Елизавета I, королева-девственница

[626]

Девственность Елизаветы Тюдор была такой удивительной чертой в период ее правления, что когда королеве было уже около пятидесяти и она была влюблена в сэра Уолтера Рэли, ее величество согласилась на его предложение о том, чтобы новая американская колония в ее честь была названа Вирджиния[627]. До самой ее смерти современники строили предположения и сплетничали, беспечно злословя о своей королеве, но все свидетельства, включая переписку дюжины информированных зарубежных дипломатов, подтверждали, что Елизавета, как она и заявляла, и в самом деле была королевой-девственницей.

Почему же эта очаровательная, блистательная, добившаяся больших успехов и честолюбивая молодая женщина, о страстном и ревнивом сердце которой слагались легенды, никогда не уступала своим возлюбленным? На это у нее были как психологические, так и политические причины. В детстве Елизавета находилась под воздействием брака в стиле Генриха VIII. Это началось, когда ей было два с половиной года, а Генри, ее отец, разлюбил ее мать Анну Болейн. Вместо нее его изменчивое сердце воспылало страстью к Джейн Сеймур – лучезарной, грациозной, кроткой и скрытной фрейлине Анны. Хрипловатая, порывистая, самолюбивая и простоватая Анна была вне себя, когда случайно увидела Джейн, сидевшую на колене ее мужа. Вскоре после этого она родила недоношенного мертвого сына. Вместо того чтобы выразить жене сострадание по поводу их совместной утраты, Генрих ворвался в покои больной Анны, гневно обвиняя ее в том, что она лишила его наследника. Развод в стиле Генриха VIII был близок.

Враги Анны сфабриковали обвинения против нее, а Генрих искал повод, чтобы избавиться от законной супруги, и делал вид, что он в ярости. После непродолжительного заточения в лондонском Тауэре Анна прошла через инсценированный судебный процесс[628], на котором была приговорена за супружескую измену к отсечению головы, причем до последнего дыхания она отрицала свою вину. Елизавета, находившаяся в то время далеко, в Хансдоне, где ее воспитывали, так никогда больше и не увиделась с матерью. Перед смертью Анна дала указания о религиозном образовании Елизаветы, но других инструкций или последнего послания не оставила. Она умерла, обвиняя маленькую дочку в том, что та стала причиной ее несчастий, потому что оказалась не мальчиком.

Маленькая принцесса была в большой опасности, грозившей ей со стороны отца, как и ее единокровная сестра Мария, когда Анна Болейн сменила ее мать – испанку Екатерину Арагонскую. Воспитатели Елизаветы, понимая, в каком она находилась сложном положении, были ошеломлены[629]. И у них имелись на то основания, потому что вскоре Генрих заставил парламент провозгласить Елизавету незаконнорожденной, точно так же, как раньше уже поступил с Марией, вместе с которой послал ее жить.

Вскоре после того, как Елизавете исполнилось четыре года, новая королева – Джейн, родила Эдуарда, долгожданного сына и наследника Генриха. Когда Елизавету и Марию привели на крестины их единокровного брата, им пришлось идти мимо представлявших собой жуткое зрелище гниющих конечностей и отрубленных голов, почерневших от кипящей смолы, прибитых гвоздями к стенам, на эстакадах и перекрытиях повсюду возвышавшихся столбов и памятников замученным и убитым, незабываемых напоминаниях о жестокости репрессий Генриха. В последнем случае его жертвами стали повстанцы «Благодатного паломничества»[630]. Бывших принцесс, теперь формально объявленных незаконнорожденными, наверное, бросал в дрожь или даже в слезы тот факт, что их отец, убивший мать Елизаветы, был способен на такие ужасные вещи.

Следующие впечатления от брака Елизавета получила, когда Генрих решил снова жениться после преждевременной естественной смерти Джейн Сеймур. Однако, впервые увидев свою нареченную Анну Клевскую, по общему мнению слывшую красавицей, он пришел в ярость. У нее «не… светлый цвет лица , – проревел он, – но… как будто загорелый … Я не люблю ее». Он не мог отказаться от женитьбы на ней, но не стал с ней спать и очень скоро развелся.

