I. Упадок королей, возвышение князей: Адемар Шабаннский

В конце X века во Франции, особенно к югу от Луары, наблюдается упадок королевской, а иногда даже и графской власти. Это происходит, например, в Провансе, в Аквитании и в Каталонии.[457]Отмечается также возвышение шагеленов и установление их «порядка». В то же время это распыление власти ведет к повышению оценки местных воинов, которые, происходя из сервов или близких к ним слоев, постепенно выделяются из массы pauperes, к которой коекто из них раньше принадлежал, но, благодаря службе с оружием в руках — и даже просто возможности пользоваться этим — теперь стал отличаться от нее. Война, некогда объявлявшаяся лишь королем или связанная с необходимостью защищаться от набегов языческих орд, все чаще и чаще становится делом местных князьков, окруженных вооруженными отрядами, как правило, конными. Отныне в глазах церкви она теряет свой дозволенный или хотя бы легитимный характер защиты страны. Частная война ломает порядок в христианском мире. Король же, как представляется, все больше забывает о своей миссии поборника мира, защитника церквей и pauperes. С конца X по первую треть XI века заметно все возрастающееослабление влияния королей.[458]Конечно, еще продолжают хвалить короля, славить в нем, как Адемар Шабаннский в Гуго Капете, amator sanctae ecdesiae (почитателя святой церкви), в Роберте Благочестивом[459]— vir clarae honestatis et magnae pietatis, ornamentum clericorum, nutritor monachorum, pater pauperum, assiduus vere Dei cultor (мужа безупречной чести и великой набожности, красу клириков, опору монахов, отца бедных, поистине ревностного служителя Бога). Но в этом перечислении добродетелей короля отсутствует (и, вероятно, не случайно) та, которую раньше упоминали первой и формулировали как protector patriae (защитник родины) или pugnator fortissimus (храбрейший воин). Такими словами Адемар называет не короля, а Гильома Благочестивого, первого наследственного графа Овернского, добавляя, что эта воинская доблесть побудила короля Эда уважать его.[460]

Действительно, наследниками королевской идеологии в это время становятся principes. Например: Адемар создает портрет Гильома V Великого, герцога Аквитанского, используя выражения, которыми раньше характеризовали королей. Герцог в его описании очень могуществен, исполнен славы и мудрости, защигник pauperes, он ведет себя по отношению к монахам, как истинный отец по отношению к детям. Он всегда любил церковь и поддерживал ее, особенно римскую (как некогда сам Карл Великий).[461]Властитель и миротворец, он покарал нескольких смутьянов в своем графстве, как церковников, так и шателенов, а также еретиков, внушив повиновение первым, предав огню замки вторых и… тела третьих. С тех пор вся Аквитания жила в мире, и никто не осмеливался поднять руку на нее. К тому же этот принцвоин, напоминает Адемар, был еще и государем очень просвещенным, в детстве получил образование, запоем читал и не уступал по культуре монахам, к которым всегда обращался за советами по управлению страной.[462]

Во многом Гильом Аквитанский предстает нам «заменой» короля, ему присущи королевские добродетели и функции. Как король, он — защитник слабых, опора церквей, покровитель духовенства. Так что не удивительно, что Бог помог ему в выполнении этих чисто королевских задач![463]

Адемар Шабаннский пишет свою «Хронику» около 1028 г. До тех пор, однако, Аквитания была далека от того образа мира покняжески, который представлен в только что приведенных строках. Он и сам сообщает, что покой церквей порой серьезно нарушался, и не только ересями, но и набегами датчан, поднимавшихся вверх по рекам,[464]а более того — войнами и насилиями знатных христиан. Advocati и defensores духовных заведений не всегда были на высоте своих задач, как, к примеру, графы Ангулемские.[465]Некоторые principes и nobiles, менее благочестивые, чем те, что пришли утешать больного Гильома Рубаку после его возвращения из паломничества в Иерусалим, предавались частным войнам, насилиям, грабежам.[466]Против этих притеснителей церквей, клира и pauperes (тех самых, кого здесь больше не защищает король и которых, по его словам, защищал граф Аквиганский) Адемар произносит многочисленные проповеди, призывая к солидарности optimates, к своеобразному сотрудничеству мирян и духовенства: клир будет молиться за мир, а светские вожди — охранять его силой оружия.[467]

