Возражения против коммунизма

Возражения, которые приводятся против существования коммунизма в древнехристианской общине, не отличаются особенной силой. Все они собраны критиком, который выступил против моего изображения раннего христианства, поскольку я дал его в своих «Предшественниках социализма».

Этот критик, г-н. А. К-, доктор теологии, опубликовал свои возражения в статье в «Neue Zeit» о «так называемом древнехристианском коммунизме».

Прежде всего нам возражают, что «проповедь назарянина не ставила себе целью экономический переворот». Но откуда это известно г-ну А. К.? Деяния апостолов он признает ненадежным источником для изображения организаций, происхождение которых относится ко времени после предполагаемой смерти Христа, и в то же время евангелия, которые отчасти составлены позже, чем Деяния апостолов, должны нам с достоверностью передавать характер речей Христа!

О евангелиях можно сказать то же, что и о Деяниях апостолов. Из них можно узнать только о характере тех, кто их писал. Они могут также сообщать нам воспоминания. Но воспоминания об организациях удерживаются в памяти дольше, чем воспоминания о речах, и их не так легко искажать.

Впрочем, как мы уже видели, даже в переданных нам речах Христа легко указать целый ряд характерных черт, находящихся в полном соответствии с коммунизмом первоначальной христианской общины.

Следовательно, особенное учение Иисуса, о котором мы не знаем ничего определенного, еще нисколько не говорит против коммунизма.

Г-н А. К. хочет нас дальше уверить, что практический коммунизм ессеев, который иерусалимские пролетарии имели пред своими глазами, не оказал на них никакого влияния. Напротив, коммунистические теории греческих философов и поэтов, по его мнению, произвели самое глубокое впечатление на необразованных пролетариев христианских общин вне Иерусалима и внушили им коммунистические идеалы, осуществление которых они, по обычаю того времени, отнесли к прошлому, т. е. к эпохе существования первоначальной христианской общины в Иерусалиме.

Следовательно, образованные элементы уже гораздо позднее принесли пролетариям коммунизм, практическое осуществление которого прежде оставило их индифферентными. Чтобы поверить этому, требовались бы более сильные доказательства. Те свидетельства, которые имеются у нас, доказывают прямо противоположное. Чем большее влияние приобретали образованные слои в среде христианства, тем больше последнее удалялось от коммунизма, как это уже видно из Евангелия от Матфея и как мы еще после увидим на примере развития христианской общины.

Об ессеях г-н А. К. имеет совершенно ложное представление. Вот что он пишет о иерусалимской коммунистической христианской общине:

«Наше недоверие возбуждается в особенности тем обстоятельством, что этот единственный коммунистический эксперимент предпринят был в обществе, состоявшем из иудеев. Никогда еще, до нашего летосчисления, иудеи не делали таких социальных экспериментов. Никогда до того времени мы не встречаем иудейского коммунизма. Напротив, у греков как теоретический, так и практический коммунизм не представляли тогда ничего нового».

Наш критик ничего не говорит нам об этом практическом коммунизме греков в эпоху Христа. Но просто не верится, что он у иудеев находит меньше коммунистических элементов, чем у греков, когда коммунизм иудеев высоко поднимается над коммунистическими стремлениями эллинов благодаря именно своему практическому осуществлению. И г-н А. К-, очевидно, не имеет никакого понятия о том, что ессеи упоминаются уже за полтора столетия до Христа. Он, по-видимому, думает, что они появились только в эпоху Христа!

Но те самые ессеи, которые не оказали никакого влияния на практику иерусалимской общины, создали, по мнению нашего критика, коммунистическую легенду, которая во втором столетии после Р. X. нашла себе место в Деяниях апостолов. Ессеи, исчезающие с арены истории вместе с разрушением Иерусалима — вероятно, потому, что они были захвачены падением иудейского государства,— должны были после этого события — в такое время, когда противоположность между иудейством и христианством достигла своего кульминационного пункта,.— доставить греческим пролетариям легенды о происхождении христианской общины и внушить им коммунистическое прошлое, тогда как эти самые ессеи, по мнению того же критика, не оказали ни малейшего влияния тогда, когда иудейские пролетарии основали в Иерусалиме организацию, которая имела с ессейством многочисленные, как личные, так и материальные, пункты соприкосновения!

