Глава 10. Камера уголовников

Об Иване Онищенко решало начальство тюрьмы, куда его определить до следствия и суда. Одиночному заключению он по правилам содержания не подлежал. В сороковую, которая стала теперь смешанной и тоже пела молитву, нельзя. И его решили определить и сорок первую, в которой находились под следствием уголовники, самые отпетые преступники, атаманы шаек и убийцы. Из этой камеры часто выносили покалеченных и даже убитых в камерных драках и междоусобицах. Из опыта и со слов Евангелия то же начальство знало, что полюбившие тьму не любят свет. В его лучах видны их пороки. И считали, что тьма поглотит свет. «Там этот свет будет поглощен», - думали они, не разумея, что свет во тьме светит и тьма не поглощает его.

И в полночь, когда вся тюрьма улеглась спать, Онищенко впустили в сорок первую камеру. Лампа была скручена и едва светила. Иван, войдя из освещенного коридора, сначала ничего не мог увидеть. Постояв немного, он стал различать предметы и осторожно прошел до видневшихся нар, думая присесть с краю на них и рассмотреть все дальше. Но как только он стал шарить рукой у края нар, кто-то лежащий там со всей силы толкнул его ногой в грудь. Не ожидая этого, Онищенко попятился назад и упал на пол, ударившись головой о стол с посудой. Чашки загремели, и многие проснулись.

— Что это за шпика подкинули нам ночью? - грубо выпалил хриплый голос с нар.

— Стукни там его чашкой по голове, - с невыразимым презрением крикнул кто-то арестанту, поднявшемуся к параше, и плюнул в его сторону.

Онищенко с трудом поднялся, пошарил около стола, нет ли табурета, но ничего не нашел. Пол был цементный, и от него несло холодом. В камере от многолюдства было тепло. Он снял сермяг, переложил Евангелие в сумку, уложил сермяг на пол около стены и сел на него. В камере снова все улеглись. Ночь он провел бодрствуя, прислушиваясь к стонам людей во сне и выкрикам от снившихся кошмаров: так спят люди с нечистой совестью. А, может быть, ужас допросов мучил их во сне? И он, не зная, куда его привели, уже знал, что здесь собран преступный мир, собраны люди, не знающие блага любви, блага с чистым сердцем видеть Бога. И понимал, что это Господь его готовил, переплавлял для дальнейшей работы, для более ответственного труда. Он был среди мытарей и грешников нынешнего мира.

— Отец мой, - молился он, - благодарю Тебя, что Ты доверил мне это дело, этот труд. Что Ты послал меня в эту среду, что учишь меня не гневаться, не обижаться, не роптать. Как я люблю Тебя, Боже! Красота и сила любви Твоей возносит до небес.

Так серьезно и торжественно Иван себя еще не чувствовал. Он знал, что радость чтения Евангелия - еще не совершенная радость. Он знал радость воскресения к духовной жизни, но и это не было совершенной радостью. Он знал радость благовестил и покаяния по его слову многих людей, знал влияние своих слов на грешников, но и в этом не было совершенной радости; мешало самолюбие. Зато сейчас всем своим существом он испытывал эту совершенную радость! Ударенный в грудь ногой, с ушибленной головой, обруганный, примостившийся к стене, чтобы без сна просидеть долгую ночь, он не обиделся, не обвинил кого-то, не осудил, а просто сказал в себе, что Сам Бог повелел так этим людям сделать с ним, чтобы он был истинным дитем Бога живого. Да, вот она, совершенная радость!

Утро началось, как обычно. Принесли хлеб, и камера зашумела, как потревоженный улей. Лампа горела на полный фитиль, и Онищенко мог рассмотреть обстановку. Камера была большая, и народу было человек около ста. Нары низкие, двухярусные, сплошным настилом. Над верхним ярусом в задней, очень толстой стене размещались два невысоких окна, заделанных изнутри толстой решеткой. Потолок был высокий. До окошка можно было только руками дотянуться, встав на нары.

На верхнем ярусе при дележке хлеба вспыхнула драка, кто-то слетел вниз. Непристойная ругань последовала за ним. Лица у всех были сонные, волосы всклокоченные.