Против кого направлены эти проповеди? Сразу же приходят в голову бесчинства milites, осмелевших вследствие ослабления королевской или графской власти. Однако ни в одной проповеди Адемар не упоминает milites. Кроме того, даже в его «Хрониках» это слово встречается редко: milites играют подчиненную роль, охраняют замки, сопровождают principes в их поездках, это безымянная масса, образующая воинские отряды и уже встречавшаяся нам.[468]Конечно, солдаты творят безобразия, осуждаемые Адемаром, но они — не более чем исполнители, «руки». А «голова» в другом месте — это principes и nobiles, которых он обличает.[469]Они и есть виновники беспорядков, это их Адемар пытается убедить не убивать друг друга, не грабить. И не он один, потому что, судя по одной из проповедей за 1032 год, в предыдущем году многие nobiles поклялись воздержаться от всякого грабежа на пять лет и даже год не носить оружия.[470]

II. Аквитанские соборы

Епископы всей Аквитании были встревожены царящим насилием. Тот же Адемар сообщает, что в 1028 г. в Лиможе после освящения церкви Сен Совер многочисленные прелаты собрались на совет, где призвали к миру, запретили несправедливость и угрожали отлучением тем, кто нарушит этот мир.[471]В 994 г. в том же Лиможе епископы Бордоский и Буржский собирали мирный собор — в тот раз с участием графов — с целью найти средства от гнева Божьего, обрушившегося на край в виде эпидемии горячки. Было решено, что это несчастье — знак недовольства Бога насилиями «хищников», притесняющих pauperes. Собор — как известно из Адемара — благословил тех, кто подчинится его предписаниям, и проклял их нарушителей. Опоздавшие присоединились к этим предписаниям, ut unitas in Расе ecclesiae permaneret (дабы сохранялось единство церкви в деле мира).[472]Это движение, как известно, началось в Ле Пюи, где в 975 г. епископ Ги собрал на открытом воздухе знать своей епархии и заставил ее присягнуть, что она будет уважать имущество церквей и pauperes. [473]Но первые известные тексты датируются 989 годом, когда собор в Шарру предал анафеме тех, кто захватывает добро церквей и слабых или нападает на безоружных клириков.

Церковь, прежде всего, пытается защитить себя: текст уточняет, что анафема будет осквернителям и грабителям церквей, а также тем, кто нападет на священника, или дьякона, или любого другого клирика, при котором нет оружия, сиречь щита, меча, кирасы, шлема, и притом просто (simpliciter) идущего или спокойно пребывающего у себя дома. Она защищает и других inermes — крестьян и pauperes, в которых, напомним еще раз, следует видеть тех, кто своими силами не в состоянии защитить свое добро, перечисленное в тексте: барана, быка, осла, корову, козу, козла или свинью.[474]

Вдовы и сироты в тексте не упомянуты. Как и milites. Разве что можно допустить, что на последних не распространяется объявленная защита, потому что они обычно носят оружие, точно перечисленное здесь. Не рассматриваются ни вопросы мира, ни запрет на ношение оружия для кого бы то ни было. Подобный отказ, на который согласились некоторые nobiles на соборе в Нарбонне тридцать три года спустя, тогда приравнивался к покаянию или посту, накладываемым за тяжелый и признанный проступок.[475]Было высказано лишь пожелание, чтобы насилие применяли друг к другу сами насильники, воины. Эти предписания позже повторялись. Много раз! А значит, их почти не соблюдали;[476]действительно, их вновь подтвердили в Нарбонне в 990 г. — против nobiles, совершающих насилия над церковью,[477]в Лиможе в 994 г., в Пуатье в 1011 и 1014 гг., используя почти одни и те же слова. Собор в Пуатье был созван герцогом Гильомом и объединил церковных и мирских principes: пять епископов, двенадцать аббатов и светских principes Аквитании.[478]Похоже, этот созыв можно рассматривать как реакцию герцога на церковные инициативы, предпринятые в Шарру. Проведенный там собор, как мы видели, установил религиозныке нормы деятельности как мирян, так и клириков. Гильом, видимо, неблагосклонно отнесся к инициативе архиепископа Гомбо, свидетельствующей об утрате герцогом Аквитанским власти в Лимузене и о независимости епископов от светских властей. Созывая ассамблею в Пуатье, Гильом вновь берет дело в свои руки. Он хочет установить светский порядок на основе каролингских капитуляриев, а не религиозных максим. Порядок, который позволил бы ему унаследовать королевскую идеологию. Если этот собор и упоминает решения Шарру, то, похоже, скорее чтобы отменить их, а не затем, чтобы на них опереться. Действительно, теперь решено конфликты передавать на разрешение светским властям — princeps y или judeody страны. Тем самым «герцог Аквитанский берет на себя власть, аналогичную власти каролингских королей».[479]В идеологическлм плане. И усваивает королевскую этику, перехватывая тем самым инициативу у епископов из Шарру.