Очень возможно, что в первые памятники христианской литературы вплетены были ессейские легенды и воззрения. Но еще вероятнее, что на первых порах развития христианской общины, когда она еще не создала никакой литературы, ее организация подверглась влиянию ессей-ского прообраза. Влияние это могло выразиться только в смысле проведения действительного коммунизма, а не в смысле создания легенды о каком-то коммунистическом прошлом, которого в действительности никогда не было. Вся эта придуманная современными теологами произвольная конструкция, усвоенная также г-ном А. К-, которая отрицает влияние ессейства в то время, когда оно существовало, и приписывает ему огромную роль, когда его не было, показывает только, как изобретательны некоторые теологические умы, когда нужно очистить древнюю церковь от «скверны» коммунизма.

Но для г-на А. К. это еще не есть решающее доказательство. Ему известно еще одно «главное основание», на которое до сих пор «никогда не обращали внимание: противники христиан обвиняли их в чем угодно, но не в коммунизме. И они не пропустили бы этот пункт обвинения, если бы он был сколько-нибудь обоснован». Я боюсь, что мир и теперь не заметит этого «главного основания». Г-н А. К. не может отрицать, что коммунистический характер христианства резко подчеркнут в целом ряде заявлений как в Деяниях апостолов, так и в евангелиях. Он утверждает только, что эти заявления имеют чисто легендарное происхождение. Но они бесспорно были и соответствовали действительным христианским тенденциям. И если, несмотря на это, противники христианства не указывали на его коммунизм, то это происходило не потому, что они не имели для этого никаких опорных пунктов. Обвиняли же они христиан в таких преступлениях, как убийство детей, кровосмешение и т. д., для которых они в христианской литературе не имели ни малейшего доказательства. И они пропустили бы такие обвинения, которые они могли обосновать всей христианской литературой с самого ее начала!

Причину этого явления следует искать не в отсутствии коммунизма в древнем христианстве. Она заключается в том, что тогда к коммунизму относились совершенно иначе, чем теперь. В наше время коммунизм в древнехристианском смысле, т. е. в смысле раздела, несовместим с ходом производства, с существованием общества. В наше время экономические условия, безусловно, требуют противоположности раздела, концентрации богатства в немногих местах: или в руках частных лиц, как теперь, или в руках общества, государства общин, быть может, также товариществ, как в социалистическом строе.

Иначе обстояло дело в эпоху раннего христианства. Если оставить в стороне горное дело, то преобладало мелкотоварное производство. Правда, в области сельского хозяйства крупное производство было в значительной мере распространено, но оно основано было на рабстве, в техническом отношении стояло не выше мелкотоварного и держалось только там, где оно могло вести самое хищническое хозяйство при помощи рабочей силы дешевых рабов. Крупное производство не стало еще, как в наше время, основой всего способа производства.

Поэтому концентрация богатства в немногих руках далеко еще не означала развития производительности труда, не говоря уже о том, что она не являлась основой процесса производства, а вместе с ним и существования самого общества.

Концентрация богатства в руках немногих означала не развитие производительных сил, а только скопление средств потребления в таком изобилии, что отдельный человек не в состоянии был потребить их сам, и ему не оставалось ничего делать, как делить их с другими.

Богатые и делали это в крупном масштабе. Отчасти добровольно. Щедрость считалась одной из наиболее выдающихся добродетелей в эпоху римских цезарей. Она служила средством приобрести себе приверженцев и друзей и, следовательно, также средством увеличить свою власть.

«С отпущением на волю (рабов),— говорит Фрид-лендер,— по всей вероятности, очень часто соединялся более или менее богатый подарок. Марциал упоминает о таком даре, последовавшем в этом случае, в 10 миллионов сестерциев. Римские оптиматы простирали свою щедрость и покровительство также на семьи своих приверженцев и клиентов. Так, один вольноотпущенник Котты Мессалина, друга императора Тиберия, прославляет его в надгробной надписи, найденной на Аппиевой дороге: его патрон несколько раз дарил ему суммы в размерах всаднического ценза (400 000 сестерциев, или 80 000 марок), взял на себя воспитание его детей, экипировал его сыновей, как родной отец, его сыну, Коттанусу, который служил в войске, помог сделаться военным трибуном и ему самому воздвиг могильный памятник».

