Глава iv аскеза, мистический опыт и видение бога в святости
1. Аскеза и психология
Уточнив конститутивные элементы человеческого существа, обратимся теперь к науке о жизни, к тем законам, которыми она управляется, чтобы лучше понять судьбу и призвание человека.
Развитие и быстрое умножение количества разделов современной психологии привели к глубокому перевороту в знании о человеческой душе — psyche. Психология, прежде абстрактная наука, описывающая функции и ассоциации, стремится теперь стать наукой о человеке в целом. В своем терапевтическом аспекте она ставит жгучий вопрос о психическом равновесии современного человека. Психиатры ищут для своих больных здоровья и нормы, но однако не могут их точно определить. Так, Карл Ясперс в своем знаменитом трактате о патологии отказывается сформулировать критерий и провести границу между здоровьем и безумием. Человек живет в состоянии глубокого замешательства и ничего не знает о принципах, которыми управляется его внутренняя "экономия". Когда его оставляют одного, он увязает в неврозах, и в моменты одиночества никакой общественный строй не защищает его и не разрешает глубокие конфликты, накопившиеся в глубине человеческой души. Видимо, поэтому Фрейд пришел к выводу, что душевные болезни являются "диверсией", выходом для внутренних диссонансов, ставших невыносимыми.
Незнание более глубоких законов, чему способствуют оккультные учения, приводит к упрощениям, в которых зло сводится к несовершенству, а духовный подвиг — к гигиене. Интересная книга — ив высшей степени симптоматичная в этом отношении — под названием "Мораль без греха"' свидетельствует об этом; однако "грех есть болезнь души", провозглашает VI Вселенский Собор[134]. Теперь известно, что "безумие есть потеря функции реального". Апостол Павел, молясь о духе рассуждения (Фл. 1.10) - аксиологической функции оценки, — имеет в виду сам принцип функции реального и посредством этого, духовную профилактику. Самые проницательные психиатры улавливают под покровом психических болезней духовный беспорядок, отсутствие шкалы ценностей, неспособность различать и делать решительный выбор. Но упрощение всегда будет привлекать - как система без тайн, а поэтому замкнутая сама в себе. Однако человек, хочет он этого или нет, существует лишь в своем отношении к Абсолюту, если он не принимает трансцендентное, он возводит имманентность в Абсолют или самого себя считает Абсолютом. Deus поп est, Deus est (Бога нет — Бог есть). Всякий анализ человеческой души рано или поздно обнаруживает некоторое содержимое, не сводимое к эмпирическому или чисто психическому.
Апостол Павел констатирует: "...Не понимаю, что делаю" (Рим. 7.15), он вскрывает внутренний закон, "противоборствующий закону ума " (Рим. 7.23), и формирует, таким образом, закон иррационального сопротивления. Психоанализ также хорошо его знает и ищет окольные пути, чтобы воздействовать на подсознание. Сторонники психоанализа считают, что психическая жизнь питается образами, которые выражают основную тенденцию: libido. Эти образы овладевают аффективной стороной, которую можно оторвать от них и связать с другой серией представлений, — это классический метод лечения. Нельзя действовать на подсознание императивами; воля противится всякому прямому приказу, но в подсознание можно проникнуть через воображение, и тогда раскрывается великая сила образов. Но самый трудный вопрос, от которого зависит выздоровление, состоит именно в оценке природы и источника этой силы. Сублимация предполагает Того, Кто превышает все, аналогическое движение к высшему, или ко Всевышнему; предполагает утешение. Утешителя. Нужно выбирать между некоей служебной идеей, умственным построением, полезным, но всегда, в конечном счете, неэффективным, и Принципом, который обладает всякой властью: "...Никогда человек не говорил так, как Этот Человек" (Ин.7.46). Если для Фрейда евангельский закон неосуществим, то это потому, что он его рассматривает без Благодати и, как следствие, видит непримиримое противоречие между индивидуумом и обществом, между eros и ananke, любовью и необходимостью: и его пансексуализм неизбежно впадает в пессимизм и горечь.
