длинных казарм.

— Нечипуренко, - сказал он, - пусти к себе переночевать ссыльного, - и добавил мягче, - напои чайком, с дороги идет человек.

Когда Нечипуренко, усатый солдат, и Онищенко остались одни, тот протянул Ивану руку, пригласил раздеться и сесть за стол. Изба была небольшая, на пять коек. Все они были застланы солдатскими одеялами. В углу стояла печка, от нее шло тепло, на плите попискивал чайник.

Солдат достал из стола хлеб, сало, принес чайник.

— Чем богаты, тем и рады, - сказал он с украинским выговором.

— Откуда ты? - спросил его Онищенко.

— С Херсонщины.

— И я тоже оттуда.

— Земляки, - сказал солдат, и глаза его доверительно засияли теплом. Надо было кушать. Солдат мельком посмотрел в угол и перекрестился, Онищенко поднялся и посмотрел на солдата. Тот тоже поднялся. И Онищенко кратко, вслух помолился. Солдат не сказал «Аминь», а только, когда сели, спросил:

— Ты какой веры?

— Я евангельской, а вышел из православия. Долго земляки не ложились спать. Иван читал солдату Евангелие, рассказывал о своей евангельской вере и

о своем пути.

— А ты знаешь, - сказал Нечипуренко, - вот на тех нарах, на которых ты будешь спать, долго спал Шевченко Тарас, тоже наш земляк.

Онищенко заволновался. Он слышал песни Тараса-Кобзаря, их пели бродячие певцы, читали в школе, часто с опаской, но с любовью. Оплакивал Тарас тяжелую крепостную долю, которую испытал сам, и призывал жить по совести и по-Божьи.

Нечипуренко рассказал:

— Сослали Шевченко на десять лет сначала в Оренбург, потом прислали сюда, в Орское укрепление. Меня тоже на пятнадцать лет выслали за бунтарство, подружились мы с Тарасом. Весь 1847 год пробыл здесь Тарас. А думы ведь шли и просились на бумагу. И он завел себе книжечку и туда ночами вот на этом столе и при этом каганце писал. А чтобы не нашли, носил книжечку за халявой сапога. Так он и называл ее «захалявка-книжка». Год он продержался здесь, потом перевели в Кос-арал, затем в Оренбург, а потом в Новопетровское

укрепление. Там он и был, пока не выпустили. А выпустили как! О нем хлопотала перед царем графиня Толстая. И выхлопотала. Он думал ехать через Оренбург и заехать ко мне попрощаться, но поехал через Астрахань. А мне передал через земляка Андрея Обрашенкова несколько листков со стихами и молитвой, которую

я запомнил и часто творю на коленях. И еще порадую тебя вот этим письмом. Это письмо заступнице графине. Здесь я и увидел, каким стал в конце своего испытания мой друг, дорогой земляк Тарас Шевченко.

Нечипуренко вытер слезу и стал читать:

— «Новопетровское укрепление, 1851 год, январь, 9. Анастасии Ивановне Толстой!

Драгоценное письмо Ваше от 9 января минувшего года получено в укреплении

26 декабря, а мне передано распечатанным 1 января, как подарок на новый год. Какое мелкое материальное понятие о подарке и празднике. Есть люди, дожившие до седых волос, а все-таки дети, дети, не наученные опытом понимать самые простые вещи. Как, например, не говорю уже о десятилетнем моем чистилище, довольно и шестимесячного терпения трепетного, душу гнетущего ожидания. Они, разумеется, бессознательно крадут из моей мученической жизни самое светлое, самое драгоценное - четыре дня. К шестимесячной пытке прибавляют еще четыре дня. Дикое преступление. А между тем бессознательное. Я и с умилением сердца повторил слова распятого человеколюбца: прости им, ибо не ведают, что делают.