Таких случаев можно насчитать очень много. Но к добровольному разделу присоединялся часто и недоброволь ный, в особенности там, где господствовала демократия. Кто хотел получить известную должность, тот должен был купить ее при помощи богатых раздач народу. Там, где последний обладал силой, он облагал богатых высокими налогами и жил за их счет: граждане получали из государственных доходов вознаграждение за участие в народных собраниях, им выдавались деньги, на посещение публичных зрелищ, для них устраивались общие трапезы, время от времени производилась раздача жизненных припасов.

Что богатые существуют для того, чтобы делиться своим богатством,— эта идея тогда не имела в себе ничего, что могло бы отпугивать массы или находилась бы в противоречии с господствующими воззрениями, но, наоборот, находилась в полном соответствии с ними.

Такой коммунизм не только не отталкивал массы, но привлекал их. Противники христиан были бы глупцами, если бы направляли свои удары именно на эту его сторону. Достаточно прочитать, с каким почтением такие консервативные писатели, как Иосиф Флавий и Филон, говорят о коммунизме ессеев. Он не кажется им ни противоестественным, ни смешным, а, наоборот, очень возвышенным.

Следовательно, «главное возражение» г-на А. К. против существования древнехристианского коммунизма, а именно, что противники христианства не выдвигали его на первый план, показывает только, что он смотрит на прошлое глазами современного, капиталистического общества, а не античного.

Наряду с этими возражениями, которые не опираются ни на какие свидетельства, а являются простыми «конструкциями», г-н А. К– выдвигает еще целый ряд соображений, основанных на фактах, приводимых в Деяниях апостолов. Странным образом наш критик, так скептически относящийся к изображению длительных и повторяющихся явлений, которое встречается в древнехристианской литературе, принимает за чистую монету всякое известие об отдельных событиях. С таким же основанием он мог бы объявить изображение социальных условий героической эпохи в Одиссее выдумкой и в то же время признать Полифема и Цирцею историческими личностями, которые действительно совершили все то, что о них сообщается.

Но и эти отдельные факты ничего еще не говорят против существования коммунизма в древнехристианской общине.

Во-первых, говорит г-н А. К-, иерусалимская община состояла из пяти тысяч человек. Каким образом такая многочисленная толпа с женами и детьми могла составлять одну семью?

Но кто утверждает, что все они составляли одну семью, что все они ели за одним столом? И кто может присягнуть, что первоначальная община действительно насчитывала пять тысяч человек, как сообщают Деяния апостолов (Деян. 4:4). Статистика никогда не являлась сильной стороной античной литературы и меньше всего восточной; чтобы произвести данный эффект, очень охотно прибегали к гиперболам.

И как раз число пять тысяч очень часто указывается, чтобы указать на большую толпу; так, евангелия знают очень точно, что Иисус насытил пятью хлебами именно пять тысяч человек, кроме женщин и детей (Мф. 14:21). Будет ли мой критик и в этом случае настаивать, что число это вполне точно?

С своей стороны мы имеем все основания думать, что число в пять тысяч членов, указываемое для первоначальной общины, представляет большое преувеличение.

Сейчас же после смерти Иисуса Петр, согласно Деяниям апостолов, держит горячую агитационную речь, и «присоединилось в тот день душ около трех тысяч» (Деян. 2:41). Дальнейшая агитация приводит к тому, что «многие же из слушавших слово уверовали; и было число таковых людей около пяти тысяч» (Деян, 4:4). Но сколько членов насчитывала община, когда умер Иисус? Сейчас же после смерти его она устроила собрание: «было же собрание человек около ста двадцати» (Деян. 1:16).

Это показывает, что община на первых порах была очень немногочисленна, несмотря на усердную агитацию Иисуса и его апостолов. И неужели сейчас же после его смерти под влиянием двух речей она внезапно выросла от сотни до пяти тысяч членов? Если уж мы хотим остановиться на каком-нибудь числе, то оно будет ближе к первому, чем к последнему.

Пять тысяч организованных членов — такое число должно было в Иерусалиме обратить на себя всеобщее внимание, о такой силе Иосиф Флавий не мог бы не упомянуть. В действительности же община должна была быть очень незначительна, если ни один из современников не говорит о ней.