Вскоре Генрих опять женился. На этот раз его невестой стала молодая Екатерина Говард, сирота, в прошлом которой был опекун со скотскими замашками и совративший ее старший по возрасту мужчина Фрэнсис Дерем. Она продолжала изменять королю – с курьером Томасом Калпепером. Когда шантажисты и интриганы донесли об этом Генриху, королева Екатерина Говард тоже была обезглавлена. После этого распространился сомнительный слух о том, что перед смертью она прошептала: «Я умираю королевой Англии, но я бы предпочла умереть женой Калпепера», что вызвало направленную против нее бурю народного негодования.

Последняя жена Генриха – Екатерина Парр, до свадьбы с ним ранее уже состояла в браке с двумя другими немолодыми мужьями[631], и Генрих стал ее третьим супругом. Она была добра к брошенной всеми Елизавете, устроила ее при дворе и курировала ее воспитание. Новая жена еще не успела Генриху наскучить, как он скончался. Елизавете было тринадцать лет, ее восстановили в правах принцессы, которой полагалось преклонять колени перед девятилетним братом, не особенно приятным Эдуардом.

В подростковом возрасте Елизавете пришлось столкнуться еще с одним браком, прибавившим ей непосредственного отрицательного опыта. Когда ей было четырнадцать лет, Екатерина Парр вышла замуж за адмирала Томаса Сеймура. Екатерина уже была от него на сносях, когда адмирал украл у нее ключ от спальни Елизаветы и мог без приглашения заходить к ней в комнату, стаскивать девочку с постели, обнимать и целовать, шлепать по попке, все это время пересыпая речь непристойными шуточками. Сначала он пытался заманить Екатерину, чтобы та присоединилась к нему в развлечении, которое он называл щекоткой Елизаветы в кровати.

Однажды Екатерина держала падчерицу за руки, пока Сеймур резал ее платье на сотню кусочков.

Елизавета пыталась сопротивляться, смотрела в книгу, делая вид, что читает, когда он с ней пытался говорить, а если заранее знала о его приходе, пряталась за занавесками. Его внимание к ней возрастало – он прокрадывался к ней в спальню по ночам с голыми ногами, хотя и в ночной рубашке. При дворе стали распространяться сплетни и слухи. Как-то раз Екатерина застала его одного с Елизаветой на руках. Она немедленно отослала падчерицу прочь. Елизавета, развитая не по годам и достаточно опытная в житейских делах, поняла последствия своего изгнания. Когда спустя год Екатерина умерла, Елизавета отказалась писать адмиралу письмо с выражением соболезнований. «Я не стану этого делать, потому что это ему не нужно», – с горечью сказала она[632].

Несмотря на смерть Екатерины, скандал продолжал донимать Елизавету. Речь шла о том, что за этими действиями стояло нечто большее, чем обычное совращение. Хотя моральные устои и любовь к Екатерине вынуждали Елизавету противиться его домогательствам, ее привлекали красота и жизнерадостность Сеймура. Удаление от двора стало для Елизаветы сокрушительным, унизительным и очень опасным ударом. До нее дошел слух о том, что Сеймур надеялся на то, что Екатерина скончается при рождении ребенка и тогда он сможет жениться на подраставшей принцессе, а она – Елизавета, уже якобы родила от него незаконнорожденного ребенка, а сейчас снова была беременна. Елизавета еще была подростком, но уже получила суровый урок: поскольку она была принцессой, ее флирт оказался вопросом, связанным уже не столько с ее сердечными делами, сколько с делами государственной важности.

Стало очевидно, что Сеймур – теперь подозрительно веселый вдовец – пытался на ней жениться. Тем временем его обвинили в государственной измене, и Елизавета должна была отвечать на вопросы о ее участии в разрабатывавшихся им планах. У нее хватило здравого смысла написать лорду-протектору письмо в свое оправдание, назвав слухи «бесстыдной клеветой», и предложить предстать перед судом, где плоский живот мог бы подтвердить ее невинность. Она также отметила, что не вышла бы замуж без согласия Тайного совета[633], и это положение впоследствии она всегда оставляла неизменным. В конечном итоге Сеймур был обезглавлен, а Елизавета оправдана, хотя в последующие два года слухи продолжали распространяться, а ее брат король Эдуард отказывался принимать ее при дворе.