Друже мой благородный, сестра моя Богу милая, никогда мною не виденная. Чем воздам, чем заплачу тебе за радость, за счастье, в котором ты обаяла, восхитила мою бедную, тоскующую душу. Слезы беспредельной благодарности приношу в твое возвышенное благородное сердце. Радуйся, несравненная, благороднейшая заступница моя. Ты вывела из бездны отчаяния мою малую бедную душу. Ты помолилась Тому, Кто, кроме добра, ничего не делал. Ты помолилась, и радость твоя, как моя благодарность, - беспредельна. Шатобриан сказал в «Замогильных записках», что истинное счастье недорого стоит и что дорогое счастье - плохое счастье. Что он разумел под этим простым словом?

Я в страданиях понял, что истинное счастье не так дешево, как думает Шатобриан. Теперь и только теперь я вполне уверовал в Слово, теперь только молюсь я и благодарю Его за бесконечную любовь ко мне, за ниспосланные испытания. Оно очистило и исцелило мое бедное, больное сердце. Оно отвело призму от глаз моих, сквозь которую я смотрел на людей, на самого себя. Оно научило меня, как любить врагов и ненавидящих. А этому не научит никакая школа. Я чувствую себя, если не совершенным, то, по крайней мере, безукоризненным христианином. Как золото из огня, как младенец из купели я выхожу теперь из мрачного чистилища, чтобы начать бла-городнейший путь жизни. И это я называю истинным, настоящим счастьем. Счастьем, которое

шатобрианам и во сне не увидеть. И если, как вы питаете надежду на личное свидание наше, если повторится эта сердечная исповедь, то боюсь, что это будет повторение слабое и бесцветное. Дождусь ли я такого тихого сладкого счастья, когда Вам лично, с уверенностью перерожденного христианина, расскажу, как сон, мое грустное минувшее.

Всем сердцем приветствую графа Федора Петровича, Вас, детей Ваших и всех, кто близок и дорог благородному сердцу Вашему. До свидания.

Где Осипов? Не попал ли он в число друзей моих, которым было запрещено всякое сообщение со мною? Храни его Господи. Т. Шевченко».

Кончив читать, Нечипуренко аккуратно сложил письмо друга, поцеловал его и уложил все снова на место. А Онищенко сидел, весь отдавшись осмыслению того, что прослушал. Путь к Богу сложен, горист, но какой определенный и блаженный. Страданиями человек приходит к истине.

— Ну, - сказал Онищенко, - давай вместе воздадим славу Богу нашему, и ты будешь спать. А я потом еще посижу, попишу за столом, за которым Тарас писал «захалявные» свои книжечки.

Солдат, укрывшись одеялом, скоро уснул, а Иван еще долго писал дневниковые записи. Всю дорогу, не совсем регулярно, но сочно описывал он свою жизнь в пути. И слал почтой в родную Основу дорогой тете Кате. Пусть знаю! простые люди, что он жив, здоров, Господь сопутствует ему.

Уже совсем рассвело, когда Онищенко вышел из ворот Орского укрепления. На востоке небо полыхало пламенем поднимающегося светила. На душе у Ивана было сложное чувство печали и радости. Но радость была сильнее. Он любил Бога, людей, все живое, и в этом была жизнь.

Глава 21. Сапожник Авдеич

Вечерело. Проходя тесной улочкой города Есиль, Онищенко стал думать о ночлеге. В полуподвале одного из домов он увидел бородатого старичка, сидевшего за сапожным столиком и чинившего обувь. Чем-то родным, знакомым повеяло на Ивана. Сколько он просидел вот так же за столом, сколько добрых дум прошло в его голове за таким занятием. И он, спустившись по трем деревянным ступенькам, постучал в дверь. Старичок приветливо сказал:

— Милости просим, заходи, гостем будешь.

— Мне бы, дедушка, переночевать где. Не пустишь ли меня к себе?

— Я и то ладно. Я живу один, постель у меня есть и щи в печке горячие.