Фрейдовское libido Адлер заменяет волей к власти и желанием компенсации. Его нью-йоркская школа ищет метод для того, чтобы направить человека, страдающего неврозами, к постепенному обратному завоеванию чувства собственной ценности. Эта собственная ценность соответствует аскетическому определению смирения: ".. .Находиться точно на своем месте". Юнг[135] выдвигает на первое место фундаментальную психическую энергию. Его "глубинная психология" обнаруживает, наряду с индивидуальным подсознанием, коллективное бессознательное. Индицирующие архетипы, следы всех мифологий живут в psychew. вызывают аналогичные ассоциации. Здесь важно также и то, что он видит в структуре человека экстравертивные и интравертивные тенденции, а также двойную сексуальность, в которой animus представляет стремление женской души к мужчине, a anima — стремление мужской души к женщине. Прийти к норме — значит найти равновесие между этими различными тенденциями с помощью психической энергии, причем поддающиеся управлению сила и направленность этой энергии находятся в тесной корреляции. Д-р Франк в Вене старается выйти за пределы психического для того, чтобы коснуться духовного и добраться до личности в духовном предсознании[136], — в сфере отношений между человеческим "Я" и Божественным "Ты". Д-р Карузо[137] работает в том же направлении; для него неврозом является ошибка человека в определении своей судьбы в ходе •поисков своего призвания. Эту ошибку Вильфред Дайм[138] видит в ложных подменах Абсолюта; лечение должно произвести переоценку(Umwer-tung) ценностей, помочь открыть относительность бесчисленных кумиров по отношению к пришествию истинного Абсолюта.
Уже этот краткий обзор показывает, до какой степени современная психология сближается с христианской аскетикой в своей озабоченности духовным здоровьем. Обе они делают акцент на усилии — "невидимой брани", направленной на то, чтобы осветить мрак "подполья" подсознания и привести к "метаморфозе" или к metanoia и преображению. Если психиатры ищут "прекрасный образ", то для подвижников это есть восстановление Первоначального Образа — образа Божьего, стремящегося к Богу. Но самая трудная задача для психиатров — понять, как возвратить веру в жизнь, в свою собственную судьбу и в чем состоит конкретный смысл каждой индивидуальной жизни[139]. Это великая евангельская Тайна личного креста.
Д-р Нодэ[140], принадлежащий к школе Фрейда, ищет ту "психологическую этику", которая подразумевается в психоанализе. Здоровье предполагает элементы этики и даже "определенную систему ценностей, непременно связанную с определенной этикой и метафизикой". Эта констатация доказывает, что для лечения требуется имманентная метафизика. Нодэ подразумевает тут этическую норму, которая обязывает и самого врача, и состоит в бескорыстной любви к другому, в привязанности к добру ради самого добра, в чувстве собственной неповторимой ценности и, наконец, в признании объективной истины. Несмотря на огромную ценность этого признания, трагично то, что речь идет о постулатах и никакая имманентность никогда не сможет им соответствовать. Сам Фрейд замыкается в безропотную покорность, удостоверившись в иллюзорности своих собственных мечтаний о счастьи людей[141]. Психиатрия сама по себе есть лишь техника:и метод. Становится очевидной необходимость метафизики для того, чтобы можно было обосновать этику.
Откуда пришел человек и куда он идет? Этот основной вопрос сопутствует человеку во все времена. Если человек не ответит на этот вопрос, он не сможет обрести веру в жизнь. Его достоинство никогда не смирится с маленькими нормами, маленькими вечностями, имманентными и преходящими. Только Евангелие со держит точный ответ: "Я исшел от Отца... и иду к Отцу" (Ин. 16.28). И перед лицом своего страшного одиночества человек призывает Святого Духа, Ходатая и Утешителя (Ин. 14.16). Когда человек обращается к Богу, он в нем узнает Того, Кого ищет. Кого он искал испокон веков: это естественный "гелиотропизм". Библия достаточно оптимистична; человек любит то, что хорошо, он стремится к свету, к знанию, к обогащению бытия, он может жить и находить радость лишь в экзистенциальных условиях, определяемых апостолом Павлом: В Боге есть лишь да (см. 2 Кор. 1.20) —лишь утверждение, цельность, неуклонное возрастание. Где сокровище ваше, там сердце ваше (Мф.6.1), но сердце в своей неутолимой жажде стремится лишь к Тому абсолютно желаемому, о Котором говоритАпокалипсис.