Получив передышку, Елизавета извлекла из этих событий бесценные уроки. Ее предали болтливые и беспечные языки женщин из ее собственной прислуги. Ничто из того, что она делала, не оставалось тайной для этих женщин, почти все свои дни проводивших вместе с ней и всегда представлявших потенциальную угрозу подглядывания и подслушивания. (Когда она была королевой, ей прислуживали восемнадцать женщин.) С тех пор она стала соответствующим образом вести себя в частной жизни.

Другой урок, который Елизавета извлекла из тех событий, состоял в том, что ее тело принадлежало не ей, а Англии, и что ее брак был политическим событием, в отношении которого решения принимали и одобряли государственные советники. И когда этому надлежало случиться, ей следовало быть девой, ее репутацию не должно было омрачать ни единое пятнышко, ничто в ней не могло вызывать и тени подозрений. Ведь в мире, где она жила, как Елизавета усвоила на примере многочисленных браков Генриха, даже намек на неверность королевы легко мог стоить ей головы. Вскоре ей стало ясно, что решением огромного числа потенциальных проблем для нее могло стать сохранение девственности.

Замечательная одаренность Елизаветы и очень неплохое образование также усиливали ее ощущение личной независимости и честолюбия. Несмотря на тяжелое детство, у нее было несколько прекрасных кембриджских преподавателей. Она бегло говорила на пяти или шести языках, серьезно изучала классическую литературу и прекрасно разбиралась в рисовании и поэзии (позже она покровительствовала Шекспиру и защищала его). У нее был замечательный каллиграфический почерк, она великолепно танцевала, была прекрасным музыкантом. Елизавета отлично знала историю, политику и дипломатию, как с формальной стороны, так и то, что происходит за кулисами. Разбиралась она также в финансах и бухгалтерской отчетности. Она никогда не лезла за словом в карман, быстро и находчиво наносила ответный удар, прекрасно писала на элегантном, утонченном английском языке.

Характер у нее был несгибаемый, железная воля, о которой еще в детстве упоминали ее няньки, с течением времени лишь окрепла. Когда Елизавета была расстроена или злилась, она могла ругаться и сыпать проклятьями, плеваться и даже стукнуть кулаком. Когда ей было смешно, она могла кататься со смеху. Она любила охотиться и устраивать розыгрыши. В еде была умеренна, а прихорашиваться любила сверх меры, покрывала лицо косметикой, одевалась в невероятные платья, голову покрывала искусно сделанными париками, украшала себя восхитительными драгоценностями.

Елизавета продолжала жить жизнью незамужней дамы. После неудач с планами Генриха по ее обручению в детстве королева Мария, которую многие с ненавистью называли Марией Кровавой из-за крови, пролитой в ходе преследований тех, кто не исповедовал католичество, без особых успехов пыталась найти своей единокровной сестре какого-нибудь католического принца. Молодая Елизавета, к тому времени уже набравшаяся достаточно опыта в искусстве борьбы за выживание, избрала для себя самый безопасный путь и поклялась, что «не выйдет замуж, даже если ее посватают за королевского сына». Тем не менее Мария и ее испанский супруг продолжали вести переговоры о муже для принцессы, а та настойчиво продолжала отказываться от всех предложений такого рода.

Позже, в 1558 г., после смерти Марии, скончавшейся в глубокой печали от серии ложных беременностей и вполне реальной болезни, Елизавета стала королевой. Ее восшествие на престол оказалось крупной удачей христианства, а ее замужество обрело размах политической и дипломатической проблемы первостепенной важности. В Совете и палате общин этот вопрос обсуждался ad nauseum[634]. Без всяких сомнений, он вполне мог быть самой распространенной темой разговоров среди образованных людей по всей Европе. Советники Елизаветы поверхностно оценивали кандидатов по их личным качествам, отметая действительно отвратительных, уродливых или бестолковых мужчин[635], придавая гораздо большее значение их национальным и семейным связям, финансовому положению, религиозной принадлежности и профессиональному опыту. Елизавета получала от развития интриги немалое удовольствие и побуждала своих советников предлагать как можно больше имен, повсеместно возбуждая надежды, сея панику и способствуя распространению слухов. В конце концов палата общин обратилась к королеве с просьбой выйти замуж. Открыто в обращении об этом не говорилось, но в тексте его ощущалась паника в связи с тем, что у незамужней королевы не могло быть наследника. А потому она вполне могла стать жертвой убийства или свержения представителями побочной линии претендентов на престол, начиная с ее родственницы королевских кровей Марии, королевы Шотландии, казненной по ее приказу в 1587 г.

