Прорыв к свободе, или разгадка канона Андрея Критского

Иисус говорил, что необходимо познать истину, которая сделает нас свободными, поскольку всякий, делающий грех, есть раб греха (см. Ин. 8, 32-34). Это значит познать Самого Христа и сродниться с Ним.

Христианин пытается посвятить этому всю свою жизнь, он может приобрести вкус к этой, хотя бы частичной и кратковременной обретённой им свободе, но нередко она неизбежно ускользает от него, уступая гораздо чаще повседневной обыденности и необходимости снова сопротивляться своим зависимостям и пристрастиям. Стоять в свободе, дарованной Христом, только лишь своими силами не представляется возможным.

К тому же, через самого первого человека всему последующему человечеству было обещано: «в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3, 19). И добывание этого хлеба насущного в самом широком смысле, нередко сопряженного с неизбежной суетой, занимает у многих людей большую часть их жизни.

Путь к внутреннему освобождению не только не прост, но от поражения к поражению он может приводить чаще, чем от победы к победе. Поскольку он предлагает превзойти самого себя, фактически вытащить себя за волосы из болота повседневной рутины, сделав очередной рывок от земли к небу, в точности согласно тому, как поётся в одном из предпостовых богослужебных песнопений:

Поста время в радости начнем, к подвигам духовным себя побуждая; очистим душу, очистим плоть, воздержимся, как от пищи, от всякой страсти, наслаждаясь добродетелями Духа; дабы в них совершенствуясь с любовью, удостоиться всем нам увидеть всечестные страдания Христа Бога и Святую Пасху в духовной радости.

(стихира на вечерне Прощеного воскресенья)

Но получается, что, настроившись подчас с романтическим энтузиазмом на прохождение великопостного пути, под конец поста человек может испытать некоторое разочарование: пост прошёл плохо, даже совсем никудышно. Постившийся не только не воскрес духом, но лишь больше ощутил свою собственную слабость и ничтожность. Но в этом, тем не менее, и заключается один из важных результатов поста – познать свою собственную немощь и не мечтать о себе, не возноситься перед самим собой и другими людьми!

Человек склонен искать благодатных и возвышенных состояний души, но он их не получает, поскольку эти ожидания его бывают по-своему искусственны, мечтательны. Их вполне мог испытывать самодовольный фарисей, – почему бы и нет? – очень даже удовлетворенный своими пожертвованиями, десятиной и двукратным постом в неделю. А мытарь, стоявший рядом с ним, никаких возвышенных состояний души и ничего, кроме угрызений совести, не испытывал, но оказался в очах Божиих больше оправданным и духовно возрождённым, чем фарисей.

Жить в постоянном незримом присутствии Христа хотя и идеально, но весьма нелегко, тем более что «Бог наш есть огонь поядающий» (Евр. 12, 29). Это всё время самого себя ставить под вопрос: свою праведность, веру, благочестие, всё своё даже самое хорошее.

Но такова общая наша природа, что мы не можем постоянно быть на этом одном и том же высоком уровне. Поэтому общецерковная жизнь устроена так, что нам предлагаются определенные периоды внутреннего сосредоточения и собирания, самый важный из которых – великопостный.

«Сатана пришел к Адаму в раю; он пришел к Христу в пустыне. Два голодных человека услыхали его слова: ешь, потому что твой голод показывает, что ты всецело зависишь от пищи, что твоя жизнь в пище. И Адам поверил и стал есть; Христос отверг это искушение и сказал: не хлебом единым будет жив человек, но Богом. Он отверг эту всемирную ложь, которую Сатана внушил всему миру, сделав ее не поддающейся обсуждению, очевидной истиной, основой всего человеческого мировоззрения, основой науки, медицины, и может быть даже религии. Отвергнув эту ложь, Христос восстановил верное соотношение между пищей, жизнью и Богом, то соотношение, которое нарушил Адам, и которое мы все еще нарушаем каждый день.

Что же тогда означает пост для нас, христиан? Это участие в постном опыте Самого Христа, которым он освободил нас от совершенной зависимости от пищи, материи и мира» (прот. А. Шмеман, «Великий пост»).

Если сатана искушал Христа, постившегося в пустыне, то тем более гораздо легче ему донимать каждого из нас через наши собственные уязвимые места, отнимая у нас внутреннюю свободу. И вот тут встаёт важный вопрос об аскетическом покаянии.