Психоанализ старается обнаружить и изъять из больной души "плохие образы" и насадить в нее "прекрасные". Это искусство требует глубокого знания природы воображения. Синесий, епископ Птолемаидский, определяет место воображения и его образов между временем и вечностью; благодаря этим образам и памяти, которая их сохраняет, мы способны к познанию. Но, добавляет он, бесы также пользуются этими образами и питаются за счет нашего воображения. Юнг, со своей стороны, в своих "Психологических типах"[142] отмечает, что "комплексы очень похожи на бесов".
Человек представляет себе мир, свою собственную реальность, самого себя[143]. Важность воображения ставит основную проблему о действенном образе. Можно уважать закон, но нельзя его любить. Нельзя иметь личных отношений с идеей. "Знание третьего рода" Спинозы (III часть "Этики") является исключением очень индивидуальным. Вот почему всякая религия строится вокруг лживого лица. Только это лицо может сказать: "...Встань и ходи" (Мф. 9.5). Человек ищет Спасителя, чтобы быть спасенным, и он ждет Утешителя, чтобы вновь обрести веру в жизнь. В этом все значение почитания святых. Когда-то толпы приходили в пустыню посмотреть на столпников, чтобы в их память врезалось это зрелище власти духа над материей и над неустойчивостью жизни; люди уносили с собой неумелые рисунки, прототипы икон, чтобы постоянно напоминать себе величие, доступное человеку, образ самой реальной победы над злом. Аскеза сильно поражает воображение, контрастируя с самодовольством обыденной, посредственной жизни. Поэтому в Апокалипсисе говорится о женщине, облеченной в солнце (Откр. 12.1), и богослужение питает душу величественными видениями духовного мира. Этика голых принципов — без образов, без присутствия живых существ — также, как и эстетизм без метафизических корней, никогда не смогут разрешить конфликты существования , не смогут творить чудеса и приводить ко "второму рождению" в радости. Юнг утверждает: "Только религиозный символ приводит к полной сублимации"; и мы скажем, что речь идет о Символе веры, который провозглашается во время богослужения, потому что он вводит нас в присутствие призываемых Лиц Святой Троицы, и этим нас действительно потрясает.
Крайняя трезвенность восточной аскетики, даже запрещение питать образами свою молитвенную жизнь, "хранение ума" — все это представляет собой весьма тонкую культуру работы с воображением. Действительно, прежде всего следует очистить саму силу образа через чистоту сердца. Авва Филимон говорит: "Чистое сердце, как в зеркале, зрит Бога, потому что его ум открыт к высокому"[144]; здесь заложена целая культура воспитания сердца, его направленности: "С помощью воображения смотри в глубину своего сердца".
Такие уроки дает богослужение, в котором обряды, догматы и искусство тесно связаны. Его визуальные образы являются символами, взгляд на них не останавливается, но, отправляясь от них, возвышается до уровня невидимого. Если Византийское богослужение представляет икону всех библейских событий, то для того, чтобы в них увидеть образ Небесной литургии. Церковь отвергает всякое воображение, связанное с видениями, не доверяя чувствам, но окружает себя иконами, потому что именно икона принципиально исключает все эмпирическое и чувственное и возводит взор к чисто Духовному. Она обозначает Присутствие, не "овеществляя" Его. По словам преп. Иоанна Дамаскина, икона не является изображением, но Апокалипсисом — откровением сокровенного. Ее сила максимальна потому, что она есть окно в трансцендентное без чувственного образа[145]. "Тот, кто может сказать: у меня есть религиозный опыт, — является самым счастливым человеком, и никто не может отрицать реальность этого опыта, так как этот опыт полностью изменил жизнь", — говорит Юнг. Идет ли речь о простом внушении? Если символ представляет собой лишь служебную идею, полезную с точки зрения психологического прагматизма, если он лишь esse in anima (существует в душе), то он теряет всю свою силу. Религиозная сторона жизни не есть имманент ная проекция содержимого души, но воспитание духовного слуха. "Наученные Богом" (по преп. Макарию Египетскому[146]) получают самое сильное внушение, так как внушает Сам Бог. Но если опиум насилует, Божественное внушение приглашает к выбору: "Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло" — выбирай! (Втор. 30.15). Переоценка (Umwerlurg), по Дайму, представляет собой очень важную идею, так как она ведет к очевидности, которая снимает покров с настоящих кумиров, настоящего опиума.