Перейдем к следующему факту, на который указывает г-н А. К. В рассказе о коммунизме первоначальной общины, сейчас же после описания последней, сказано:

«Так Иосия, прозванный от Апостолов Варнавою, что значит — сын утешения, левит, родом Кипрянин, у которого была своя земля, продав ее, принес деньги и положил к ногам Апостолов. Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов» (Деян. 4:36, 37; 5:1, 2).

По мнению г-на А. К., этот факт свидетельствует против коммунизма, так как случай с Варнавой не был бы приведен, если бы все члены общины продавали свое имущество и приносили деньги апостолам.

Но г-н А. К. забывает, что Варнава противопоставляется в рассказе Анании как образец того, как нужно поступать. Именно из этого ясно вытекает коммунистическое требование. Неужели Деяния апостолов должны называть всякого, кто продал свое имущество? Почему они упоминают именно о Варнаве, нам неизвестно. Но думать, что, выдвигая его, они хотели сказать, что только он практиковал коммунизм, значило бы слишком низко оценивать умственные способности их авторов. Пример Варнавы приводится сейчас же после того, как рассказано было, что все, имевшие что-нибудь, продавали свое добро. Если Варнава назван особо, то это, быть может, сделано потому, что он является любимцем авторов Деяний апостолов, которые и после часто упоминают его. Быть может, и потому, что предание сохранило наряду с именем Анании только имя Варнавы. Да в конце концов они оба были единственными членами общины, которые имели что продать, все остальные были пролетариями!

Теперь следует третий факт. В Деяниях апостолов сказано:

«В эти дни, когда умножились ученики, произошел у Еллинистов ропот на Евреев за то, что вдовицы их пре-небрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей» (Деян. 6:1).

«Мыслимо ли это при настоящем коммунизме?» — спрашивает с негодованием г-н А. К.

Но кто же утверждает, что коммунизм при проведении его в жизнь не встречает никаких препятствий или даже не мог встретить их! Деяния апостолов рассказывают нам, что после этого не отказались от коммунизма, а усовершенствовали организацию путем разделения труда. Апостолы должны были заниматься только пропагандой, а для заведования экономическими функциями общины был выбран комитет из семи членов.

Все изложенное находится в полном согласии с допущением коммунизма, но оно теряет смысл, если мы принимаем взгляд нашего критика, позаимствованный им у Гольцмана, что древние христиане отличались от своих иудейских сограждан не своей социальной организацией, а только верой в «недавно казненного назарянина».

Да и какой смысл имели бы жалобы на способ раздела, если бы ничего не делилось?

Далее. «В двенадцатой главе (Деяний апостолов), в полном противоречии с рассказом о коммунизме, сообщается, что какая-то Мария, член общины, жила в собственном доме».

Совершенно верно, но откуда г-н А. К. знает, что она имела право продать свой дом? Быть может, был еще жив ее муж, не вступивший в общину? Но даже в том случае, если бы она в состоянии была продать свой дом, община могла не требовать этого. Дом ее служил местом собраний для членов общины. Мария предоставила его в распоряжение общины. Последняя пользовалась им, хотя юридически он принадлежал Марии. Что община нуждалась в помещениях для устройства собраний, что она не была юридической личностью и не могла приобретать дома, что поэтому отдельные члены являлись формальными собственниками домов, принадлежавших общине,— все это еще ничего не говорит против коммунизма. Нельзя же приписывать древнехристианскому коммунизму такую бессмысленную страсть к шаблону и думать, что община заставляла продавать дома своих сочленов и делить выручку, полученную за них, даже тогда, когда она сама нуждалась в этих домах.

Наконец, последнее возражение, приводимое г-ном А. К-, состоит в том, что только в иерусалимской общине практиковался коммунизм. В других христианских общинах о коммунизме не было и речи. Мы вернемся еще к этому, когда мы будем рассматривать дальнейшее развитие христианской общины. Мы увидим тогда, удалось ли ей и насколько осуществить коммунизм на практике. Это опять особый вопрос. Что крупный город в этом отношении ставил большие препятствия, которые в сельском хозяйстве, как, например, для ессеев, не существовали, на это мы уже выше указывали.