В первые четыре дня великопостного пути нам предлагается прослушать Великий канон преподобного Андрея, архиепископа Критского, в котором иногда можно встретить не очень понятные по своей тональности фразы.

Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, / еяже аз, Спасе, не согреших / умом и словом, и произволением / и предложением, и мыслию, и деянием согрешив, / яко ин никтоже когда

(из покаянного канона прп. Андрея Критского, понедельник, песнь 4-я)

(Рус. перевод: «Нет в жизни ни греха, ни деяния, ни зла, в которых бы я, Спаситель, не погрешил умом, и словом, и произволением, и намерением, и мыслью, и делом согрешил, как никто иной никогда»).

А как вообще это понимать?.. Похоже, именно отсюда и появляются, пусть карикатурно, среди наших бабушек заявления на исповедях типа: «Ой, батюшка, во всем грешна»!

Ключевой момент этой покаянной поэзии, как думается, в личной судьбе архиепископа Критского Андрея. Как можно прочесть в одной из статей «Православной энциклопедии»,

«По свидетельству св. Феофана Исповедника, на Соборе, созванном имп. Филиппиком для возобновления монофелитства (712), А. вместе с еп. Кизическим свт. Германом, будущим. Патриархом Константинопольским, был в числе подписавших анафему VI Всел. Собору. Впоследствии А. раскаивался в том, что подписал еретическое определение; традиция связывает с этим событием составление его знаменитого Великого канона».

Как пастырь многих душ, ответственный за них, кому больше вручено, чем всем остальным, он и мог из глубины сердца написать именно так. И в этом плане он действительно согрешил, как никто другой, хотя и до него, и после него случались аналогичные проявления человеческой слабости, проявлявшейся в компромиссах с сильными мира сего.

И все мы, хотя и повторяем грехи как наши предшественников, так и друг друга (грехи в общем у всех одинаковы), но положение каждого из нас по отношению к своим грехам воистину уникально. И его нельзя прочувствовать объективно, в сравнении с другими людьми, на фоне многих из которых мы можем выглядеть вполне неплохо. Его можно прочувствовать только в личной встрече с Христом. И только тогда, когда осознаешь свое призвание и его высоту, в сравнении с которой не поднялся еще ни на миллиметр.

Нам, христианам, много дано, но как мы используем то, что вверено нам? Негодный раб из притчи о талантах, по крайней мере, если и не умножил то, что вверил ему господин его, и не получил от него одобрения, то хоть сохранил вверенное. А я сам, боюсь, что не сохраняю и того, что мне было поручено. Если иногда и умножаю, то быстро растрачиваю…

Отсюда, только отсюда могут рождаться признания, подобные этому:

«Согрешил я, Господи, согрешил пред Тобою! Смилуйся надо мной: ибо нет грешника между людьми, которого я не превзошел согрешениями» (вторник, песнь 3-я).

Отсюда нет никакой надежды на собственные усилия, но только на любовь Божью, безмерную, как океан, в сравнении с которым не может быть даже число песчинок песка морского.

Покаяние мытарей и блудниц было спасительным и возрождающим именно потому, что они почувствовали это и уверовали во Христа как любовь, перед которой не стыдно припасть к ногам и пролить слезы. Но оно не имеет ничего общего с садомазохистским копанием в себе и перечислением одних и тех же мелких грехов («отцеживание комара» по Мф. 23, 24) от исповеди к исповеди, как это нередко в нашем церковно-приходском быту встречается.

В таком случае, каждый Великий пост есть не что иное, как очередной прорыв ко Христу, стремление к новой встрече с Ним – и в молитвенной тишине и размышлении о словах Писания, и в посещении больных и помощи страждущим и обездоленным, – чтобы на новом жизненном витке открыться той истине и свободе, которые как совершенные дары исходят только свыше, от Отца светов (см. Иак. 1, 17). Это время суда над самими собой при свете истины, в незримом Божием присутствии и предвкушении Суда будущего.

Как написал средневековый армянский поэт Григор Нарекаци:

Мне ведомо, что близок день Суда,

И на суде нас уличат во многом,

Но Божий Суд не есть ли встреча с Богом?

Где будет Суд – я поспешу туда!