На прибывшего ночью Онищенко хлеба не дали, но он и не стал его требовать. Он поднялся с пола и сел на край нар у самой стенки. Находящийся на нарах человек с черной бородой ничего не сказал и только подтянул глубже свой матрац.

Начало светать. В окна забрезжил свет дня, и надзиратель погасил лампу. Из глубины камер послышалось пение так хорошо знакомого мотива молитвы «Отче наш». Сердце Онищенко забилось сильнее, и это биение он явно ощущал через сорочку. Пели в разных местах, но все сливалось в один песенный гул. Слава Богу, это было обращение к Нему. В этой камере не пели, но видно было, что это пение было кем-то запрещено. Иван заметил, как в этот момент в камере все притихли и даже перестали жевать.

— Тише, ты! - кто-то негромко прикрикнул на арестанта, перебиравшего миски на столе, чтобы найти свою. И он понимал, как глубоко в человеке заложено благоговение перед непостижимым.

Объявили команду на поверку, все повскакивали и стали строиться тремя рядами вдоль нар. На Онищенко никто не обратил внимания, и он стал крайним.

В камеру зашел дежурный с дошечкой и листом бумаги. Он два раза пересчитал всех и сделал пометку.

— Вопросы будут? - спросил он.

Из рядов выступил арестант лет сорока, могучего телосложения и низким басом сказал:

— Нам ночью впустили новичка, а хлеба на него не дали. И вообще не подкидывайте нам своих квочек. Мы люди прямые и живем открыто. Чтобы не жалели потом! - и он с угрозой посмотрел в сторону стоящего с краю Онищенко. Дежурный ничего не сказал и вышел. Через некоторое время в камеру подали пайку хлеба.

— Подкармливаете своего подкидыша, - сказал высокий арестант и презрительно сплюнул.

Иван хорошо понимал свое положение в этой камере. На человека преступного мира как бы кладется печать: и выражение лица, и походка, и каждое движение постепенно в результате общения с такими людьми приобретают определенный вид. На нем этого тяжелого отпечатка не было. Он был человеком другого мира, и это все заметили. Это отчуждало и даже настраивало враждебно. Несколько раз его толкнули у параши, много раз он слышал брань в свой адрес.

«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков. Итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Эти слова Иисуса пришли на память Ивану, и он держал их как наставление, как завещание. И как откровение звучали слова Евангелия: «По плодам их узнаете их».

Еще раз пришло решение не открывать, что он Онищенко. Но здесь же появилась мысль: значит, не читать им Евангелие? Не призывать к покаянию? Голос отвечал ему: пришла пора показать Евангелие в действии. Показать лаской, теплом, делом. Показать Бога в человеке.

— Да, да, Бога в человеке! - прошептал он.

— Бог мой, где моя пайка? - вдруг завопил дежурный по камере, немец-колонист Браун, разливавший по мискам кипяток. Он шарил около нар, вытряхивая свою сумку, в которую положил хлеб, чтобы, разлив всем кипяток, он смог сам сесть за еду. Он сидел уже семь месяцев по обвинению в групповом убийстве. Передач ему не было, и за это время он сильно похудел, осунулся. Кожа на его подбородке висела тощими складками. Он много курил, не мог жить без табака. И поэтому часть хлеба постоянно был вынужден менять на табак. А тут такое горе. Пайку хлеба, которая лежала вот здесь, у него на глазах украли.

— Боже мой, Боже! За что я такой несчастный, - приговаривал он, обессиленно присев на край нар. - И это в благодарность за то, что я разливаю чай, мою сегодня пол?..

Кто-то посочувствовал, кто-то зло пошутил, кто-то назвал разявой, и скоро о нем забыли. Но Онищенко не мог забыть этого стона. Не мог пройти мимо горя этого человека. Боль других была и его боль. И когда камеру повели на прогулку

и остались только дежурные по камере, остался и Иван. Он помог Брауну и

другому дежурному подмести пол и протереть его влажной тряпкой, ополоснуть все миски в чистой воде и разложить их на протертом столе для просушки, а затем, обратившись к Брауну, все время глотавшему слюну, сказал:

— Простите меня, вот у меня пайка хлеба, а я ее не съем. Сегодня мне это много. Возьмите ее у меня, пожалуйста.