Ответ Елизаветы был пространным, любезным и однозначным. Она изменит свое положение одинокой женщины, когда ее благословит на то Господь, а до тех пор будет править, всегда исходя исключительно из интересов Англии. В отличие от других представителей королевского семейства – на память приходит ее покойная единокровная сестра Мария со своим мужем-католиком, – она бы никогда не принесла в жертву национальным или религиозным интересам брачные или личные соображения. «В конце концов, – делала она вывод, на удивление точно предвосхищая будущее, – для меня будет достаточно, если на мраморном надгробии напишут, что королева, правившая столько-то времени, жила и умерла девой»[636].

Это соответствовало истине постольку, поскольку все так и развивалось, но мотивы Елизаветы были значительно более сложными. Она прекрасно отдавала себе отчет в последствиях неразумно выбранного мужа, как в случае с Марией. Равным образом, она знала о том, насколько успешно можно было бы манипулировать политикой и дипломатией, ведя бесконечные переговоры о будущем браке, которые в конечном итоге завершились бы ничем, позволив ей выйти сухой из воды и сразу же пробудить надежды на союз с другим кандидатом или поклонником. Более того, что брак мог предложить ей лично? Она уже была королевой, невероятно богатой и надежно защищенной. Она была способна вызывать восхищение – притворное или подлинное – любого мужчины в своем королевстве. Замужество могло лишь ограничить ее независимость, уменьшить власть и подвергнуть испытанию ее очень ограниченное терпение. Кроме того, оно могло угрожать стабильности нации, как это случилось в связи с браком Марии Тюдор и Филиппа.

Ни один мужчина не мог выиграть ее руку, но сердцем своим Елизавета могла распоряжаться так, как ей было угодно. Она бурно влюблялась, обычно в привлекательных мужчин моложе ее. Самой продолжительной ее привязанностью, так и не доведенной до логического завершения, был Роберт Дадли, позже ставший графом Лестером. Он был женатым мужчиной, странная смерть супруги которого – она сломала шею во время несчастного случая, когда ее муж оставался вместе с Елизаветой, – привела к распространению самых разных зловещих слухов о том, насколько удобной оказалась ее смерть.

Любовь Елизаветы к «милому Робину» продолжалась тридцать лет, и когда в 1588 г. он скончался, она уединилась в своей комнате и отказывалась кого бы то ни было принимать. В конце концов ее самые приближенные сотрудники рискнули приказать выбить дверь покоев королевы, чтобы можно было к ней войти и поговорить. Глубокая привязанность Елизаветы к Робину не помешала ей по дипломатическим причинам рассматривать возможность его женитьбы на Марии, королеве Шотландии. Но сама она не хотела принимать участия в его браке. «Здесь я буду единственной хозяйкой, а у меня никакого хозяина не будет!» – как-то крикнула она ему во время ссоры[637].

Лестер, со своей стороны, никогда не рассчитывал на то, что она выйдет за него замуж, потому что, когда ей было восемь лет, она поклялась остаться незамужней. «Мне ненавистна мысль о браке по той причине, что я не смогу раскрыть для себя родственную душу»[638], – призналась она однажды лорду Суссексу. Причины этого остаются загадочными, но некоторые из них нетрудно себе представить.

На протяжении жизни Елизавета гордо выставляла напоказ свое мучительное положение незамужней женщины и заигрывала с иностранными дипломатами, намекая на разные брачные предложения. Каждый раз, когда это происходило, ее нравственность подвергалась тщательному исследованию, в ходе которого служанки, придворные дамы и царедворцы выражали готовность поделиться своими откровениями в отношении королевы. Их суждения всегда оставались неизменными:

ее правдиво и искренне хвалили и славили за непорочность и королевскую честь, и… не было ничего, что можно было бы вменить ей в вину; а вся клевета, которая о ней распространялась, порождалась завистью, злобой и ненавистью[639].

Елизавета проходила любые проверки, но до заключения брака дело доводить отказывалась. Парламент и ее советники, обеспокоенные вопросом о ее преемнике, приводили доводы о том, что брак был не столько ее личным делом, сколько важнейшим вопросом для будущего Англии, и оказывали на нее давление с тем, чтобы она приняла какое-то решение. В ответ Елизавета выступала в защиту своей девственности и незамужнего положения: она была законопослушной англичанкой и собиралась выйти замуж, «как только представится подходящий случай… и хоть я женщина, но мне достанет храбрости, чтобы держать ответ за то место, на котором я нахожусь, как всегда поступал мой отец. Я ваша миропомазанная королева»[640].