Две ловушки фарисейства

Если бы Христос не пришёл 2000 лет назад, то всем благочестивым людям, жаждавшим святости и стремившимся к ней в ту эпоху, оставалось бы только присоединиться к фарисейскому религиозному течению в Израиле. Фарисеи (евр. – «прушим») означали буквально «отделённые» или «отделившиеся». Отделялись они из совершенно благих намерений, поскольку прежде всего стремились к святости.

«Будьте святы, потому что Я свят» – эти слова Торы могли для них значить очень много, никак не меньше, чем для последующих христианских монахов святоотеческий взгляд об обожении. Святой или святое в библейском понятии – действительно, отделённое от всего остального, посвящённое Богу, иное, неотмирное. Израиль рассматривался таким отделённым и избранным народом Божиим, то есть, «народом святым». Все 613 постановлений Торы, касавшиеся в том числе ритуальной чистоты, омовений, жертвоприношений, соблюдения Субботы и прочего, были направлены именно на достижение этой святости! В человеке должно быть святым всё – и душа, и тело, и его быт.

Следует также помнить, что Христос был наиболее близок по духу и учению не кому-нибудь ещё, а именно фарисеям в Израиле послепленной эпохи. Величайшим учителем из фарисеев незадолго до Христа был Гиллель – праведный, кроткий, бессребренник, милостивый ко всем, сострадательный, терпимый и открытый для всех. В то время были две основные школы в фарисействе, нередко соперничавшие между собой, – школа Гиллеля и школа Шаммая.

Нынешние два основных течения в русском православии – условно говоря, либеральное и фундаменталистское, – поразительно напоминают по своему характеру те две школы в фарисействе эпохи Второго храма. Шаммай был настроен куда строже, чем Гиллель, он ревновал о точности соблюдения Закона, тогда как Гиллель заботился скорее о раскрытии его духовной сути. Один из прозелитов однажды пришёл к Шаммаю, попросив его кратко изложить суть Торы, пока он сможет простоять на одной ноге. Шаммай прогнал его прочь с руганью.

Тогда тот пришёл к Гиллелю и попросил его о том же. Гиллель ответил: «Не делай ближнему того, чего себе не желаешь, – в этом вся суть Торы, все остальное – лишь толкование. Иди и учись».

Его внуком был Гамалиил, у которого воспитывался юный Савл, будущий великий апостол язычников. Впоследствии он напишет о себе, что он «обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению – фарисей…, по правде законной – непорочный» (Флп. 3, 5-6).

У Христа были сочуствующие Ему из фарисеев, названные поимённо (Иосиф Аримафейский, Никодим, приглашавший Его к себе домой для угощения Симон), и наверняка ещё больше безымянных. И наоборот, из Евангелий видно, что Иисус никак не контактировал ни с иродианами («партией власти»), ни с саддукеями (аристократической архиерейской верхушкой), ни с отшельниками-ессеями, с которыми, предположительно, мог иметь общение Иоанн Креститель. И в то же время самые суровые слова были произнесены Иисусом именно в адрес фарисеев. Не столько в адрес конкретных их представителей, которые могли быть довольно разными по духу, сколько по поводу того духовного явления, которое впоследствии приобрело нарицательное имя фарисейства.

«Берегитесь закваски фарисейской…», «если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное», «на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак, всё,что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают», и особенно восьмикратное «горе вам, книжники и фарисеи…» (Мф, гл. 23).

Но даже в этих обличениях Иисус не был одинок!

В Талмуде, который уже начинал тогда постепенно складываться, о фарисеях пишется подчас с нескрываемой иронией или всё с той же суровостью:

«Глупый ханжа, хитрый нечестивец, женщина-фарисейка и удары фарисеев губят мир» (Сота, 20а); «…бойся имеющих вид фарисеев, которые набожны подобно фарисеям, но поступают беззаконно…» (Сота 22б).

Притча о мытаре и фарисее, взятая в качестве первого подготовительного евангельского чтения к Великому посту, указывает на добродетели фарисея, который постится два раза в неделю (от одной Субботы до следующей), делает милостыню… Пост по Закону полагался для древних евреев лишь в немногие дни в году. Фарисей в этом отношении делал гораздо больше, стремясь, очевидно, к подвижничеству и святости. Стоит также отметить, что представление о Писании и священном Предании – вовсе не церковное изобретение, оно также было унаследовано от фарисейской традиции, поскольку в ней не меньшее значение уделялось устной Торе, чем Торе письменной. И разные способы и традиции толкования Торы в древнем Израиле лишь предвосхитили позднейшие святоотеческие толкования Нового Завета.