И Онищенко протянул хлеб совсем отощавшему немцу. Но тот категорически замахал головой и отстраняюще протянул худые кисти рук:

— Что вы, что вы! Чтобы я ел ваш хлеб, ведь это ваша плоть, ваша кровь.

— Свою плоть я ем сам, ем для жизни духа, и потому даю хлеб вам. Немец внимательно посмотрел в глаза Онищенко и понял его. Он протянул ему руку и задрожавшим голосом проникновенно сказал:

— Спасибо. Да благословит вас Господь. Только я приму половину пайки, а завтра отдам эту половину, - обещающе, заставляя себя верить этому, проговорил он.

Онищенко разломил хлеб пополам, а от своей половины отломил еще часть подошедшему другому дежурному. И все трое стали есть хлеб, торопясь закончить до возврата заключенных с прогулки.

— Вы знаете. - виновато сказал, Браун, - я так отощал, стал таким худым, что штаны вот не держатся. - И он печально улыбнулся. - A В этой камере пояс носить не дозволяют, и я вынужден все время поддерживать их рукой.

Когда все вернулись с прогулки и Онищенко снова сел на край последних нар,

к нему подошел второй дежурный и тихо сказал:

— Там, около меня есть немного места. Я говорил с соседом, мы сдвинем два матраца и будем пока спать так. А кто уйдет, тебе место будет. Ты не бойся только, тебя, я знаю, полюбят. Ты - парень свой. Ты за что? - участливо спросил он.

Иван ничего не ответил, только пожал ему руку.

К обеду он лежал уже между двух сдвинутых матрацов и вслушивался в разговоры, всматривался в лица, все впитывая в себя. Он понял, что народ здесь грубый, ожесточенный, опустившийся духовно до самых низких пределов. Пролить кровь другого для них ничего не стоило; больших сроков тюрьмы они уже не боялись, зная, что все они из тюрем уже не выйдут. Совесть с ее способностью «грызть душу» была забыта, место для души в их жизни не отводилось. Многие из них хвастались количеством убитых ими жертв. Трудно вмещались в молодую душу Ивана такие обещания: «убью», «задушу», «примочу насухо». В этой камере, несмотря на запрещение, курили, и дым табака застилал помещение. Трудно было дышать, трудно было мыслить. Люди рядом страдали. В страданиях все одиноки. Кому мало своих страданий, чтобы вникать в страдания другого? И как ценно для человека участие в его страданиях. Этому учил Иисус Христос.

Иван это знал, помнил и так жил. Он не открывался, как евангелист, как Онищенко, но он был постоянно с людьми, как человек, как ученик Иисуса Христа. Первое недоверие к нему исчезло и сменилось молчаливой симпатией, доверием, желанием услышать от него совет. Утром с чаем он съедал только половину хлеба, в обед съедал суп с четвертушкой пайки, а вечерний чай пил с оставшимся куском. Большинство изголодавшихся людей не имели силы так поступать и съедали весь свой хлеб еще утром. И тогда днем ели суп без хлеба,

а вечером пить один кипяток было до слез грустно. А в этот год на юге Украины была засуха, и питание, которое давали в тюрьме, было явно недостаточно. И вот, видя пример Ивана, некоторые стали давать ему свою четвертинку пайки, чтобы он сохранил ее до вечернего кипятка. «Хоть коркой чай заварю», - говорили они. И Иван бережно хранил хлеб в своей сумке до вечера и раздавал согласно пометок на хлебе: тому корка, тому уголок, а кому и кругленький кусочек, предварительно тщательно огрызанный.

Портной, маленький, худой, безвольный человек, не раз давал на хранение свою корочку, но почти всегда не выдерживал и раньше времени еше до кипятка просил у Ивана свою долю:

— Дай мне мою, не могу я больше'. И Ваня отдавал ему, но говорил:

— Больше не возьму у вас, надо быть твердым в своем решении.