Задачами второго собора в Шарру, собравшегося в 1022 г., были подавление ереси и укрепление мира. События развиваются в том же духе, и созвавший его герцог Аквитанский снова выглядит наследником обязанностей короля, состоявших в том, чтобы обеспечивать защиту страны, бедных и особенно церквей, подавлять ереси. Он берет на себя и роль учредителя церковных правил, как отметил Адемар Шабаннский — единственный, кто сообщает нам об этом соборе, как и о Диможском, состоявшемся в 1028 или 1029 г..[480]

Но при Гильоме Толстом герцогская власть слабеет. Он настолько же нерешителен и робок, насколько властным и уверенным был его отец. На соборе в Пуатье в 1030 г. третий герцог Аквитанский уже не ведет себя похозяйски.[481]Духовенство начинает поднимать голову. В 1031 г. Буржский собор созывается епископом этого города, Аймоном. Собор обсуждает воскресное богослужение и запрещает любую перевозку съестных припасов в этот день без крайней необходимости.[482]

Второй Лиможский собор, 1031 г., тоже созван епископом, Журданом Лиможским. Во вступительном слове епископ этого города резко обрушился на властителей, которые грабят святилища, обижают pauperes и клир, не считаются с решениями епископов.[483]Он настоятельно требует от них прекратить драться между собой и устремиться к миру, выгодному для церкви, обещая тем, кто будет соблюдать мирные условия собора, отпущение грехов. Будущие же нарушители мира были прокляты всеми присутствующими епископами на впечатляющей ритуальной церемонии: епископы погасили свои свечи и бросили их наземь с восклицанием: «Да погасит так Господь радость тех, кто не желает признавать мира и справедливости». Те milites Лиможской епархии, кто откажется дать клятву, что будет стремиться к миру и справедливости, отлучались от церкви. Отлучение распространялось на тех, кто поможет им творить зло, на их оружие и на их лошадей.[484]Так в 1031 г. впервые в Аквитании, а точнее, в Лиможской епархии было произнесено имя milites. Мы даже не уверены, что епископ Лиможский имел здесь в виду какойто «класс» воинов: ведь вначале, вспомним, он громил principes и capita populontm. [485]Хотел ли он, используя слово milites, тем самым подчеркнуть, что осуждает лишь военную деятельность этой знати? Или, наоборот, возложить на княжеских подчиненных личную ответственность за причастность к бесчинствам их начальников? Похоже, верно второе предположение, судя по материалам второго заседания собора, состоявшегося в Лиможе на следующий день. Епископ Журдан взял слово, для того, чтобы запретить клиру любые сношения с отлученными. Он, в частности, упрекнул аббата Юзершского, что тот похоронил у себя в монастыре одного виконта, нарушившего мир и за это отлученного. В этой речи упоминались milites, но как подчиненные этого виконта. В ответ аббат Юзершский уверял, что не виновен в этом: milites виконта действительно принесли тело покойного в монастырь, но без его ведома. Узнав об этом, аббат не разрешил закапывать труп, и тогда milites вынесли тело за пределы аббатства и похоронили его сами, без участия духовенства.[486]

Как видно из этого рассказа, за нарушение мира отлучен был знатный (виконт). Milites выполняют лишь задачи подчиненных: они носят тело своего начальника и погребают его. Потом взял слово епископ Каорский, чтобы рассказать историю о другом отлучении. На этот раз речь идет о человеке, социальное положение которого неизвестно, но епископ подчеркнуто выделяет его из массы milites, называя eques. Отлученный в Бурже, он умер в Каорской епархии, и его близкие и друзья просили епископа отпустить ему грехи. В назидание прочим епископ отказал. Тогда milites этого «рыцаря» похоронили его без богослужения в церкви Сен Пьер, не спросив согласия епископа. Но на следующий день тело нашли вдалеке от нее, обнаженным, обращенным лицом к земле, тогда как могила осталась нетронутой, и в ней еще были одежды покойного. Его перенесли в могилу. Но то же явление повторилось три раза подряд. Тогда, продолжает епископ, его товарищи были поражены ужасом и решили соблюдать Божий мир.