Королева-девственница создала вполне определенную модель отношений. Она поощряла поклонников тратить время на долгие разговоры, а потом отвергала их. Это работало к ее политической выгоде, поскольку потенциальные поклонники, рассматривая ее в качестве подходящей партии, не хотели создавать ей проблемы. Единственным исключением здесь был Франсуа, герцог Алансонский. Когда они встретились, ему было двадцать три года, а ей в два раза больше. В течение одиннадцати лет Елизавета колебалась между любовью и безразличием к нему. В конце концов она обсудила их отношения со своими советниками, и их равнодушное одобрение испугало ее так же сильно, как народное возмущение при известии о возможности настолько неподходящей партии.

К концу жизни дева, которая так часто любила и была любима, которая флиртовала, возбуждала надежды, искала расположения, ссорилась и даже казнила кавалеров, распрощалась со своей самой большой любовью – парламентом английского народа. Ни один принц не любит своих подданных больше, чем я, заявила она, и ни одна королева не могла быть счастливее, чем я, рискуя за них своей жизнью. Хоть она была женщиной, Господь даровал ей мужское сердце, в котором никогда не было места для страха перед любыми внутренними или внешними врагами.

23 марта 1603 г. умиравшая Елизавета призвала архиепископа Уайтгифта, своего «маленького черного супруга», которому она благоволила, поскольку, как и она, он соблюдал целибат[641]. Уайтгифт встал у ее постели на колени, взял ее за руку и в течение нескольких часов беспрестанно читал молитвы, пока она не заснула. Королева скончалась во сне, и позже странствующие сказители и певцы горько сетовали:

Она сама творила суд и правила народом,

Ни одному мужчине отчета не давая,

Сама решала все вопросы, такая деловая,

Всего лишь женщиной она была, храня свободу[642].

В этой песенке отразилась вся жизнь Елизаветы. Прежде всего, она была английской королевой и, в отличие от своего отца, который по собственному желанию мог жениться и разводиться, знала, что супруг-мужчина мог подорвать ее авторитет, разделить с ней власть, унизить ее и навредить ей. Точно так же, как монахини были Христовыми невестами, Елизавета была невестой Англии, хоть и взгляд ее блуждающий не всегда украшал красивое лицо, и мышечная структура подводила, и убедительно льстивый язык не всегда был уместен. Ее детские душевные травмы, причиненные трагическими супружескими неудачами Генриха, и тот факт, что ее чуть было не совратил адмирал Томас Сеймур, со всеми своими последствиями стали для будущей королевы жестоко усвоенными уроками. Собственные политические представления укрепили ее взгляд на брак, по крайней мере, на ее отношение к собственному замужеству.

Если бы я была молочницей с ведром в руке… то не вышла бы из этого несчастного незамужнего состояния, чтобы сравняться с величайшим из монархов. Дело не в том, что я осуждаю брачный союз двух людей или неверно о нем сужу, просто обстоятельства бывают вызваны необходимостью и не могут располагать собой для другого образа жизни[643].

Важно помнить, что Елизавета приравнивала сексуальные отношения к браку – она сделала так, что моральные нормы ее придворных были самыми высокими в Европе, – и, поскольку она вызывающе отвергала ограничения брака, выбрала целибат. Ее королевская власть и престиж имели гораздо большее значение, чем обычная романтическая любовь, удовольствие испытывать которую королева себе свободно и открыто позволяла, никогда не забывая, что в отношениях она пользовалась огромным преимуществом своего высокого положения. Елизавета была слишком умной и честолюбивой, чтобы подчиниться мужчине, и использовала свою широко известную девственность как стену, защищавшую ее от любого, кто хотел слишком близко подобраться к браздам правления. Последовательно выполняя точные пожелания своих советников и парламента о замужестве и предоставлении Англии преемника, она укрепила собственную власть и сделала то, что никогда не удавалось сделать ни одной другой женщине: дала свое имя целой эпохе.