— Не могу, Ваня, вот негодный я.

Добрым веянием ветра было пребывание Онищенко среди этих преступников,

и Бог благословил его во всем. Он долго не становился в присутствии всех на молитву. Сначала молился, стоя около стола, как будто разбирал миски. Молился, встав раньше всех. Молился в постели или утром, еще не поднявшись или уже уложившись на ночь. Но всегда ему хотелось молиться на коленях. Он нe делал этого, чтобы не смущать арестантов, не знавших Бога и чуждых молитвы. Но однажды, укладываясь спать, он встал на колени на полу перед рядом нар и получил пинок сзади.

— Что это еще за святоша здесь открылся? Шагай на место, поп! Какому ты Богу молишься?

И от этого было грустно и тяжело на душе.

Глава 11. Передача

В этот день дежурство выпало Ивану и худому портному. Когда заключенных увели на получасовую прогулку и камера оставалась открытой, в дверях показался дежурный надзиратель, держа в руках тяжеловесную сумку, и негромко спросил, здесь ли Иван Онищенко.

— Это я, Иван Федорович, - также тихо сказал он.

— Вот хорошо, тебе передача от своих, - сказал дежурный, который уже слышал об Онищенко и видел его еще в сороковой камере, - распишись.

Поблагодарив дежурного, Иван внес сумку и камеру и поставил ее на стол.

— Это что? Кому это? - громко спросил портной, подставляя ухо. В детстве он болел корью и стал плохо слышать.

— А это мне первая передача из дому, - прослезившись, сказал Онищенко. И перед его глазами встали отец, мать, вся их семья вместе с тетей Катей и много близких лиц из людей, близких ему по духу.

— Ого сколько! - удивился портной. - Куда же ты все это будешь прятать? Наш атаман, староста Сергей, лютый до передач: самое лучшее заберет себе да своим близким прислужникам, а уж корочки отдаст хозяину. А то еще и изобьет. Ты молчи об этом.

— А зачем прятать? И как это, самому есть?

— Да, трудно самому съесть. Тут один местный получил передачу, лепешку, и сидел на ней, и спал, пока подцвела. Так этот избил его до полусмерти и торбу с остатками разбросал по камере. Сказал: «убью», так его забрали в другую камеру.

В коридоре затопали ноги, и сто человек один за другим зашли в камеру.

— А это что? - спросил шедший впереди коренастый староста, глазами прощупывая огромную сумку.

— Это мне прислали из дому, - ответил Иван, стоя у нар и не подходя к столу.

— Давай посмотрим, что это тут такое! - сказал староста и взялся за узел сумки.

— А зачем смотреть? - просто сказал Онищенко, - развязывайте и разделите поровну на всех.

Староста внимательно посмотрел на хозяина передачи и понял, что тот не шутит.

— Развязывай сам и дели сам с дежурным, - серьезно сказал он, оставаясь стоять у стола.

Развязав узел, Иван увидел полную сумку хорошо просушенных сухарей. Из них торчала железная банка с медом.

— Это с нашей пасеки, - тепло сказал он, вспоминая деда и то, как он сам жил целое лето в лесу.

Поставив банку на стол и указав на все, Иван сказал, обращаясь ко всем:

— Разделите все между собой.

Как будто дух света пролетел по камере. Многие глаза заблестели слезою. Тогда к мешку подошел староста, но это был уже не тот самолюбивый, жестокий человек. Он не стал отбирать себе, а сказал своим помощникам:

— Разделите точно на сто кучек. Нас здесь 101 человек, мне не надо. А эту банку, Петре, ты поставь вон на то окно и каждое утро будешь подавать к чаю хозяину, вот этому... Иваном его зовут. А всем скажу: если кто днем или ночью прикоснется к этой банке, чтобы украсть из нее, знайте: не отойдет отсюда живой. Запомните, это говорит Сергей Бернадский.