А уж «предание старцев», которого держались фарисеи, ещё больше напоминает ссылки на мнения святых отцов или на мнения отдельных авторитетных православных старцев современной эпохи. В общем, фарисеи эпохи земной жизни Христа или накануне её – это самые что ни на есть православные Израиля по отношению ко всем прочим религиозным течениям.

Лучшие люди Церкви последующего времени, конечно же, это понимали, по крайней мере, интуитивно. Богослужебные тексты Недели о мытаре и фарисее призывают христианина соединить всё лучшее, что есть у фарисея, со смирением и покаянным воздыханием мытаря. Который, в отличие от фарисея, не делал в жизни ничего хорошего, не стремился к святости, не соблюдал заповедей, но наверняка жил в своё собственное удовольствие и «брал от жизни всё». Но его покаянный вздох не остался незамеченным!

«Жизнь по-разному двое прожили: фарисей в добродетелях, мытарь в согрешениях. Но один по гордости безумной от смирения отступил, другой же возвышается, смиренномудренным явившись» (канон утрени, песнь 6-я).

С точки зрения вечности и в очах Божиих любое доброе дело, смешанное с превозношением себя и уничижением других, моментально обесценивается, теряя свою значимость и силу. Фарисейская ловушка, таким образом, подстерегает христиан всю церковную историю.

Можно сколь угодно стремиться к правой вере согласно постановлениям соборов и святых отцов, но без смирения и любви такая вера будет либо «медью звенящей или кимвалом звучащим», либо очередным соблазном как для самих православных, так и для окружающих.

Причём новозаветное, или «православное» фарисейство на фоне евангельской проповеди выглядит ещё более отталкивающим явлением, чем то, что было перед зарождением христианства.

В притче о блудном сыне даётся аналогичный фарисею религиозный тип – старшего брата. Который был также добродетельным и сознательным чадом своего отца, никуда от него не отходя и помогая ему верой и правдой. А младший сын был, наоборот, похож на тип мытаря.

Так вот, когда пропащий сын, наконец, возвратился к отцу после долгого странствия, его брат не только не обрадовался его возвращению, но ещё и обиделся, и вознегодовал о том, что отец устроил для него торжественный приём и пир.

Архиепископ Иоанн (Шаховской) в своей статье «Трудность высоких наименований» отмечал, что есть православные, рассматривающие своё положение как привилегию, подобно тому, как старший брат в притче воспринимал свою большую близость к отцу:

«Чувствуя своё «старшинство в вере», некоторые православные зазирают сперва нехристиан, потом «не таких, как они», христиан, и кончают осуждением тех православных, которые не принадлежат к их малой группировке. Разве мы не видим этого и в наши дни? И, по мере зазирания других людей, эти мнимо православные считают себя всё более чистыми, всё более избранными. Так порождается в мире вдвойне отвратительное новозаветное фарисейство: утешение не Божьей, а «своей» святыней».

Но здесь может быть ещё одна ловушка! Фарисейство не обязательно может быть охранительного или консервативного характера – оно с таким же успехом может носить и либеральный оттенок!

«Боже, благодарю Тебя, что я не такой, как эти фарисеи, ретрограды, обрядоверы… Слава Богу, что не имею с ними ничего общего!». В общем, древних фарисеев, как писал о. Александр Мень, больше нет, но отнюдь не умерло само фарисейство.

Из грязи и страстей смиренный возносится, но с высоты добродетелей падает бедственно всякий гордый сердцем: от его нрава, от порока бежим! (Канон утрени, песнь 3-я)

Богоизбранность Израиля была не привилегией, а особой любовью Бога к этому народу. Но одновременно она была и призывом к ответственности, к исполнению воли Господней. Израиль же часто оказывался безответственным, уклоняясь от спасительного для него пути. Всё то же самое происходит и с исторической Церковью, в первую очередь с православной.

Действительно, если не хотят православные смиряться, будь то на индивидуальном уровне, будь то на церковно-общественном, то начинают смирять обстоятельства. Или другие люди. Хорошо, если находят мужество признавать, что по грехам нашим всё это попускается. Но чаще всего происходит иначе. Православный активизм, акционизм, самоуверенное миссионерство. А плоды, преимущественно горькие и гнилые, между тем умножаются лавинообразно, затмевая и подавляя все добрые и нужные ростки на ниве Христовой.