Выбор слов кажется нам показательным. Ведь здесь milites пока выполняют чисто подчиненную роль, не связанную ни с нарушением мира, ни даже вообще с военными действиями. Они переносят тело eques 'а в церковь, трижды закапывают его по приказу друзей и родных покойного. Это все.[487]А попытка устрашить — в данном случае успешная — направлена на хозяев, «начальников» этих milites. Это недвусмысленно подчеркнуто в тексте: quo terrore perculsi principes militiae pacem nobis, velut optabamus, firmnre nequaquam distulerunt (потрясенные оным страхом предводители воинства отнюдь не отказались утвердить мир, к коему стремились мы). Но что делать в противном случае? Епископы рассматривают вариант: что, если к решениям собора присоединятся не все, если, например, principes militiae пренебрегут отлучением.[488]Тогда, решают они, в Лимузене не следует проводить богослужений. Надо отказаться исполнять заупокойные службы, кроме как по тем, кто очевидно никак не связан с земными делами области: по клирикам, нищим, паломникам и детям младше двух лет. Решение метит в principes. Текст ясно говорит: подобный интердикт сохранится в силе до тех пор, пока principes области, вожди народа, не подчинятся во всем собору.[489]

Далее рассматривали случай, когда виновные в нарушении мира приносят публичное покаяние. Именно тогда аббат Одольрик предложил: кающихся принимать, но сохранять интердикт для территорий, управляемых primores principes, пока последние не подчинятся. Если, напротив, все «магнаты» Лимузена согласятся принять мирные предложения, а нарушать мир будут minores principes, то общее отлучение с области снять, а виновных этого ранга наказывать индивидуальным отлучением. Иначе говоря, уточняет текст, на частных milites следует налагать частные отлучения.[490]

Последняя фраза имеет для нас очень большое значение. Ведь здесь впервые в этом регионе так четко указано наличие социальной иерархии среди «воюющих». Но она определяется через меру моральной ответственности. Majores principes отвечают за все бесчинства, совершаемые подчиненными им воинами, действующими от их имени и на их землях. Minores principes — за самих себя, если они действуют как независимые воины, частным образом. Итак, здесь, в Лимузене, на milites налагается интердикт. Не на безымянный отряд воинов, подчиненных магнатам — за тех несет ответственность военачальник, командующий militia, а на мелкую знать, производящую отдельные акты насилия.

Внимание привлекают уже не одни principes: интердикты налагаются и на менее значительных носителей вооруженной власти. По крайней мере на тех, кто не относится к простым исполнителям и располагает самостоятельной властью, хотя бы минимальной. Это одновременно principes minores и milites, соединяющие в себе, возможно, достоинства и пороки, образ действий, поведение «младших командиров» и «солдат». Именно к этой группе, полагаем мы, принадлежат те, кого на местном языке начинают тогда называть chevaler или cabaler; вероятно, в эту группу входил и вышеупомянутый eques, которого менее важные milites, стоящие ближе к обычным слугам, тщетно пытались похоронить в освященной земле.

Теперь идеология опускается до этого уровня. Она имеет, подчеркнем это, чисто негативный характер. От тех, кто располагает маломальской военной властью, требуется лишь не грабить церкви, не нападать на священников, не обирать неспособных защищаться крестьян, которые пасут свое убогое стадо. Короче, не нарушать мир, который король когдато должен был защищать.

Но король в это время уже практически не в состоянии «удерживать» мир в королевстве. И герцог Аквитанский тоже. Инициативу в движении за мир берет на себя церковь, поднимая духовное оружие против военного оружия сеньоров. Церковь, таким образом, заменяет короля и герцога в борьбе с сеньорами.

Еще яснее это проявляется в принятии Буржских присяг в 1038 г. Действительно, архиепископ Аймон прибег к присяге как к средству обеспечения мира в епархии. Он обязал всех мужчин (а не только князей и сеньоров) дать клятву, что они будут считать врагами всех нарушителей мирного договора. Нужно было, чтобы все эти мужчины считали долгом захватывать имущество нарушителей и, если нужно, выступать против них с оружием в руках.