Такой же огромный, как и староста, Петро полез на нары, поставил банку с медом на подоконник, подтянулся и просунул ее дальше к решетке. Там было прохладнее, да и воздух был чище. А сухари разложили на сто равных кучек. Арестанты стали длинной очередью и, подходя, аккуратно и благоговейно брали очередную кучку. Это было всего два сухаря. Но брали их как дар невиданный. И казался им этот человек посланником от Бога, которому он молился каждое утро

и каждый вечер. Когда все взяли свои кучки, на столе осталась одна и двое из камеры еще не брали: Сергей Бернадский, грозный староста, и Иван - скромнейший человек в камере.

— Бери, - сказал староста Ивану.

— Давай съедим вместе, пополам, как братья, - ласково и просто сказал Иван

и подал один сухарь Сергею. Тот принял сухарь, подошел к Ивану и обнял его. Такого эта камера еще не видела.

А вечером, когда принесли кипяток, Петр достал с подоконника банку с медом

и подал Ивану. Тот раскрыл ее и попросил всех подходить с мисками.

И все, как и днем, подходили с мисками, и Иван каждому вливал ложку меда с дедовой пасеки. Как он был благодарен Богу и всем близким людям в Основе. Он

в тюрьме смог совершить поистине вечерю Господню.

После поверки и отбоя, когда свет в лампе был прикручен, Иван стал на колени у края нар, как он поступал всю последнюю неделю. Все утихли. Молился человек Богу живому, Богу добра и любви. Теперь в этом все были убеждены. После молитвы Иван услыхал, что по камерам пели «Отче наш». Он остановился, поднял лицо кверху и вот кто-то здесь, в сорок первой, в первый раз запел тоже. Сначала тихо, потом громче, в несколько голосов, потом всей камерой.

Тихо открылась дверь. В дверях стоял дежурный по тюрьме и видел чудо: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Сюда был брошен евангелист Иван Онищенко для погибели от рук преступников. И вот камера преступников поет, а посреди стоит Иван, и как Даниилу во рву львы лизали ноги, так почитают его здесь воры и разбойники.

Глава 12. Чтение Евангелия

Постепенно беседы и речи Онищенко выходили из круга частных и стали групповыми. Все чаще можно было видеть его, окруженными заросшими преступниками, которые слушали и спрашивали. И Иван всем отвечал, всем находил нужное слово.

— Ты, Ваня, наверное, похож па того Онищенко, тоже Ивана, о котором говорит вся тюрьма. Только у него есть, говорят, такая книга, Евангелие, по которой он читает. И в этой книге все сказано. Даже, рассказывают, что он может сквозь закрытые двери проходить и может жить, ничего не кушая. Он,

рассказывают, все отдает голодным, - сказал однажды во время общей беседы один арестант.

Все слушали и, казалось, верили, что говорил этот человек. Разве чуда не бывает, особенно со святыми людьми? И каждый мог бы рассказать о многих чудесах, о которых слышал и даже сам видел.

— Даже начальство его боится, - подхватил другой. - Его допрашивали, били,

а он стал невидимым и ушел. Теперь, говорят, его не находят. Все камеры требуют его, а начальство не может его найти. Вот бы нам увидеть то Евангелие.

И Иван понял, что пришло время и здесь читать Евангелие. Теперь он уже не будет бояться, что его узнают. Ведь Онищенко святой, не такой, как все. Он ушел, и нет его в тюрьме. А он, Ваня, простой смертный, и никто не подумает, что он Онищенко. И потом Иван не страшился уже себя, своей способности отдаваться самомнению. Он смирился, он возвысил над собой Дух Иисуса Христа, Дух Бога - вся слава Ему!

Он вытащил из кармана сермяка Евангелие и показал всем:

— Есть и у меня такая книга Евангелие. Кто из вас хорошо знает грамоту?

— Я знаю, - сказал немец-колонист Браун, который до сих пор не отдал Ивану полпайки хлеба и поэтому до сих пор чувствовал себя виноватым перед ним.

— Ты-то знаешь грамоту, - сказал молодой арестант, любивший пошутить, - да выговор-то у тебя не русский. Дайте я спробую. Я учился грамоте.