Флоренс Найтингейл

[644]

«Жизнь моя состоит из страданий в гораздо большей степени, чем из чего-то другого, разве не так, Господи?» – писала Флоренс Найтингейл в отчаянии от бессмысленности существования под крышей родительского дома. К тридцати одному году ее привилегированная жизнь с матерью Фанни и сестрой Парфой была ограничена бесконечными светскими визитами, приглашениями на чай и приемами. У Флоренс все эти занятия вызывали отвращение, даже благотворительные балы и концерты, на которых «люди обманывают собственную совесть и закрывают на это глаза»[645].

Более десяти лет тому назад, 7 февраля 1837 г., с ней говорил Господь и призвал ее к себе на службу. Но в отличие от послания, полученного Жанной д’Арк, у Флоренс не сложилось определенного представления о том, что должна была представлять собой эта служба.

В любом случае, ее родители выступали против желания дочери овладеть какой-то профессией и сделать карьеру. В викторианской Англии женщинам, подобным Флоренс, следовало выходить замуж. Она вполне могла стать для кого-то прекрасной парой – привлекательная, состоятельная, умная, свободно говорившая на нескольких языках, начитанная, энергичная, остроумная. Она «обожала» своего многолетнего поклонника Монктона Милнза, но через девять лет ухаживаний его отвергла. Позже она ужасно страдала, когда он в редких случаях заговаривал с ней, но никогда не жалела о принятом решении. Монктон мог бы удовлетворить ее интеллектуальную и страстную натуру, поясняла Флоренс, но

я по природе человек нравственный и активный, и мне необходимо удовлетворять мои порывы, а в жизни с ним я не смогу этого достичь. …Я могла бы найти удовлетворение, проведя жизнь с ним и объединяя наши неодинаковые силы в некоторых крупных вопросах. Я не могла бы удовлетворить свои порывы, проведя с ним жизнь и занимаясь проблемами общества и организацией его внутреннего устройства.

Господь, как ей казалось, выделил ее, чтобы она относилась к незамужним женщинам, которых Он «подготовил бы… в соответствии с их призванием»[646]. Ее семейство пришло в ярость. Флоренс отвергла кандидатуру прекрасного мужа. Семейные дрязги переросли в ожесточенные баталии.

В тридцатый день рождения Флоренс вошла в конфликт с собственной жизнью: «Сегодня мне исполнилось тридцать лет – возраст Христа, когда он начал исполнять свою миссию. Хватит мне заниматься детской ерундой. Никакой больше любви. Никаких браков. Теперь, Господи, позволь мне думать только о Твоей воле, о, Господи, о Твоей воле, Твоей воле»[647]. Постепенно эта воля ей раскрылась: она должна посвятить жизнь уходу за больными – уходу за разинями, пьяницами, проститутками и преступниками.

Больницы, существовавшие в то время, были рассадниками нечистот, разложения, осквернения и смерти. Лишь самые нищие и доведенные до отчаяния люди могли пойти в учреждение, полы которого были скользкими от рвотной массы, фекалий и крови, где пациентов клали вместе на грязные кровати без белья и хирурги, как было заведено, в рутинном порядке совращали дегенеративных медицинских сестер.

Периодически родители Флоренс с раздражением отказывались даже думать о ее просьбе о вступлении в этот мир. И вновь Флоренс была в отчаянии. «На тридцать первом году жизни ничто меня не влечет, только смерть, – писала она. – Почему, Господи, я не могу быть довольна жизнью, которая нравится огромному числу людей?.. Господи, что мне делать?»[648]. В конце концов она восстала – заставила родителей разрешить ей поехать в Германию на курс обучения в медицинском учреждении, Институте в Кайзерверте-на-Рейне. Родственники ожесточенно сопротивлялись по каждому вопросу. Сестра Парфа бросила ей в лицо браслеты с такой силой, что Флоренс упала в обморок. Но, несмотря на это, она уехала в Кайзерверт.

Занятия в институте начинались в 5 утра и заканчивались ночным чтением Библии. Пища для бедных, скромный приют и указания по уходу – оценки отсутствуют. Эти вопросы для нее не имели значения, поскольку к тому времени Флоренс определила свое призвание. «Это жизнь, – писала она матери. – Теперь я знаю, что значит жить и любить жизнь… Мне не нужно другой земли, другого мира, кроме этого»[649].