Таким образом, здесь обязательство включает в себя и позитивное дейсгвие — принятие активных мер, а не только, как прежде, обещание воздерживаться от вредных действий. Иными словами, Аймон создает воинство для выполнения задачи, которую король более не в силах выполнять сам. В его речах на смену гражданским властям приходит церковь. Она указывает в своих предписаниях, где находится зло, она называет злодея и побуждает его покарать.

Она сама берет на себя руководство операциями, ибо священнослужители призваны лично встать во главе «поборников мира» (можно назвать их так), высоко подняв знамена храмов. Итак, под водительством oratores массы мирян, которых обычно относили к категории laboratores, пойдут как bellatores на правый бой со злодеями, которых текст перечисляет: это «захватчики церковных имуществ, виновники грабежей, притеснители монахов, монахинь, клириков и все, кто посягнет на святую матерь церковь».[491]Речь идет, как мы видим, о части королевских обязанностей, из которых епископ оставляет почти единственно защиту церквей и духовенства.

Церковь его устами призывает «народ» защищать церковь. Народ, а не рыцарей. Этот раздел королевской этики ранее перешел от королей к князьям, чтобы теперь дойти до простых мирян из народа. Через головы milites. Против кого поднимают их? Несомненно, против воинов, на каком бы уровне они ни находились. Против сеньоров, о которых мы говорили выше. Решение буржских епископов больше похоже на некую всеобщую мобилизацию, чем на создание «полиции» — всеобщую мобилизацию, объявленную церковью для всего народа, который она поведет на обижающих ее сеньоров. Как хорошо заметил Р. Бонно Деламар, «эти меры формируют церковную организацию, направленную против светской сеньориальной власти, когда та нарушает мир. <…> Договор Аймона Буржского — это уже акт мятежа против феодального права».[492]

Вывод

Движение за «Божий мир», зародившееся в Аквитании в последней четверти X века, свидетельствует об упадке королевской власти, не способной более выполнять свои «моральные обязательства» по обороне страны, защите церквей и «бедных». Эту идеологию наследует герцог Аквитанский, но и ему не всегда удается эффективно оберегать слабых от посягательств и насилия. И тогда церковь пытается заместить ослабленные институты власти. Она угрожает карой отлучения тем, кто грабит церкви, грубо обращается с духовенством, отбирает у крестьян то немногое, что они имеют. Главная мишень этих угроз — сеньоры, которых называют principes и которых церковь обвиняет в первую очередь, пренебрегая milites. Герцогская власть при Гильоме Великом на время берет сохранение порядка в свои руки: герцог собирает мирные соборы и грозит нарушителям карами своих судебных инстанций. Mobiles или principes militiae пока не упоминаются. Но после его смерти в 1030 г. герцогская власть приходит в упадок, и далее уже епископы в свою очередь созывают соборы и угрожают интердиктом строптивым primores principes и личным отлучением — minores principes или milites privati, в которых можно видеть рыцарей определенного ранга, возможно, имеющих наследственные владения. Что касается простых milites, то к ним почти не обращаются. Их сугубо зависимое социальное положение избавляет их от моральной ответственности или просто не вызывает к ним интереса у князей церкви. В Аквитании так и не возникает какойлибо связи между предписаниями «Божьего мира» и этикой, предназначенной чисто для рыцарей. Даже наоборот: именно с principes militiae, сеньорами, окруженными своими солдатами — независимыми milites — и борется церковь. Это против них она пытается в 1038 г. поднять безоружный народ и берется сама вести его под своими знаменами.

Настоящий парадокс: во имя идеала мира церковь, мирный институт, поднимает против воинов массы невооруженного народа под предводительством духовенства.

Еще больший парадокс в сфере истории идеологий: во имя идеологии, которая позже станет рыцарской, inermes призываются церковью сражаться против principes и их militia.

Защищаемые — против будущих защитников!

III. «Мир» в южных регионах

Историки в целом согласны, что движение за «мир» зародилось в Аквитании, принимая свидетельство Рауля Глабера, описывающего его распространение через Арльскую провинцию, потом через Лионне и Бургундию и, наконец, в самые отдаленные части Франции.[493]Повсюду мы встречаем условия одинакового типа, но с лексическими нюансами или с разными формулировками, из которых порой можно почерпнуть полезные для нас сведения. Изучение каждого региона слишком удалило бы нас от нашего сюжета.[494]Мы удовлетворимся тем, что отметим самые важные элементы по мере их появления.