Началось чтение Евангелия. Все встали, Иван совершил общую молитву, затем все спели «Отче наш». Наступила полнейшая тишина. Вся сорок первая камера погрузилась в слушание Нового Завета. Слушали с большим вниманием, но не все восхищались, некоторые воспринимали прочитанное с недоверием. Многие возникающие вопросы обсуждались после чтения. В такой разношерстной толпе было много волнений, шума, но договор слушать нарушен не был. Прочитали Евангелие от Матфея до конца, и Иван отвечал на вопросы и слушал комментарии на прочитанное.

Новый Завет был прочитан за четыре дня. Нагорную проповедь Иван прочитал сам с чувством, с расстановкой, и по ней было много животрепещущих вопросов. У большинства слушателей запали в сердце слова: «Блаженны чистые сердцем». И это понятно: у всех на совести было много греха, за который они и сидят за решеткой. «О, если бы я был чист сердцем, я бы не сидел здесь!» - думали многие.

Сначала Иван сидел на нижних парах, потом его попросили сесть выше, на нары второго яруса, и оттуда отвечать, разъяснять. Однажды в самый разгар беседы, растолкав слушающих, к Ивану подошел Сергей Бернадский. В нем шла борьба между старым навыком не уважать, презирать людей, особенно тех, кто был умнее его, и той симпатией, которую он начинал чувствовать к этому

человеку: умному, кроткому, с благородной душой. Нарочно грубым голосом он сказал:

— Ты, я вижу, большой мудрец, но ты ответь мне на мои вопросы. Эта шпана подождет, да пусть и они послушают.

Онищенко с любопытством посмотрел на старосту камеры. Бернадский был всем известен как атаман многих воров и разбойников. Ему было только сорок лет, а он уже побывал во многих тюрьмах. По его словам, он более сорока человек убил при ограблениях. Много побегов совершил это физически сильный

и смелый человек. Здесь в камере он с первых же дней назвался старостой, в его понимании - атаманом, и во всем всех подчинял себе. Все передачи в камеру проходили через его руки. Он забирал себе все, что было лучшее. И никто не смел возражать, зная на что способен его гнев и кулаки. Знали его и надзиратели, поэтому на допросы водили, только одев кандалы, причем несколько человек. Даже следователь боялся оставаться с глазу на глаз с этим человеком.

— Скажи мне, Иван, что такое вера и какая вера самая правильная? - спросил Бернадский, подбирая слова.

— Самая лучшая и правильная вера для тебя та, которую ты знаешь. А написано: «Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься».

— А я ни в кого не верю и ни во что не верю, - жестко отрезал Бернадский.

— В Евангелии сказано: «Имейте веру Божию».

— А если я ее не имею, то что мне делать?

— В Евангелии написано: «Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите».

— Я никогда не молился и молиться не умею. Это от того, что я не верю.

— «Просите, и дано будет вам».

Ответы не удовлетворили атамана, и он, злобно заложив руки в карман штанов, стал шагать по камере. И тогда, всколыхнувшись вопросами атамана, стали расспрашивать и другие.

— Как можно стать верующим человеком?

Иван открывает Евангелие и читает: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие... Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша... Испытывайте самих себя, в вере ли вы? .. Человек оправдывается верою».

Иван, зачитывая все места о вере, указывал, в каком именно месте написано

это, чтобы слушающие понимали, что все эти слова из Евангелия.

Очередной спрашивающий подошел к Ивану и с подъемом заговорил:

— Вот это ты очень верно прочел: «Человек оправдывается верою». Но вот каждого из нас будут-то чудить. А как сделать так, чтобы на суде оказаться оправданным?

— «Не бойся, только веруй», - прочитал Иван.

— Но как, как получить эту веру? - со слезами на глазах сказал рядом сидящий рыжий арестант.