Теперь речь идет о первоначальных, коммунистических тенденциях христианства. У нас нет ни малейшего основания сомневаться в их существовании. О них говорят свидетельства Нового завета, пролетарский характер общины, и они же доказываются сильным коммунистическим течением в пролетарской части иудейства в последние два столетия до разрушения Иерусалима, течением, которое нашло себе такое яркое выражение в ессействе. Все возражения, которые приводятся против существования древнехристианского коммунизма, представляют только ряд недоразумений, отговорок и построений, не имеющих никакой опоры в действительности.

Пренебрежение к труду

Коммунизм, к которому стремилось раннее христианство, в полном соответствии с условиями своего времени, был коммунизмом средств потребления, коммунизмом раздела и общего потребления. Примененный в области сельского хозяйства, этот коммунизм мог также стать коммунизмом производства, общего и планомерного труда. В крупных городах всякая промысловая деятельность при тогдашних условиях производства гнала пролетариев в разные стороны, занимались ли они трудом или прошением милостыни. Коммунизм больших городов в своей заключительной форме мог только довести до крайней степени обложение богачей, которое пролетариат так мастерски развил в античном мире там, где он, как в Риме и Афинах, пользовался политической властью. Общность, к которой стремился этот коммунизм, могла быть в лучшем случае только общностью совместного потребления добытых таким образом продуктов потребления, коммунизмом общего домашнего хозяйства, семейной кооперации. И действительно, как мы видим, Златоуст изображает его под этим углом зрения. Кто будет производить богатство, которое будет потребляться сообща,— этот вопрос его не интересует. С тем же самым явлением мы встречаемся и в древнем христианстве. В евангелиях Иисус говорит об очень многом, но только не о труде. Или, скорее, там, где он говорит о нем, он относится к нему с пренебрежением. Так у Луки он говорит:

«Не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться: душа больше пищи, и тело — одежды. Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут; нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть? Итак, если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем? Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь, потому что всего этого ищут люди мира сего; ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том; наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам. Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство. Продавайте имения ваши и давайте милостыню» (Лк. 12:22—33). Здесь речь идет не о том, что христианин в силу требований аскетизма не должен заботиться о пище и еде, потому что он должен печься о спасении души своей. Нет, христиане должны стремиться к царству божьему, т. е. к своему собственному царству: тогда они получат все, в чем нуждаются. Мы увидим еще, в каких земных красках рисовалось им это царство божие.

Разрушение семьи

Если коммунизм основывается не на общности производства, а на общности потребления, если он стремится превратить свою общину в новую семью, то он при этом наталкивается на препятствие в форме унаследованных семейных связей. Мы встретили уже это явление у ессеев. Оно повторяется и в христианстве. Последнее очень часто выражает в самых резких формах свое враждебное отношение к семье.

Так евангелие, приписываемое Марку, повествует:

«И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему звать Его. Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои и сестры Твои, вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мк. 3:31—35).

И в этом пункте Лука выражается особенно резко. Он пишет:

«А другому сказал: следуй за Мною. Тот сказал: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие. Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:59—62).

Если уже это требование свидетельствует о беспощадном отношении к семье, то следующее место из Луки (Лк. 14:26) дышит прямо ненавистью к ней:

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником».

Матфей и в этом вопросе оказывается оппортунистом и ревизионистом. Приведенному выше тезису он придает следующую форму:

«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10:37).

В этой редакции ненависть к семье уже сильно ослаблена.

С ненавистью к семье тесно связано отрицание брака, которое отличает раннее христианство в такой же степени, как и ессейство. Но первое походит на последнее и в том отношении, что оно, по-видимому, развило обе формы безбрачия: целибат, отказ от всякой половой жизни, и беспорядочное, безбрачное половое сожительство, которое обозначается как общность жен.

Интересно следующее место в «Городе Солнца» Кам-панеллы. Один критик замечает там:

«Святой Климент Римский говорит, что, согласно апостольским постановлениям, жены должны быть общими, и хвалит Платона и Сократа за то, что они также защищали общность жен. Но толкование понимает под этим общность послушания по отношению ко всем, но только не общность ложа. И Тертуллиан подтверждает это толкование и говорит, что первые христиане имели все общее, за исключением жен, которые были бы тоже общими уже в силу послушания».

Эта общность в послушании сильно напоминает блаженство «нищих духом».