Достоевский в эпизоде, посвященном кошмару Ивана Карамазова, рассказывает историю профессора с прогрессивными идеями, который ни во что не верил и был "научно" убежден (научный опиум), что после смерти его ждет разложение. Но вот, в момент его преставления, будущая жизнь наступает, и наш профессор восклицает с негодованием: "Это противоречит моим убеждениям, я этого не принимаю". Ему выносится приговор пройти квадрильон километров пешком во мраке: образ ада, свойственный всякому внушению (гипнозу). Беззаконие может привести к окончательному окаменению в гордости отчаяния[147] "невинновиновато-го" или же быть опознанным с помощью духовной категории "грешника". "Великий грешник" (Достоевский) взывает из глубины, зовет и привлекает к себе спасение. Существует проблема, связанная с переносом чувств больного на врача. Психоаналитики стараются избегать того, что может превратить врача в жертву. Но врач вместе с больным могут направить свои взоры на Восток и в мистическом Агнце увидеть тайну Божественного "переноса".
Аскетизм
Чудо во время свадьбы в Кане Галилейской, претворение воды в вино предлагает классический образец преобразования человеческой природы, к которому направлены все усилия подвижнической жизни. Это — metanoia, потрясение всей "экономии" человека, или второе рождение в мире Духа. Обряд заклинания при Крещении разрывает связь с властью князя века сего; обряд пострижения показывает, что весь человек стал другим, отличающимся от прежнего по обновленной своей природе. Следовательно, это радикальный разрыв с прошлым, самая реальная смерть и появление — не менее реальное — новой твари: "Теперь все новое" (ср. Откр. 21.5). Как говорит Николай Кавасила об обряде обнажения: "Мы идем к истинному свету и ничего не берем с собой... Мы совлекаемся кожных одежд для того, чтобы вернуться назад к царскому облачению... Вода крещения уничтожает одну жизнь и создает другую"[148]. Аскеза строго следует по пути, обозначенному таинствами. В этом шествии всякая остановка — это обратный ход: "...Никто..., озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия" (Лк. 9.62). Динамизм этой новой жизни стремится к предельному, к невозможному, к безумию в хорошем смысле этого слова.
Природа христианского аскетизма отличается от природы морализма. Морализм упорядочивает поведение, подчиняя его нравственным императивам. Но всякая постройка, основанная лишь на естественных силах, хрупка, и этически привлекательный фасад может скрывать фарисейство — "гордость смиренных". Но "добродетель" в понимании подвижников — человеческий динамизм, приведенный в движение присутствием Божьим. По поводу потерянной драхмы Кавасила отмечает: "Сам Учитель нагнулся к земле и нашел Свой образ". Но Благодать предполагает свободу воли. Человеческая свобода и Благодать в совершенной синергии оплодотворяют друг друга: "труды и пот"[149] аскетических усилий (Николай Кавасила) принадлежат нам и ничем не умаляют предупредительный и безвозмездный харизматический дар и его приоритетность. "Делание" в духовной традиции христианского Востока не означает нравственных действий (в смысле протестантского противопоставления веры и дел), но богочеловеческую энергию, человеческую деятельность в рамках Божественной деятельности.
С отрицательной стороны, если смотреть снизу, подвижничество является "невидимой бранью" — непрестанной, без передышки; с положительной стороны, если смотреть сверху, оно является просвещением, стяжанием даров, харизматизмом. По объяснению преп. Серафима Саров-ского[150], неразумные девы евангельской притчи были преисполнены добродетелями — потому что, хотя и неразумные, они были "девами", но у них не было даров Духа Святого. Вот почему в молитве, возносимой Святому Духу, мы просим: "Очисти ны от всякия скверны" и "Прииди и вселися в ны". Подвижник начинает с видения своей собственной человеческой действительности: "Познай самого себя"; потому что "никто не может познать Бога, если у него нет познания самого себя"[151] (преп. Антоний Великий). "Тот, кто увидел свой грех, больше того, кто воскрешает мертвых"; и "тот, кто увидел самого себя, больше того, кто видел ангелов" (преп. Исаак Сирин)[152]. Можно понять величие такого видения, так как самый большой парадокс зла, по мнению св. Григория Нисского, в том, что оно погрузило бытие в не-бытие. Атеистический экзистенциализм делает из этого философию абсурда: "Бытие без смысла, без причины, без необходимости"[153]. "Всякий существующий рождается бессмысленно, продлевает себя из слабости, умирает случайно"[154]. Здесь мы узнаем те три преграды греха (о которых говорит Николай Кавасила), которые были сняты Христом: естественная немощь, извращенная воля и, наконец, смерть. Без Христа остается неэкзистенциальный бунт (Камю, Батай) против абсурдности, безрезультатный, так как в конце концов его ждет уничтожение через ничто. Состояние тревоги и ужаса превращается в бред "мучительной радости", проявляющейся диким и нечеловеческим смехом[155] (пророчески показанном на образе Кириллова в "Бесах" Достоевского). В противоположность этому канон св. Андрея Критского (читаемый во время Великого поста) и канон преп. Иоанна Дамаскина (из чина отпевания) вводят в совершенную науку о человеческой душе и представляют собой что-то вроде "аскетического скафандра" для погружения в душу и исследования ее глубин.