Когда она вернулась домой, противодействие семьи ее планам не сократилось. Тем не менее Флоренс удалось отстоять свою позицию, и в 1853 г. ей предложили должность управляющей Института ухода за больными дамами. Хоть она терпеть не могла милосердных дам, руководивших этим учреждением, и пренебрежительно называла их «модными задницами», ей удалось преодолеть враждебность семьи и принять предложение. Когда она вышла на работу, «модные задницы» пришли в ужас от ее энергии и энтузиазма. Вся их деятельность была реорганизована, исходя из революционного принципа, гласящего, что первостепенной ценностью является пациент, а ведущие специалисты Института теперь должны были принимать всех больных женщин, а не только тех, которые принадлежали к Англиканской церкви.

Современница событий, известная писательница Элизабет Гаскелл оставила описание Флоренс, изобразив ее как целеустремленную, сострадательную, но холодную женщину, в чем-то напоминавшую святую. Мягкий голос и кроткие манеры создавали неверное представление о ее несгибаемом характере и неодолимой силе личности. У нее были скорее мотивы или причины, чем друзья, и она, по словам Гаскелл, находилась где-то между Господом и остальным человечеством.

Одно из качеств Флоренс составлял строгий целибат, бывший ей не в тягость после того, как она приняла решение не выходить замуж. Для нее это была невысокая цена, уплаченная за свободу от замужества. Флоренс гармонично добавила целомудрие и возможность заниматься профессиональной деятельностью, к которой призвал ее Господь, к своему образу жизни, становившемуся все более суровым. Даже тесные отношения с мужчинами, относившимися к ней с глубоким уважением, видимо, были лишены чувственной наполненности. Вместо этого она всегда вызывала их восторженное восхищение беспрестанной тяжелой работой над делом, занимавшим ее в каждый данный момент. Это не несущее в себе никакой угрозы рвение позволяло Флоренс без проблем иметь дело с самыми важными должностными лицами того времени – врачами, политиками и военными офицерами – без малейшего намека на скандал. Такое положение распространялось даже на ее зятя, женившегося на Парфе только после того, как Флоренс ему отказала.

Следующий этап миссии Флоренс состоял в том, что с улицы Харли в Лондоне она переехала сначала в Скутари в Турции, а потом в Крым в качестве управляющей госпиталем. С группой медсестер и монахинь в 1855 г. она оказалась в здании, где не стихали вопли и стоны раненых солдат, умиравших от плохого питания, гангрены и инфекций, где больничные палаты кишели крысами, были полны гниющего мусора и даже разлагавшихся трупов. Вместе с тем там не хватало мебели, операционных столов, посуды для приготовления пищи и припасов. В тесном подвале были собраны двести голодных женщин, ругавшихся друг с другом, болевших и умиравших. Снаружи содержимое засорившихся общественных уборных переливалось через край, наполняя воздух зловонием.

Несмотря на эти жуткие условия, худшим врагом Флоренс были формализм и бюрократизм, поскольку врачи отказывались даже признавать ее существование. Ее не допускали в отделения, и она должна была ждать за дверями, пока ряд случайностей после битвы под Балаклавой не заставил враждебно к ней настроенных врачей допустить ее в свой круг. Полученные в сражениях раны, холера, обморожения и дизентерия косили войска. Трое из четверых солдат болели или были ранены. Флоренс боролась за их спасение, мыла, кормила, утешала и выслушивала их, собирала средства, ходила смотреть за ними по ночам, держа в руках один из своих ставших известными турецких фонарей, за счет чего ее прозвали «леди со светильником». В итоге смертность в госпитале понизилась с 42 до 2,2 процента.

Флоренс стала героиней и для своих пациентов, и для широкой публики. Тем не менее она знала: если бы не общественная поддержка, очень мешавшая военным властям от нее избавиться, многие военные врачи и чиновники принесли бы ее в жертву как Жанну д’Арк. Ей удалось совершить чудеса, но только благодаря тому, что она бросала вызов властям, заручившись поддержкой влиятельных людей, в числе которых была королева Виктория, а также за счет того, что железная воля помогала ей устанавливать свои системы и ценности.