В 994 г. собор, созванный в Ле Пюи епископом Ги, почти дословно повторяет статьи канонов собора в Шарру. Здесь, как и там, вопрос стоит, прежде всего, о защите церковников и церковного имущества. Текст решений собора в Ле Пюи особо оговаривает запрет клирикам носить оружие, а пресвитерам — брать деньги за крещение. Из него следует, что никто не имеет права напасть на клирика, или монаха, или их безоружных спутников; с другой стороны, ни один мирянин не смеет касаться гробниц или даров, находящихся в ведении церкви, а равно похищать ради выкупа крестьянина или крестьянку.[495]

Все эти предписания, в конечном счете, направлены на разделение функций: пусть клирики не носят оружия и не превращают свою сакральную деятельность в предмет торговли. Пусть крестьяне и negotiatores тоже спокойно делают свое дело, не опасаясь вымогательств и грабежей. А миряне пусть не вмешиваются в дела церкви и не захватывают ни ее земель, ни ее должностей, ни ее людей ради собственной выгоды. Похоже, что собор в Ле Пюи хотел, чтобы люди каждой профессиональной категории свободно выполняли свои функции, не вмешиваясь в дела другой категории. Так, запрещается похищение крестьянина или крестьянки ради получения выкупа, но ничего не говорится о подобных действиях в отношении вооруженных мирян.

Отметим, наконец, что нигде в тексте не упоминается защита бедных, вдов, сирот; возможно, именно изза непрофессионального характера этих категорий? Можно отметить и отсутствие слова miles, а ведь он тогда в эти категории входил. Те, кто берет на службу, кто принимает решения, перечислены в начале текста: это присутствующие на соборе особы — episcopi, principes, nobiles.

В то же время в Ансе, в Маконне, состоялось собрание двух архиепископов и девяти епископов. Их беспокоил упадок власти в этом регионе, упадок, изза которого страдали церковные земли, в частности, земли аббатства Клюни. Они постановили, что впредь никто не вправе строить замки или другие укрепления.[496]Пусть ни один светский «чин» или военачальник не позволяют себе заниматься кражами, уводя в свои крепости как добычу быков, коров, свиней или даже лошадей и других животных. Мысль не нова, но лексикон заслуживает нашего внимания. Действительно, похоже, что здесь, как и в Лиможе, постановления метят в principes militiae, а не в самих milites. Тех principes, которые, судя по тексту, строят замки и крепости и уводят туда добычу. То есть выделенные нами выражения означают, как нам кажется, магнатов, светских сановников и князей. Силой своего оружия они скорее устраивают в Маконне беспорядок, чем наводят порядок.[497]Мы считаем, что упор здесь делается не столько на чин, «сан» или положение в светской или военной иерархии, сколько на военный аспект деятельности мирских высокопоставленных лиц, магнатов или «сановников». Текст критикует дурное употребление князьями их военной силы, вовсе не восхваляя при этом militia.

В 1016 г. в той же Бургундии участники собора, состоявшегося в Верденсюр Дубс, очень подробно уточнили, что впредь будет запрещено и в каких пределах.[498]Здесь мы снова встречаем важную тему установления «мира», который участники обязуются соблюдать. Это подразумевает:

— защиту церкви и ее имущества: запрещение вторгаться в церковь, кроме как в целях преследования нарушителя мира и при условии не уносить при этом из церкви других вещей, кроме снаряжения злоумышленника (снаряжение называется словом guarnimentum) . Запрещение нападать на безоружного клирика или монаха;

— защита крестьян, их скота и их добра, скота и добра слуг (servientes) и торговцев (inercatores): участники обязуются не угонять скот, не обирать виллана, вилланки, купцов, не забирать ни их лошадей, ни их мулов, не обрезать виноградных лоз, не разрушать мельниц и не уносить находящийся в них урожай;

— защита безоружных всадников во время Пасхи — некое перемирие, к которому мы вернемся позже.[499]