На своеобразные половые отношения указывает также одно место в «Учении двенадцати апостолов». Один из древнейших литературных памятников христианства — «Дидахе» знакомит нас с уставом древнехристианской общины во втором столетии. Там сказано (X 1:11):

«Всякий же пророк, испытанный и правдивый, который поступает так в отношении к земному таинству церкви, но не учит делать все то, что он делает, да не будет судим вами, ибо его ждет суд господа. Точно так же поступали старые (христианские) пророки».

По поводу этих неясных слов Гарнак замечает, что «земное таинство церкви» — это брак. Речь идет о том, чтобы устранить недоверие общин к таким пророкам, которые отличались странностями в области половой жизни. Гарнак предполагает, что при этом подразумевались люди, которые жили в браке, как евнухи, или жили со своими женами, как с сестрами. Но разве такое воздержание должно было действительно возбуждать негодование? С этим трудно согласиться. Но положение меняется, если эти пророки, хотя и не проповедовали беспорядочное половое сожительство, все же, «подобно старым пророкам», следовательно, первым учителям христианства, практиковали его.

Сам Гарнак цитирует как «хорошую иллюстрацию в отношении к земному таинству церкви» следующее место из «письма о девственности», ошибочно приписываемого Клименту (1:10):

«Некоторые бесстыдные люди живут вместе с девами под предлогом благочестия и подвергаются, таким образом, опасности или же вместе с ними блуждают по дорогам и пустыням, по путям, которые переполнены опасностями и препятствиями, западнями и ямами. Другие же едят и пьют, возлегая у стола, с девами и святыми женами и предаются распутству и позору. Ничто подобное не должно случаться среди верующих и меньше всего у тех, которые избрали для себя состояние девственности».

В Первом послании Павла к коринфянам апостолы, осужденные на безбрачие, настаивают на своем праве свободно странствовать по миру с товарками. Павел восклицает:

«Не свободен ли я?.. Или не имеем власти иметь спутницею сестру жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа?» (1 Кор. 9:1,5).

Непосредственно перед этим Павел отговаривает от вступления в брак.

Эти странствования апостола с молодой дамой играют большую роль в Деяниях Павла, в романе, написанном как уверяет Тертуллиан, во втором столетии одним мало азиатским пресвитером, который сам признал свое авторство. Несмотря на это, Деяния Павла долго были любимым назидательным чтением — доказательство, что сообщаемые в них факты нисколько не казались предосудительными многочисленным набожным христианам, а, наоборот, даже очень поучительными. Самым достопримечательным в них является, говорит Пфлейдерер, «прекрасная легенда о Фекле… которая дает великолепную картину христианских настроений во втором столетии».

Эта легенда повествует о том, как Фекла, невеста одного знатного юноши из Икарии, слышала проповедь Павла и сейчас же пришла в восторг от его речей. В рассказе об этом мы находим описание наружности апостола: маленького роста, лысый, с кривыми ногами, с выгнутыми коленями, с большими глазами, сросшимися бровями, с длинным носом, он был очень симпатичен и похож не то на ангела, не то на человека. К сожалению, мы не узнаем, какие из этих черт относятся к ангельскому лику.

Его блестящее красноречие произвело сильное впечатление на красивую Феклу, и она отказала своему жениху. Последний пожаловался наместнику и указал, что Павел в своих речах отговаривает женщин и девушек от брака. Павла заточили в тюрьму, но Фекла пробралась к нему: ее нашли у него в камере. Наместник после этого изгнал Павла из города, а Феклу приговорил к смерти на костре. Но чудо спасло ее: дождь с грозой потушил пылающий костер, привел в смятение и разогнал зрителей.

Фекла свободна и отправляется к Павлу, которого догоняет в пути. Он берет ее за руку и отправляется с ней в Антиохию. Там им встречается вельможа, который сейчас же влюбляется в Феклу и хочет за хорошее вознаграждение отнять ее у Павла. Павел отвечает, что он не знает ее и что она ему не принадлежит: для гордого проповедника довольно малодушный ответ. Но тем энергичнее сопротивляется Фекла знатному развратнику, который хочет насильно овладеть ею. Тогда ее бросают в цирк на растерзание диким зверям, но те ее не трогают, и она снова свободна. Она переодевается в мужское платье, стрижет волосы и еще раз следует за Павлом, который дает ей право проповедовать слово божие и, если верить Тертуллиану, право крестить.