После мгновенного взгляда в собственную бездну, обогащенная этим страшным видением, душа действительно устремляется к Божественному милосердию ("В бездные греховней валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну"); но восхождение происходит постепенно, и оно имеет образ лестницы. "Райская лестница" преп. Иоанна Лествични-ка указывает на анагогическое движение по ступеням, и лишь последняя ступень — это любовь. Таким образом, мудрость подвижников предупреждает об опасности какой-либо легкомысленной игры в любовь, об опасности ошибки при ее преждевременном опознавании. Истинная любовь всегда является плодом духовной зрелости.
Атмосфера смирения, постоянно углубляемого и культивируемого, сопровождает аскета на всем протяжении подвижнической жизни. Преп. Антоний Великий в момент смерти — весь сияющий от света — сказал: "Я даже не начал покаяния"[156]. Покаяние представляет собой единственную силу, которая коренным образом уничтожает всякий дух злопамятства, ропота и эгоцентризма. "Чем пустее человек, тем он больше наполнен собой", — говорил Пушкин.
Смирение является самой мощной силой, потому что оно перемещает ось жизни от человека к Богу; человек уже не заставляет вселенную крутиться вокруг своего "я", но сам становится в Священный центр — вблизи Бога — и находится таким образом точно на своем месте.
В "невидимой брани" внимание обращено на духовный источник зла. Грех приходит сверху, он совершается в духе и только потом выражается посредством душевного и плотского.
Аскеза, таким образом, приводит к установлению правильно организованной онтологической структуры — через господство духовного над материальным. При этом происходит аскетическая реабилитация материи. И материя, и "страсти хороши в руках опытных делателей духовной жизни". У преп. Максима Исповедника даже epithumia (вожделение) может стать горячим желанием Божественного.
Аскетизм изменяет направленность страстей, должным образом ориентирует их через очищение сердца и "хранение" ума. По словам Оригена, Христос, вселяясь в сердце, преобразует его по Своему образу. Духовность великих подвижников внушает душам чувство своего природного благородства, изумительного достоинства чад Божьих (преп. Макарий Египетский). Это понятие восходит к сообразности Первообразу — Человеколюбцу, Который возвращает эту сообразность всему роду Адамову.
Аскетический подвиг развивает памятование о смерти, которое является лишь настойчивым напоминанием о Вечности и тоской по ней, дар слез, в которых продолжают течь воды Крещения[157] (покаяние), духовное внимание и непрестанную молитву как постоянное состояние. Человек видит себя легким, не подверженным земному тяготению, совлекшим с себя свое ego, свое "я". Мир, в котором живет подвижник, — это мир Божий, живое удивление, потому что он есть мир распятых, которые воскресли. При свете пламени, горящего в глубине его души, можно увидеть в "нищем" то, что Евангелие называет "богатством в Боге" (ср. Лк. 6.20). От установки на то, чтобы "иметь", человек переходит к тому, чтобы "быть". Человек становится воплощенной молитвой.
Бог прост, и лоно Отчее есть единство. Зло сложно и из-за этого рассеивает. Подвижничество воссоединяет, интегрирует человеческое существо "по образу" Божественной простоты. Подвижник в единстве своего внутреннего мира созерцает "истины вещей", мысли Божьи, и силой своего собственного единства склоняет материальный мир к его предельному назначению, которое есть славословие Бога — Литургия.