Может, с новой силой стоит попробовать придти в себя, как блудный сын, и опомниться, как мытарь, потупивший взор и не дерзавший посмотреть вверх?.. Не искать при этом внешних врагов веры и Церкви, а попробовать увидеть, где мы враги сами себе, друг другу, и почему становимся «притчей во языцех»?

«Хижина дяди Тома» как образец нравственного богословия

Многим со школьной скамьи хорошо известна эта книга Гарриет Бичер-Стоу, американской писательницы середины XIX века. Но в ней ставятся совсем уж недетские вопросы, которые при повторном чтении открываются совершенно иначе. Ее христианская составляющая, которую мы, увлеченные острым сюжетом, в детстве не замечали, взрослому взгляду становится очевидной.

Весьма примечательно, что «Хижина дядя Тома», изданная в США в 1852 году, вызвала такой резонанс, что трехсоттысячный тираж разошелся мгновенно. Тогдашний президент Авраам Линкольн при встрече с писательницей сказал: «Вот маленькая леди, которая начала такую большую войну!» Попробуем же взглянуть на эту книгу с христианских позиций.

Молитва за врагов

Главный герой книги негр Том, которого хозяин, впавший в долги, продает в рабство, разлучая его с женой и детьми, — глубоко верующий христианин, который сознательно несет свой крест. Хотя и малограмотный, он неплохо знает Библию и постоянно ею руководствуется. У него нет мыслей об изменении существующего рабовладельческого порядка и в конце концов, молясь безропотно о своих господах, он добровольно, неоднократно и последовательно приносит себя в жертву, спасая сначала своего должника-хозяина от описания его имущества кредиторами (а заодно и членов своей семьи от худшей участи), а в конце своего пути отдает жизнь ради двух женщин, чтобы избавить их от неминуемой гибели у плантатора-садиста Саймона Легри.

Печальная весть о разлучении Тома с семьей застигает врасплох его жену Хлою с детьми. Гневно и эмоционально обсуждается домашними только что купивший Тома работорговец Гейли. Проследим, как различны мысли и подходы к сложившейся ситуации.

«— Быть ему в аду, это как пить дать! — сказал маленький Джейк.

— Туда ему и дорога, — мрачно подтвердила тетушка Хлоя. — Сколько сердец из-за него кровью обливается!..

— Гореть такому на вечном огне! Ведь правда? — сказал Энди.

— Вот бы полюбоваться, как это будет! — воскликнул Джейк».

И тут мягко, но убедительно вмешивается Том: «Вечность — страшное слово, дети мои. О ней и думать нельзя без ужаса. Вечные мучения! Этого никому нельзя пожелать».

Разве не то же самое почти слово в слово говорил о вечности мучений грешников, например, старец Силуан Афонский? Но чаще всего чувство любви к врагам неизбежно уступает более приземленному, но вполне естественному по-человечески чувству справедливости, о котором также свидетельствует Библия, например, во многих псалмах. Как это выражается, в частности, со стороны супруги Тома:

«— Сама природа против них вопиет, — сказала тетушка Хлоя. — Разве они не продают младенцев, не отрывают их от материнской груди? И постарше ребятишек тоже продают, те плачут, цепляются за материнскую юбку, а этим извергам хоть бы что — отнимут у матери и продадут. А разве им не приходилось разлучать жену с мужем?..

— Священное писание говорит: молись за врагов своих, — сказал дядя Том.

— Молись за врагов? — воскликнула тетушка Хлоя. — Нет! Это мне не по силам. Не могу я за них молиться!

— Ты говоришь, Хлоя, “сама природа против них вопиет”. Да, природа сильна в нас, но милость Господня преодолеет и ее. Ты только подумай, какая у него душа, у этого человека, и благодари Бога, что он сотворил тебя иной. Да пусть меня продадут еще десять раз, только бы мне не иметь его грехов на совести!»

Да, по крайней мере, лучше честно себе признаться: кто из нас по-настоящему может молиться за врагов своих с верой, что благодать Божия преодолеет нашу собственную природу? Очень мало таких… Но куда больше тех, кто возвышенной риторикой и цитатами из Евангелия старается прикрывать свою наготу, не правда ли? Хлоя этого не делает, зато от избытка сердца восстает и бунтует в душе:

«— Покориться воле Божьей! Да как тут быть покорной? Хоть бы мне знать, куда тебя увезут, в какие руки ты попадешь! Миссис говорит: года через два выкупим. Господи милостивый, да разве оттуда возвращаются! Там людей замучивают насмерть! Слышала я, что с ними делают на этих плантациях!

