Религиозные воззрения Гоголя.
Гоголь вращается чаще среди славянофилов, но его вернее считать западником.
Запад он знал, — о России больше мечтал и знал, какой Россия должна стать, нежели действительную Россию. С творческой серьезностью Гоголь пережил все демонологические мотивы романтики, и перевоплотил их в образах. И чувствуется в этом острота личного опыта, — мир во власти злых сил. Рано пробуждающееся чувство религиозного страха.
От романтизма у Гоголя и первое утопическое искушение- творческой силой искусства. И первое разочарование, —искусство оказывается двусмысленным и беспомощным. Реальности Церкви тогда Гоголь не ощущал. Он читал Библию как книгу пророческую и даже апокалиптическую. Религиозный опыт Гоголя не исчерпывается эстетическими переживаниями. Социальные мотивы резко вычерчиваются в его сознании. Ближайшие друзья Гоголя связаны с католическими кругами в Париже. Это новый источник соприкосновения с социальным католичеством. Одновременно Гоголь читает и святых отцов, в русских переводах. С ранних лет у Гоголя была уверенность в своем избранничестве, в своем призвании и предназначении — чем-то означить свое существование, нечто великое или особенное совершить. Такое самочувствие характерно для всего поколения и даже для всей этой сентиментально-романтической эпохи. У Гоголя опасная теория молитвы. «Как узнать хотение Божие? Для этого нужно взглянуть на себя и исследовать себя: какие способности, данные нам от рождения, выше и благороднее других. Теми способностями мы должны работать, и в сей работе заключено хотение Бога». Гоголь практиковал такую молитву, придавал творениям непогрешительное значение, видел в них высшее откровение.
В опыте Гоголя элементы аскетического надрыва, перенапряженность покаянной рефлексии. В «Мертвых Душах», во второй части, - программа социального христианства. Основная категория у Гоголя служба, — даже не служение. В религиозно-социальной утопии Гоголя государство заслоняет Церковь и творческая инициатива предоставляется мирянам, а не иерархии и не духовенству. Гоголь пророчит небывалое воспламенение сердец. Гоголь говорит о религиозно-исторических преимуществах Восточной Церкви, Церкви будущего. Для новых исторических задач Западная Церковь уже не подготовлена.
В эпоху «Переписки» Гоголь подчеркивает психологическое значение образа Христа. От славянофилов Гоголя отделяла и отдаляла встревоженность, его предчувствия социальной грозы и замешательства. Характерно сочетание апокалиптического трепета с «расчетами» его утопических проектов. В творчестве Гоголя проблема христианской культуры показана с утопической стороны, как искушение. А.С.Хомяков — систематик и идеолог славянофильского учения (1804-1860). Отделанной системы нет и у Хомякова. Он не проходил через сомнение и кризис, сохранил нетронутой изначальную верность. Хомяков был прирожденный диалектик. У него не было чувства земли. Часто создается впечатление его непочвенности. Восприятие Церкви у Хомякова нельзя называть бытовым. У Хомякова самодостаточность Церкви показана с такой очевидностью, что историческая действенность ее остается в тени. Очевидно серьезное знакомство Хомякова с отеческими творениями. Бесспорно знакомство Хомякова с современной германской философией. Хомяков исходит из внутреннего опыта Церкви. Он не столько конструирует или объясняет, сколько именно описывает. Как очевидец, он описывает реальность Церкви, как она открывается изнутри, через опыт жизни в ней. Он исключает возможность определять или доказывать с внешней убедительностью, связывающей или обязывающей неверующего. Речь идет о познании христианской истины. Он призывает взять ключ и войти в церковные врата. Этот ключ есть вера. Авторитету Хомяков противопоставляет свободу, —не как право, но как обязанность. Всего менее Хомяков допускает свободу частных мнений. Рациональную убедительность он отстраняет, что рассуждает каждый за себя и от себя. Церковь прежде всего единство. «Соборность» для Хомякова не совпадает с «общественностью». Соборность - Божественная характеристика Церкви. В своей полемике Хомяков применяет древне-церковный обычай противопоставлять Церковь и ересь, прежде всего, как любовь и раздор, или общение и одиночество.
О месте и роли Церкви.
Юрий Самарин (1819-1876), в истории русской Церкви при Петре видел столкновение романизма и протестантизма. И он видел в этом столкновении диалектическую встречу. Под давлением Хомякова, Самарин смягчил прямолинейную диалектичность первоначальных схем, разделял жизнь и сознание, и от этого начинал свой диалектический ряд. У Самарина диалектика, предполагающая в исходной точке раздельность, различал два нераздельные аспекта церковности: Церковь, как жизнь таинств, — и по этой стороне не допускал развития, — и Церковь, как школа. В Церкви «борющейся» (т. е. воинствующей) это натяжение никогда не будет снято, — пока не наступит торжество. Преимущество Православия - Церковь не притязает поглотить в себе науку и государство, признает их рядом с собой. Самарин замыкает Церковь в обособленный момент веры, ограничивает ее одним только религиозным моментом, религия не должна становиться философией. Но отсюда следует преимущество философии, только она может оградить неприкосновенность религиозной сферы, провести грань между разумом и верой. Неправда западных исповеданий - в нерасчлененности «отдельных сфер». Только Православие может быть оправдано современной философией. Как организм любви, Церковь не подлежит суждению разума. Богословское толкование вероучительных истин он считает условным, полнота и истина могут быть увидены только изнутри. Хомяков воспринимает богословие на живом фоне изначальной и неизменной перводанности.
Три периода русской философии:
Первая - три десятилетия, от средины двадцатых до средины пятидесятых годов — «замечательные десятилетия» русской романтики и идеализма. Эта эпоха перервана приступом противофилософских настроений.
Вторая эпоха совпадает со второй половиной XIX века: время «великих реформ». Это время решительных сдвигов и глубочайших переслаиваний в русском народе. Новое движение предваряется отрицанием. Действительный смысл «нигилизма» - всеобщее отрицание. Отрицали всякое «прошлое» вообще, историю. Русский «нигилизм» был самым яростным приступом антиисторического утопизма. Это был шаг назад, к авторитетам XVIII-го века, возврат к «природе» из «истории», включение человека в «естественный порядок» природы. Это было утопическое злоупотребление категорией «идеала». Они оставались в плену самого прописного морализма.
Потому и был так легок и быстр переход к откровенному морализму семидесятых годов. С этим связан социальный разрыв между творящим меньшинством и «интеллигенцией». К философии и к «метафизике» устанавливается пренебрежительное отношение, философов едва терпят. Приходит разночинец. Приходится бороться не с консерватизмом и косностью застарелых предрассудков, но с опрощенством, снижением культурного уровня. Утрачивается потребность в истине, теряется познавательное смирение перед действительностью. В «шестидесятые годы» книжность и кабинетность были особенно разительны. В редакциях «толстых журналов» вырабатывалось «культурно-общественное самосознание». И эта утилитарно-моралистическая травма оказалась в русской душе особенно злокачественной и ползучей. Острый привкус психологизма чувствуется очень в русском культурном творчестве, до конца века.
Третий период в истории русской философии начинается с завершения сложения философской среды, философия становится темой общественного внимания, оживает интерес к родному философскому прошлому. Этот перод скорее оборванный, чем замкнутый социальной катастрофой.