Что бросается в глаза в тексте этого «мира», так это абсолютно негативный характер предписаний,[500]а особенно — множество мер предосторожности, принятых, чтобы не слишком стеснять воинов в их действиях. Большинство перечисленных запретов снабжено оговорками, ограничивающими их действие. Так, защита монахов и клириков распространяется лишь на тех, кто не носит оружия, а также на их безоружных спутников. Но при условии, что они не совершают никакого установленного преступления — в противном случае дающий клятву вправе вершить свой суд, однако в предписанных законом пределах.[501]Точно так же запрет отбирать скот снабжен оговоркой, относящейся к нападению соколов на домашнюю птицу — гуся, петуха, курицу. Дающий клятву обязуется оплатить их стоимость. Что касается коней, кобыл, мулов и их самок, то запрет на их угон распостраняется лишь на неподкованных либо находящихся на пастбище животных. Благодаря этим уточнениям главные развлечения nobiles того времени, соколиная охота и частная война, не терпят никакого ущерба.[502]Еще лучше это видно по клятве не сжигать и не разрушать дом, кроме как если там находится вооруженный всадник из твоих врагов или вор.[503]

Таким образом, война не осуждается, но ее, очевидно, пытаются ограничить, оставив лишь определенным людям и на определенное время и оградив остальных неким подобием табу. Война становится занятием специалистов, которым дозволено вести свои военные действия, но только между собой и по определенным правилам. Так, мы видели, что можно разрушить дом, где укрылся вооруженный вражеский caballarius, но запрещено нападать на caballarius а, когда он идет за плугом, то есть занимается самым мирным из всех видов деятельности — обработкой своих земель.[504]

Значит ли это, что теперь можно атаковать лишь другого вооруженного всадника, готового к бою? Не совсем, потому что тот же текст уточняет: «A capite jejunii usque clausum Pascha, cdballarium поп portantem arma saecularia поп assaliam, nee substantiam quam secum duxerit per exfortium tollam (С начала поста вплоть до Пасхи не посягну на всадника, не носящего мирского оружия, и не заберу имущества, каковое будет при нем)[505]».

К тому же текст, имеющий пробелы, кончается новой оговоркой, касающейся верховой службы у короля, графа или епископа.[506]

Набор обязательств, принятых собором, оставляет впечатление взаимных уступок. Участники этого собора, по крайней мере, давшие клятву, графы, сеньоры, caballarii, обязуются кодифицировать каждую свою военную операцию, направлять насильственные действия лишь против определенных людей — против тех, кто, как и они сами, обычно носит arma militaria, на каком бы уровне они ни находились.

Этика здесь чисто негативная, как мы видели, и не включает ни одного из видов защиты, которые позже будут возложены на рыцарей. Здесь ставится задача только избежать худшего, заставив тех, кто обладает какойто вооруженной силой, дать клятву воздержаться от ее применения против тех, кто ею не обладает. Но тем самым собор способствовал выделению тех, кто обладает этой военной силой. Все более и более внутри сословия laid некая пропасть — пропасть вооруженной силы — начинала разделять тех, кто мог ею пользоваться (milites) , от тех, кто мог быть лишь ее жертвой и кого следовало защищать: negociatores, упомянутых здесь еще раз, и особенно крестьян, названных villani.

Отметим, наконец, что оружие было «палкой о двух концах». Ведь те, кто не давал клятву, ни в коем случае не могли считаться нечестивцами и клятвопреступниками и, вероятно, не считали себя обязанными соблюдать эти ограничения.

Эти запреты распространились, как известно, на Арльскую епархию, на Нарбонне, на Каталонию, на Италию. После 1030 г. с ними все чаще соединялись предписания «Божьего перемирия», с которым мы встретимся позже. Мы полагаем, что больше нет ни одного нового из связанных с «миром» элемента, который стоило бы отметить, кроме одного. Анализ текстов Нарбоннского собора 1054 г. подтверждает сказанное нами в отношении Верденсюр Дубс: эти заповеди стремятся из массы мирян выделить всадников, которым они адресуются. Однако не настолько, чтобы не сделать и их объектами некой «защиты». В самом деле, после безоружных клириков и монахов (ст. 15), их имущества (ст. 16), земель епископов, каноников, аббатов (ст. 17–18), villani и их имущества (ст. 19), Нарбоннский собор велит, чтобы никто не посягал на caballarii и их имущество.[507]

То есть caballarii воспринимаются как специалисты по конным боям — некоему виду спорта, правила которого начинают уточняться. Таким образом, добавляет статья 22, никто не смеет забирать лошадь, если только она не принадлежит вооруженному человеку, способному ее защитить. Значит, посягать на боевых коней в поединках и сражениях разрешается.[508]