— Господь вездесущ, Хлоя, он не оставит меня и там.

— Он вездесущ, но иной раз по Его воле творятся страшные дела, — сказала тетушка Хлоя. — И этим ты хочешь меня утешить!»

Теодицея* по Бичер-Стоу

Конечно, если считать, что «на всё воля Божия», то тогда придется вслед за Хлоей признать, что «иной раз по Его воле творятся страшные дела». Но нет воли Божией на грехи человеческие, о чем говорят и многочисленные строки Писания, и совесть, и здравый смысл. Просто грехи одних людей неминуемо толкают на грехи других: хоть и неизбежны в мире соблазны, как говорил Спаситель, но горе тем, через кого они приходят. Потому-то среди других страдальцев от рабовладения рождается обыкновенная озлобленность, помноженная на безверие, как, например, у беглого раба Джорджа Гарриса, решившего добиться свободы любой ценой, даже своей собственной жизни. Во время бегства он встречает своего бывшего благодетеля, владельца фабрики, и между ними, среди прочего, происходит такой обмен репликами:

«— Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и уповай на Господа Бога! Я от всего сердца…

— А разве Бог есть?! — с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика на полуслове. — Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в Него. Вы, белые, не знаете, каково нам живется. Если Бог существует, то только для вас, а мы — разве мы чувствуем над собой Его руку?»

Нечто похожее нередко приходится слышать и в наши дни: хорошо, мол, верить в Бога, когда у тебя мысли не заняты только поисками хлеба насущного для элементарного выживания семьи. А когда все посвящено только этому, ни на что другое сил вообще не остается, ни на молитву, ни на размышления о Боге и Его благодеяниях и о смысле жизни. Тем более что сама жизнь кажется тогда нелепой игрушкой, бросаемой по воле разных непредсказуемых обстоятельств.

Конечно, для некоторых людей различные неблагоприятные условия жизни могут служить самооправданием для их упорства в неверии. Но кто в данном случае сможет утверждать это о том же Джордже?.. Вообще, постановка проблемы теодицеи предстает в этом романе с откровенно выраженной простотой. Лучшие герои романа не задерживаются в этом мире, лежащем во зле, и гибнут, а зло нередко не встречает никаких препятствий к своему осуществлению. И все же роман по своей сути жизнеутверждающий и оптимистичный, пусть даже к этому оптимизму примешивается горечь и трагедия. Дело Христа многим Его современникам могло видеться чистым поражением, но, тем не менее, свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин 1:5)!

Этот свет светит не только через Тома, но и через других героев, объединенных с ним сюжетом романа. Новым хозяином Тома становится богатый аристократ Огюстэн Сен-Клер с его очаровательной дочкой Евангелиной. Сен-Клер сначала предстает как будто скептиком, находящимся под влиянием идей французского Просвещения. Но вскоре оказывается, что под внешним его неверием и оппозиционностью к официальной религиозности скрывается чуткое, доброе, любящее и совестливое сердце. Его жена Мари — полная противоположность: набожная, старательно посещающая воскресные службы и в то же время крайне эгоцентричная в своих капризах и подозрениях. Мол, никто не понимает ее болезненных страданий и глубоких чувств, ну а негры — разве они способны на что-либо подобное? И вообще, как можно сравнивать ее чувства и чувства негров, которые к тому же все такие эгоисты!

Однажды в один из воскресных дней между Мари и мужем возникает следующий разговор. Мари восхищается проповедником в церкви, который доказывал, что все разграничения в обществе созданы по воле Божьей, что различие между господами и рабами справедливо, ибо одним суждено от рождения повелевать, а другим повиноваться. Бесполезно возражать против рабства — ведь так убедительны доводы в его защиту, приводимые в Библии!

«Нет, увольте! — сказал Сен-Клер. — То, о чем вы говорите, я с таким же успехом могу почерпнуть из газет, да еще выкурить при этом сигару, чего в церкви делать не дозволено».

«Представьте себе на минутку, — говорил он в другой раз, — что цена на хлопок почему-либо упала раз и навсегда и рабовладение становится для нас обузой. Будьте уверены — соответственно с этим изменится и толкование библейских текстов! Церковь не замедлит прозреть истину, призвав на помощь здравый смысл и ту же Библию».