— А у меня в сумке хлеб, - сказал Иван и почувствовал себя как дома. Закончил старик работу, убрал верстачок и пригласил путника к столу. Поели

щи, попили чай с сахаром и разговорились. Онищенко кратко рассказал о себе, кто он и куда направляется, а старичок поведал свою историю:

— Была у меня старуха, моложе меня немного. И был у нас сын. Старуха померла, когда сыну было двенадцать лет. Очень горевал я, но время загладило

боль. Вся радость моя был Петька, сынишка. И сапожному делу учился, помогал мне, и в церкви на клиросе пел. Да заболел он и тоже помер. И затосковал я очень, даже на Бога роптать стал: за что меня, Боже, так наказываешь, что я сделал настолько недостойного? И в церковь перестал ходить, и даже руки на себя хотел наложить.

Но однажды Бог послал мне на ночлег, вот как тебя, старичка. Шел он в монастырь Богу помолиться. И рассказал я ему о своем горе, о том, что ропщу, что жить не хочется. И сказал он мне, что это от того так, что неправильно я живу, что только о себе думаю. А надо думать о Боге, о том, как помочь другому, как приютить да накормить бездомного, голодного. Тогда, говорит, и на Бога роптать не станешь, и жизнь полюбишь. И когда он уходил, подарил мне маленькое Евангелие. Вот оно. И стал я читать его. Думал читать по праздникам,

а как стал читать, так и каждый день читаю. Прочту немного и работаю. И на сердце легко стало, и про мытаря, и про бедную вдову, и про доброго самарянина. Потом помолюсь на ночь и, как дитя, засыпаю.

Слушал Иван старика, и слезы сами текли по его щекам. Как верно все, какая все правда.

Было уже поздно, когда два человека, Иван Онищенко и старичок-сапожник Кузьма Авдеич стали рядом на колени и изливали в молитве свою радость мыслить и жить по пути, указанному Спасителем в Евангелии. А утром старичок рассказал Ивану:

— Лег я вчера после молитвы и долго что-то не спалось. Все думаю о том, что читал сам и о чем ты мне говорил. И стал думать о том, как у фарисея Христос сказал Симону: «Ты воды Мне на ноги не дал... и целованье Мне не дал». Ах, - думал я, -да приди Ты ко мне в дом. Я Тебя накормлю, напою и ноги умою! Стал уже засыпать, когда из угла как бы голос слышу: «Завтра приду к тебе». Подивился я, думаю: стар уже стал Кузьма Авдеич, такое тебе слышится.

Выслушал Онищенко старика и сказал ему:

— Авдеич, если есть у тебя много заказов и ты мало сил имеешь, давай я у тебя поработаю денек, другой, помогу тебе. Я молод, дело это знаю.

— И то дело, - одобрительно сказал сапожник.

Сварил Авдеич щей, поставил в печь кашу, и сели они с Иваном делать починку. Целая груда была заказов, все больше от бедных людей. Авдеич делал работу добротно и денег больших не брал. А то и совсем даром делал. Работа шла, дело ладилось, а Авдеич все в окно поглядывает: не идет ли кто?

Видит старик: Петрович, старый солдат, живущий у купца из милости, метет улицу. На дворе холодно, дует ветер и, видно, Петрович устал и замерз. Остановился, на руки дует, в старую шинель кутается. Открыл Авдеич дверь, позвал старика. Зашел солдат к сапожнику, тот ему табурет поставил к столу, достал из печки чайник, налил чаю, сахару кусок положил.

— Пей, Петрович, погрейся.

Взял Петрович стакан, налил в блюдце, пьет, а у самого слезы по щекам катятся. Выпил, поставил стакан, но, видно, еще хочет. Налил ему Авдеич еще. Полил Петрович чай, поднялся, благодарит.

— Спасибо, Авдеич! И тело согрел ты, и душу.

— Богу слава, - сказал Авдеич, поправляя очки и беря другой сапог.