Из-за бессонных ночей, нехватки пищи и непрестанного напряжения от постоянного ухода за больными, управления и интриг Флоренс повредила и собственное хрупкое здоровье. Она дважды тяжело болела, возможно в результате нарушений, вызванных посттравматическим стрессом, продолжавшихся всю ее оставшуюся жизнь[650]. Вернувшись в Англию, она стала одеваться как монашка в простые черные платья и строгие чепцы. Она была истощена от болезни и умеренной диеты. Ее спокойная печаль происходила от горя, испытываемого ею от гибели солдат, оставшихся лежать в крымских могилах, а также от не покидавших ее воспоминаний о войне. Однако раны, кровь и дизентерия, холод, жара и голод мучили ее не так сильно, как «отравления, пьяное зверство, деморализация и беспорядок со стороны нижних чинов; ревность, подлость, безразличие, эгоистическая жестокость со стороны начальства»[651].

Став наполовину инвалидом, вторую половину столетия Флоренс провела, лежа на диване или в кровати со своими персидскими кошками. К ней нередко наведывались и раздражали навязчивым присутствием демонстративно бестактные мать и сестра. «Все дела Парфы и мамы сводились к тому, что они лежали на двух диванах и просили друг друга не уставать, ставя цветы в воду», – говорила она с отвращением[652]. Женщины семейства Найтингейл могли составить объект для изучения различий между людьми. Так, ее мама и Парфа двигались по жизни, стараясь ничем себя особенно не обременять, а Флоренс, постоянно критиковавшая их лень, требовала рабской преданности от друзей и почитателей и в совместной работе относилась к ним так же беспощадно, как к себе самой.

Оставшуюся часть жизни Флоренс вела дела, оставаясь в постели. Она готовила доклады, разоблачительные материалы и проекты: о строительстве больниц, здравоохранении индейцев, реформе работных домов, первой в мире системе подготовки медицинских сестер, профессию которых она в одиночку трансформировала с невзрачного занятия для тех, кто жил чуть ли не на дне общества, в уважаемое, даже благородное призвание. Кроме того, она написала книгу «Как нужно ухаживать за больными», до сих пор представляющую собой одну из лучших работ на эту тему. «Никогда не позволяйте, чтобы пациента намеренно будили, это sine qua non [653]хорошего ухода за больным, – писала она. – Если после мытья больного вы снова должны надеть на него ту же самую пижаму или ночную рубашку, всегда сначала подогревайте ее на огне». И: «Каждая санитарка должна тщательно следить за тем, чтобы в течение дня часто мыть руки. Если она и лицо будет часто мыть, тем лучше»[654]. И так далее – длинный перечень добрых рекомендаций, полных здравого смысла.

В конце долгой жизни Флоренс ни разу не дала понять, что сожалеет о решении стать медицинской сестрой, а не выйти замуж. Она также очень настойчиво советовала другим женщинам

избегать… разговоров о «правах женщин», которые побуждают женщин делать все то, что делают мужчины просто потому, что это делают мужчины… как и разговоров, побуждающих женщин не делать ничего из того, что делают мужчины, просто потому, что они – женщины… Конечно, женщина должна делать лучшее из того, что она может делать, чем бы это ни было , и тем самым вносить свою лепту в Божий мир, не обращая внимания на все эти пустые разговоры[655].

До самого конца ее всегда активный, пытливый разум был занят вопросами, связанными с идеологией и соображениями, которые ее беспокоили постоянно. Ценой ее собственного успеха был личный бунт, но когда она скончалась в возрасте девяноста лет, на ее счету было огромное число свершений. Флоренс восхищались и переписывались с ней многие самые высокопоставленные люди королевства, включая королеву Викторию. Она измеряла свою дружбу и свою жизнь достигнутыми целями – все остальное для нее не имело значения. На жизнь Флоренс смотрела не как на путешествие, а как на пункт назначения. Это было для нее непреложной истиной с ранних лет, когда она отказалась от удушающей обстановки викторианского замужества и, бросив вызов естественному порядку благоустроенного мира, предпочла ему целибат и свободу.

Глава 7

Целибат как долг женщины

ЦЕЛИБАТ КАК ГАРАНТИЯ ЗАМУЖЕСТВА

Непорочность невесты гарантирует отцовство

Девственницы и обесчещенные девушки

Проверка на непорочность

Исключительные непорочные холостяки у ацтеков и народа энга

ЭТОТ НАДОЕВШИЙ ДВОЙНОЙ СТАНДАРТ

Двойные стандарты и закон

Шлюхи по найму

Разгневанные женщины требуют непорочных мужчин

Девственница за пять фунтов перевесила весы правосудия