В такой критике, конечно, немало справедливого — но то, что подразумевают здесь под Церковью люди, подобные Сен-Клеру, подлинной Церковью не является.

Человек как винтик

К сожалению, нередко в истории бывало так, что церковные проповедники, руководствуясь чисто земными интересами, озвучивали то, что определенные группы людей, прежде всего сильные мира сего, хотели от них услышать, вместо правдивого и нелицеприятного слова. И это касалось не только рабовладельческой Америки, но и России с ее крепостным правом. Демагогически используя текст Священного Писания, делая «нарезку» цитат, можно оправдать что угодно. Но по вопросу о рабовладении, как говорит Сен-Клер, двух мнений быть не может: «Плантаторы, которые богатеют на этом, священники, которые угождают плантаторам, и политиканы, которые видят в рабовладении основу своей власти, могут изощряться как им угодно, пускать в ход все свое красноречие и ссылаться на Евангелие, но истина останется истиной: система рабства есть порождение дьявола и служит лучшим доказательством того, на что сей джентльмен способен».

При этом проблема не обязательно заключается именно в рабовладении. Мир раннего капитализма в своем становлении был подчас не менее суров и бесчеловечен. Если рабовладелец мог разрушить семью, продав детей, то капиталист с неменьшим успехом, уволив кормильца с работы, обрекал его домочадцев на жизнь впроголодь, а то и на голодную смерть. Так что марксистское движение было в свое время весьма обоснованной и естественной реакцией на сложившиеся классовые различия. В более широком смысле замаскированные формы рабовладения возникают всякий раз, когда люди, у которых больше власти и силы, стремятся использовать тех, у кого их меньше, как средство, как функцию, как винтики некого механизма, и рассматривают их исключительно с точки зрения их пользы в реализации своих проектов. В качестве живых личностей эти «винтики» могут интересовать власть имущих лишь по минимуму, то есть постольку, поскольку они работают в этом запущенном механизме. А если износятся по каким-нибудь причинам — незаменимых деталей, как известно, нет…

Люди же, не вписывающиеся в этот установленный и отлаженный механизм отношений, часто долго не задерживаются в его системе. Они либо добровольно приносят себя в жертву, либо их таинственно приносит в жертву само Провидение, подчас через восстание сил зла, так что кажется, что добрый промысл Божий в очередной раз поражен. Маленькая и хрупкая девочка Евангелина умирает от туберкулеза. Но сколько она уже успела утешить угнетенных в последние годы жизни!

«— Мама, а эти бриллианты дорого стоят?

— Ну еще бы! Папа выписал их мне из Франции. Это целое состояние.

— Как бы мне хотелось, чтобы они были мои, — сказала Ева, — и чтобы я могла сделать с ними все, что захочу!

— А что бы ты с ними сделала?

— Продала бы, купила бы на эти деньги имение в свободных штатах, переселила бы туда всех наших негров, наняла бы учителей, чтобы они учили их читать и писать..»

Пусть и не суждено было осуществиться этим глобальным планам, но благовестницей любви и свободы, которыми она жаждала одарить всех измученных слуг, она стала неизмеримо более убедительной, чем многие тысячи христианских дипломированных миссионеров-проповедников того времени.

Вот ее ровесница, негритянка Топси, словно камень, кремень какой-то, была закалена жестокими истязаниями у прежних хозяев. И уже никого и ничего не боялась. Но Ева умудрилась растопить ее ожесточенное сердце:

«— Неужели ты никого не любишь, Топси?

— А я не знаю, как это — любят. Леденцы любить и всякие сласти — это еще понятно, — ответила Топси.

— Но ведь отца с матерью ты любишь?

— Не было их у меня. Я вам об этом говорила, мисс Ева.

— Да, правда, — грустно сказала та. — Но, может быть, у тебя были друзья, сестры…

— Никого у меня нет — нет и не было».

Девочку, никогда не знавшую, что такое любовь, Евангелина одарила этой любовью и спасла ее душу, в том числе ценой собственного здоровья и, в конечном счете, жизни. Ее смерть преобразила дикарку Топси. «Сначала любовь, потом проповедь», — как учил великий русский миссионер, архиепископ Николай Японский.

«Ведь в Библии сказано, что нужно любить всех», — утверждала Евангелина. Правда, она получила на это вполне прагматичный ответ от своего кузена: «Ну, в Библии… Там много чего сказано, но кому же придет в голову это выполнять?»