Солнце уже поднялось к обеду. Много работы сделали Иван и Авдеич. Но еще много лежит. Работает Авдеич, а в окно все посматривает. На немой вопрос Ивана он улыбаясь сказал:

— Да все жду, не придет ли кто?

Иван ничего не сказал и тоже улыбнулся.

И видит Авдеич недалеко от окошка, опершись о стену, остановилась женщина и что-то кутает в старый платок. Сама почти раздетая, ветер дует, холодно. И видит, что ребенка кутает она, а тот кричит. Бросил Авдеич шило, побежал к двери, очки упали на пол.

— Умница, а умница. Иди сюда, что ты там на холоде? Зашла женщина в комнату. Авдеич помог ей ребенка на подушку положить.

— Озябла-то ты как! Дай я тебя щами накормлю, согрейся.

Налил он ей щей, дал хлеба, а сам ребенка стал забавлять, чтобы не плакал. Приложил палец к носику ребенка, он и улыбнулся. Улыбнулась и женщина. И рассказали, что служила она у хочяина, что соблазнил ее хозяйский сын и родила она ребенка и выгнали ее. Шаль была и ту вчера заложила за цинковкой - кормиться-то надо. А сама не ела несколько дней и в груди молока нет.

Полез Авдеич в сундук, где лежала теплая поддевка покойной жены, подал ее женщине.

— На, одень, теплая она и совсем еще новая. Это жены моей-покойницы. И рубль достал и дал женщине.

— Спасибо тебе, дедушка, сам Бог послал меня к твоему окошку. Застыло бы дитя совсем.

— Богу слава, Богу слава, - сказал Авдеич, провожая женщину. Уже стало темнеть. Посмотрел Авдеич в окно и покачал головой.

И видит: торговка идет с корзиной яблок. Остановилась передохнуть, а из-за угла выбежал мальчишка, схватил одно яблоко, но старуха схватила его за руку. Мальчик заплакал, а старуха стала кричать. Выбежал Авдеич на улицу, подошел

к старухе:

— Отпусти его, бабушка, Бог с ним, я уплачу тебе за яблоко.

— Я в полицию его поведу, таких судить надо.

— Полно, бабушка, если за все судить, так нас судить всех надо за грехи наши. А ты его отпусти, так он больше никогда не будет. Христос всех прощал и нас простил.

— И то верно, - сказала старуха, смягчившись, и отпустила мальчика.

Только она хотела поднять тяжелую корзину, подбежал этот мальчик и говорит:

— Дай, бабушка, я поднесу немного.

И пошли старуха и мальчик, мирно разговаривая. И забыла старуха взять у Авдеича деньги за яблоко.

Совсем стемнело. Авдеич убрал в мастерской лампу, налил щей, возблагодарил Бога за все и мирно покушали с Иваном.

Сели читать вместе Евангелие. Открыл Авдеич место, где было написано: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником,

и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так-как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

И сказал Иван, повторяя последние слова:

— Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

И понял Авдеич, что в этот день к нему приходил Спаситель и что он принял Его.

Долго молились в этот вечер Авдеич и его гость. А утром, собравшись в дорогу, Иван крепко обнял старика, и они три раза поцеловались.

— Да сохранит тебя Бог в пути твоем! - торжественно сказал старичок, отирая слезы.

— Нам потому, Авдеич, хорошо вдвоем, что нас соединяет одна Лоза, Иисус Христос. Мы - ее ветви, и если приносим плод, то мы действительно живые ветви.

Глава 22. У Иртыша

Немногим меньше года шел Онищенко от Орска до Иртыша. Тысяча верст - расстояние для нашего хода большое. Кормился он, в основном, сапожным ремеслом. Трудно и непросто было войти в дом, войти в доверие. Места были дикие, не такие, как на Украине или в средней части России. Часто за целый день пути не встречалось ни одного селения, а в тех, что попадались, зачастую не пускали ночевать. Много бродячих людей, много ссыльных, идущих после отбытия срока. А люди разные попадаются: и воры, и недобрые. Нередки были случаи убийства, ограбления, насилия. Это делало жителей недоверчивыми, замкнутыми. И потому Иван старался идти как можно больше, не заходя никуда.