По-видимому, легенда эта в своей первоначальной форме содержала много такого, что церковь впоследствии считала предосудительным; «но ввиду того, что Деяния Павла считались интересным и назидательным чтением,— пишет Пфлейдерер,— их подвергали церковной переработке: хотя все щекотливое было выброшено, следы старой картины все же сохранились». Но сколько бы таких известий ни было потеряно, все же и те, что дошли до нас, достаточно свидетельствуют о своеобразных половых отношениях, которые резко отличались от традиционных и встречали, по-видимому, нарекания, хотя апостолы выступали их защитниками. Позже церковь, вынужденная считаться с условиями того времени, старалась по воз-можности затушевать их.

Что безбрачие приводит к внебрачным половым отношениям, не требует дальнейших доказательств. Исключение составляют разве только фанатики-аскеты.

Что в своем грядущем царстве, которое должно было наступить вместе с воскресением из мертвых, хри-стиане ожидали уничтожения брака — это видно из следующего места, где Иисус отвечал на щекотливый вопрос, кому будет по воскресении принадлежать женщина, имевшая последовательно семь мужей:

«Иисус сказал им в ответ: чада века сего женятся и выходят замуж; а сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят, и умереть уже не могут, ибо они равны Ангелам и суть сыны Божий, будучи сынами воскресения» (Лк. 20:34—36).

Нельзя понимать эти слова таким образом, что, по мнению Иисуса, в грядущем христианском царстве у людей не будет никаких плотских потребностей, что они будут существовать только в виде духов. Как мы еще увидим дальше, всюду ясно указывается, что в будущем царстве люди будут обладать нетленной плотью и наслаждаться материальными удовольствиями. Во всяком случае, Иисус хотел сказать, что в грядущем царстве будут уничтожены все существующие браки и потому вопрос — какой из семи мужей настоящий? — не имеет никакого значения.

Если римский епископ Калликст (217—222) разрешал девушкам и вдовам сенаторского звания безбрачные половые отношения даже с рабами, то это не служит еще доказательством его враждебного отношения к браку. Такое разрешение являлось не продуктом последовательного, относящегося враждебно к браку коммунизма, а, наоборот, продуктом оппортунистического ревизионизма, который для привлечения богатых влиятельных приверженцев делает для них исключения. В противоположность этому ревизионизму в христианской церкви все снова возникали коммунистические направления, которые очень часто связаны были с отрицанием брака в виде целибата или так называемой общности жен, как, например, у манихеев и гностиков.

Самыми последовательными среди них были карпокра-тиане. «Божественная справедливость, учит Епифан (сын Карпократа), все создала для общего пользования живущих. Только человеческие законы ввели мое и твое и тем самым создали в мире воровство и прелюбодеяние и другие грехи. И апостол сказал: «Я не иначе узнал грех, как посредством закона» (Рим. 7:7). Если Господь сам привил мужчинам сильный половой инстинкт для поддержания рода, то всякое запрещение половых сношений становится смешным и вдвое смешным запрещение желать жену ближнего, ибо этим общее превращается в частную собственность. Моногамия является у этого гностика таким же нарушением требуемой божественной справедливостью общности жен, как владение частной собственностью — нарушением общности имущества.

Климент кончает свое описание этих гностиков (карпократиан и николаитов, особой отрасли симонитов) замечанием, что все эти еретики делятся на две группы: одни проповедуют нравственный индифферентизм, а другие — самое строгое воздержание».

Таковы были две альтернативы, которые представлялись для последовательного коммунизма домашнего хозяйства. Мы уже указывали, что эти крайности, несмотря на всю их кажущуюся противоположность, сходятся, что они коренятся в одних и тех же экономических условиях.

С уничтожением или ослаблением традиционных семейных связей должно было измениться и положение женщины. Если женщина не связана более тесным семейным кругом и домашним хозяйством, если она освобождается от него, она приобретает интерес к другим, лежащим вне пределов семьи идеям. Смотря по темпераменту, наклонностям, общественному положению, женщина, освобождаясь от семейных уз, вместе с тем может освободиться и от всяких этических правил, от уважения к общественным законам, потерять всякую скромность и стыд. Это большей частью и случалось со знатными дамами императорского Рима: благодаря своему колоссальному богатству и искусственной бездетности, они были освобождены от всех домашних забот.