Все это со сложным чувством слушал Бернадский, изредка поглядывая на Ивана. «О, если бы все это была правда, - думал он, - то весь мир был бы верующий. Почему же люди не пользуются этой волшебной верой? Как бы это было хорошо. Верь и по вере все получай. Но быть евангелистом все же не так легко. Быть евангелистом - это значит быть новым, чистым, святым, оправданным человеком. Кто бы не захотел стать с чистым сердцем после таких тяжких грехов, как у меня? О, если бы мне вернуть невинное детство, чистую юность, я бы совсем по-другому провел свою жизнь. Но можно ли человеку, живя на грешной земле, быть чистым? Если бы можно было отнять у кого-нибудь такую веру, она уже была бы у меня. А выковать? О, нет, это невозможно, это не для меня...»

— Стойте! - вдруг сказал Бернадский. - Стойте. Тихо. Я вам спою, скажу, чем болит моя душа. Слушайте.

Все замерли. Он подошел к бачку с водой, зачерпнул кружкой и, налив в ладонь, смочил горящее лицо. Затем отерся подолом рубахи, стал посреди камеры и тихо, правильным голосом запел:

Не для меня придет весна, Не для меня Бух разольется, И сердце радостью забьется Не для меня, не для меня...

Не для меня в краю родном Семья на праздник соберется. «Христос воскрес» - там запоется Не для меня, не для меня...

Не для меня в саду родном Вдруг соловейко распоется, И девушка слезой зальется Не для меня, не для меня...

Не для меня в краю моем Весною лес зазеленеет, И роза нежно заалеет Не для меня...

Но для меня в краю чужом, Где все засыпано снегами, Где ждет урядник с кандалами, Вот это только для меня...

Бернадский тяжело вздохнул. В камере было совершенно тихо. Все погрузились в мысли о себе. И каждый ставил в эту песню себя: не для меня, не для меня. И как бы в противовес этой песне еще звучали слова из Евангелия, что читали сегодня: «И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите»,

И эти строки глубоко запали в сердце каждого арестанта. Требуется выход: надо просить, а просить - это значит покаяться. А для покаяния необходима вера. Как все будет? Как выйти из этого состояния?

Но вот старый, беззубый, прежде времени облысевший вор тихо, но так, чтобы слышали все, запел свою старую песенку:

Хожу я в Керченском саду, Я весело гуляю.

А дело в окружном суду, Чем кончится - не знаю...

— Замолчи ты, старое отребье! - с досадой прикрикнул на старика Бернадский

и подошел к Ивану.

— Скажи мне, Ваня, - с необычайной для его голоса теплотой сказал он, - а как это могло быть, что Иисуса хотели побить камнями, а Он прошел между ними

и ушел незамеченным? Ты мог бы совершить такое?

— Я так не могу, но знаю, что твердая совершенная вера в Иисуса Христа, в Его учение, может такое сделать и со мной, и с тобой.

— И если я, Ваня, буду иметь такую веру, то Бог выведет меня, страшного вора и разбойника, из тюрьмы?

— Да, Сергей Иванович. Такая вера и оправдает тебя, и выведет. Пошлет Бог ангела Своего и откроет двери, откроет ворота и судить тебя больше никто и никогда не будет.

Кто-то злобно рассмеялся.

— Что ты нам сказки баешь, - сказал бывший прапорщик, у которого на счету было четыре жертвы.

— Неправду ты говоришь, Иван, - подтвердил другой голос. Бернадский колебался, но перевес брала гордость и обида за обман. Он снова подошел к нарам и угрожающим тоном сказал Ивану:

— Ты что, хочешь сказать, что слова твои - правда или просто дурачишь нас? Берегись, ты можешь поплатиться головой.

В камере воцарилась гробовая тишина. Так бывает в лесу перед бурей. В среде воров существует закон: если вор ударил вора и тот упал, он его поднимет

и они остаются друзьями. Если же вор вора в чем-либо обманет - они враги навсегда. Или должны разойтись в разные стороны.

Создалась ситуация, на которую, вполне возможно, рассчитывало начальство, посылая Онищенко в среду преступников: или он должен доказать им то

несбыточное, о чем говорится в Евангелии, или будет уничтожен за обман, за одурачивание...

Это понял и перечувствовал сейчас и Онищенко. Он сказал им слишком много, и теперь надо подождать, чтобы шли события, пробуждение, покаяние, рождение для той веры и действий, которые освобождают людей буквально, сейчас, навсегда.