А когда уже заходил, если его пускали, то оставался неделю, а то и две. Он сапожничал, входил в доверие, его скоро начинали любить. Он читал Евангелие, хорошо чинил и шил сапоги, вносил так необходимое тепло в души людей.

Два месяца в трудное зимнее время он пробыл в Есиле, в доме киргиза Василя. Василь делал сбрую для лошадей. Иван шил сапоги, и у них хорошо получалось общее дело. Василь ходил в мечеть. Иван никуда не ходил, но каждый день читал Евангелие. Слушали его соседи и заказчики, слушал Василь и принимал все слова Иисуса Христа.

— Так и у нас, верно это, - говорил Василь, слушая Ивана, но дальше не шел. Казалось, его вера раз и навсегда преградила доступ христианства в его

разумение. В жизни он был безукоризненным, дело вел честно, в семье добр и к людям милостив. Только курил трубку и на праздники с друзьями пил водку и тогда песни пел длинные и тягучие. И на молитву вместе с Иваном он не становился. А сам каждый день утром, в обед и вечером в своей комнате постилал коврик, становился на колени и подолгу молча кланялся. В такие минуты бесполезно было его звать, ни за что он не поднимется, пока не окончится время для молитвы.

Вера его была загадкой для Ивана. Вера же Ивана была тайной для Василя. В основном же Бога они понимали одинаково, только в вопросе вечности чувствовалось, на чьей стороне больше жизни. Василь о вечности никогда не думал, земное его тяготило, не было у Василя постоянной радости в жизни, часто он был невесел и как бы опустошен. Онищенко много думал о вечности. Для него она была светом и доброй надеждой, и он постоянно был добр, жизнерадостен, внимателен ко всем.

Много Иван положил семени Евангелия в Есиле. Семена ложились добрые, но почва была сильно затвердевшая, и ранних всходов он не видел. Горячо молился Иван ночами и понимал, что для всхода нужно время, нужен дождь, нужно солнце. А это все в руке Бога.

Вышел Иван из Есиля, не провожаемый вновь найденными друзьями, но это его не огорчило. Он оставил здесь все, чем был богат: слово Евангелия, пример своей жизни. Дело, порученное Хозяином, он делает.

Останавливался он в Алексеевке, в Алтасаре. И вот однажды перед вечером, уставший от дневного зноя и духовного одиночества, остановился он у селения Белогорье на самом берегу Иртыша. Как зачарованный смотрел он на быстро текущие воды большой реки Сибири. Позади - радости и печали, впереди - новый, никогда исхоженный путь. Одно известно: с ним Бог и он с Богом. Может ли быть плохо?

Иван положил на землю сумку, сермяг и прошелся по берегу, сначала по течению, затем против течения. Как хорошо здесь. Хорошо на Днепре, хорошо на могучей, полноводной Волге, а здесь все ново и удивительно. Это начало Сибири, это начало его этапа по Сибирской земле среди самобытных, неведомых ему людей. Читалось ли там Евангелие? Знают ли Иисуса Христа? Иван стал на колени лицом к реке и долго молился.

Темнело. Иван одел сермяг, вскинул на плечо сумку и пошагал в село. Как его примут здесь?

В облике этого села было что-то знакомое, украинское. Только устроено все не из ракушечника и глины, как в Основе, а из дерева. И дома все, видно, недавно поставленные, светлые еще. Только вошел он в село, как навстречу ему вышли две девочки-подростки и прямо направились к нему.

— А мы тебя видели, - сказала одна из них. - Ты пришел на берег, долго смотрел, потом положил сумку и прошел по берегу, а потом встал на колени и молился, а мы молились о тебе. Кто ты такой?

— Я издалека, с Украины, из Основы, на Херсонщине это.