А вслед за Евангелиной вскоре уходит из этой жизни Сен-Клер. Пытаясь разнять в кафе дерущихся и отнять у одного из них нож, он погибает от этого самого ножа… Его планы по освобождению всех своих рабов прервались, так и не осуществившись, а его вдова Мари немедленно продает всех негров, включая Тома, с аукциона. Только девочке Топси повезло, поскольку ее заблаговременно взяла к себе кузина Сен-Клера.

Голгофа дяди Тома

И вот для Тома настает последний этап его жизни. Он попадает к жестокому плантатору Легри в отдаленную пустынную глушь, откуда не возвращаются. Проклятые места, Богом забытый край, — это вовсе не пустые слова! Где имя Божие не призывается и где нимало не руководствуются Его заповедями, там почти никому невозможно ощутить Его присутствие. Но когда Том попадает сюда, то он это присутствие открывает своим ближним.

«Том болел душой за несчастных людей, окружавших его, и пытался хоть как-нибудь облегчить их страдания… Сначала эти жалкие, почти потерявшие человеческий облик существа не понимали Тома, но неделя шла за неделей, месяц за месяцем, и наконец в их сердцах заговорили давно умолкшие струны. Молчаливый, полный терпения, непонятный человек, который всегда был готов помочь другому, не требуя помощи для себя, всегда довольствовался самым малым и делил это малое с теми, кто нуждался больше него, человек, который в холодные ночи уступал свое рваное одеяло какой-нибудь больной женщине, а в поле подкладывал слабым хлопок в корзины, не боясь, что у него самого будет недовес, — человек этот мало-помалу возымел над ними странную власть».

А теперь сравним эти строки с повествованием, относящимся ко времени веком позже, и дело происходило не на жарких южных плантациях США, а в сталинском лагере на севере СССР в лютую морозную стужу:

«Двум лежачим больным досталась от обеда только половина пайкового хлеба, да отец Арсений от себя кусок прогорклой трески спрятал за пазуху.

Придя в барак, отец Арсений стал кормить больных: нагрел воду с хвоей, добавил аспирин и обоих напоил. Хлеб и треску разделил пополам и дал каждому.

Дней через пять пошли больные на поправку, стало видно, что останутся живы, но лежали еще недвижны и шагу сделать не могли. Все это время отец Арсений урывками и ночами ухаживал за ними и делился частью своего пайка…

Заботы отца Арсения больные принимали холодно, но обойтись без него не могли, и, если бы не он, то давно бы им лежать в мерзлой земле»**. Но чем больше Том помогает страдающим рабам, поддерживая их, тем бóльшую ненависть и ярость он вызывает у плантатора Легри, тем скорее приближает час своей Голгофы. Страсть господствования над другими, особенно над теми, кто выше и лучше, настолько иррациональна у заурядных личностей, что не останавливается перед доводами здравого смысла. Казалось бы, в чисто практическом плане Том — ценный работник, мастер на все руки, исполнительный, послушный, не чуждающийся самой черной работы, таких беречь надо! Но необузданный дух любоначалия стремится покорить и душу, и волю таких подчиненных, чтобы сломить их любой ценой, заставить их поступать против собственной совести… Том оказался здесь воистину «камнем веры»:

«— Ах ты святоша! Учить нас, грешников, вздумал? А что в Библии написано, забыл? “Рабы, повинуйтесь господам вашим”. А кто твой господин? Я! Кто заплатил за тебя, собаку, тысячу двести долларов? Ты теперь мой, и душой и телом! — И Легри изо всех сил ударил Тома сапогом.

Но эти слова пробудили ликующую радость в измученном сердце Тома. Он выпрямился и, подняв к небу залитое слезами и кровью лицо, воскликнул:

— Нет, нет, хозяин! Мою душу не купишь ни за какие деньги! Вы над ней не вольны!»

Как тут не вспомнить житие преподобного исповедника Иоанна Русского, попавшего в турецкий плен во время русско-турецкой войны 1711–1718 годов в лагерь янычаров под началом некоего Аги. Под палочными ударами, пинками и оскорблениями, принуждаемый сменить веру, он отвечает хозяину: «Как пленник, повинуюсь твоим повелениям в работе, в вере же моей во Христа Спасителя ты не господин мне. Подобает Бога слушаться больше, нежели людей». И в не<