— А мы тоже ведь оттуда, из Знаменки. Идем к нам. Как тато и мама рады будут!

Сопровождаемый девочками, Иван вошел в просторный дом, где его приняли как родного и близкого. Когда хозяин узнал, что гостя зовут Иваном Онищенко, он обнял его и заплакал. А потом стал рассказывать:

— Мы тоже евангелисты, из Знаменки, Елизаветградского уезда, Херсонщины. Детки вот наши Надя и Маша - близнецы, родились там. Нас три года назад шесть семей евангелистов из Знаменки без суда погрузили на наши же брички и привезли сюда, на пустой берег Иртыша. Правда, помогли лесом, чтобы мы построились. Из других мест привезли еще, нас здесь целый поселок. Слава Богу за все. Но только запретили совращать в свою веру народ из других селений. Мы все крещены были еще в своих прудах. А подрастающих крестим теперь в Иртыше, сибирской реке. Девочки вот только недавно приняли крещение. А про тебя, Иван Федорович, мы много знали по Знаменке. Мы всегда тебя приносили Богу в молитвах. Ты с дороги устал, раздевайся, помоешься, покормим тебя и спать ляжешь. А завтра соберемся все после работы, расскажешь нам, скажешь нам назидание, порадуемся вместе. И вопросов у нас много. Народ теперь особенный, когда мы стали жить всем селом евангелистов.

За столько времени Онищенко впервые лег спать как дома. Рядом близкие по духу люди, одно разумение, одни стремления.

Днем он долго сидел на берегу Иртыша и смотрел вдаль, где была Сибирь. Обошел все дворы Белогорья, со всеми поговорил, со всеми познакомился. Евангелисты в жизни - это возрожденные к новой жизни люди, крестившиеся в доброе обещание служить Ему чистой совестью. А вечером в просторной комнате Терещенко Александра Михайловича, мудрого человека из той же Знаменки, собрались все Белогорцы. Торжественно проходило молитвенное собрание. И направление его было не обычное, не призывное, а на достижение совершенства в жизни евангелистов. У большинства в руках были Евангелия, пели песни, еще заимствованные из православия, но по-новому, как-то по-своему. Проповедь Онищенко была выслушана с особым вниманием. Все знали,

что это их начинатель. Хотя молодой еще, но мужественный. Молитвенную часть собрания долго не затягивали, желая послушать рассказ Ивана Федоровича о себе, о своих скитаниях, о шествии в Сибирь. И были насущные вопросы. Хотелось спросить, поделиться мыслями, самой жизнью.

После собрания маленьких повели домой, очень старые пошли на покой, остальные разместились, попросили благословение и приготовились слушать. Онищенко рассказал о себе. Из уст его лилась повесть о тех людях, которых пробуждало Евангелие на протяжении всего его путешествия. Как велики шаги истины на земле.

Затем Онищенко пояснял, как проводить собрания, давал советы проповедникам, увещевал, как устраивать жизнь общины. Спрашивали Ивана и юноши о том, как вести себя, как относиться ко многим вопросам жизни. И Иван отвечал, советовал, как это открывалось ему.

Было за полночь. Ушли молодые, спросив и получив ответ. Ушли женщины, которым рано вставать и готовить пищу уходящим на работу. Остались мужи, несущие ответственность за общественную жизнь села. И сказал один из них:

— Скажи нам, Иван Федорович, свои мысли о вопросе совместной жизни всех евангелистов. Опыта у нас нет. Знаем, что первые христиане жили все вместе, все продавали, ложили в общий котел и жили, как учил Иисус Христос, в любви и согласии. Волею Бога мы собраны здесь в Белогорье вместе. И только одни евангелисты, испытанные. А живем все врозь. В мире, в любви, но врозь. А как по Слову надо?

— Вы все, евангелисты, пострадали за вашу веру в Евангелие. Но вы спрашиваете, значит не готовы. У вас жить вместе еще не потребность, а вопрос: как быть, чтобы не оказ<