Страх Божий и страх человеческий

Часто от разных людей приходится встречать недоумения по типу следующего, как написала однажды одна православная:

Объясните, пожалуйста, почему нужно бояться Бога, Его наказания, Судного дня? Ведь во всех молитвах звучат одни и те же слова: "Яко Благ и Человеколюбец", "…да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердия". В Законе Божием написано: "Только Бог любит нас всех и в высшей степени любит, как никто из людей". Т.е. любовь Господа к нам безгранична. Понятно, что бояться должен тот, кто не покаялся в своих грехах и не исправил жизни своей. Но если я искренне раскаиваюсь в чем-то и намереваюсь исправить свою жизнь, то почему мне нужно бояться? Чего нужно бояться? Могу ли я надеяться в таком случае на спасение своей души? Почему нужно со страхом ходить в храм? Зачем бояться Бога, если я хочу научиться ЛЮБИТЬ Его всем сердцем и душою? Например, разве может мать бояться свое новорожденное чадо, которое она любит всем сердцем? Бояться того, кого любишь нельзя, по-моему. Или может я что-то не понимаю. Разъясните мне, пожалуйста. Давно этот вопрос меня мучает. Заранее спасибо!

Проблема вся в том, что в нашей церковной среде давно уже страх Божий подменен чисто человеческим страхом, который не духовный, а самый что ни на есть приземленный, плотский. В течение последних не только десятилетий, но и многих предыдущих столетий этот страх объективировали в определенных целях, очевидно, чтобы как-то воздействовать на образ жизни людей, предающихся различным порокам. Приводились разные цитаты из Евангелий, апостольских посланий, из которых следовало, что за временные прегрешения в будущей жизни неотвратимы вечные муки грешников, если только те не будут каяться и прибегать в том числе к необходимым церковным таинствам.

Этот взгляд, весьма схематичный и грубо-упрощенный, страдает к тому же явным утилитаризмом. От современных вполне просвещенных христиан приходилось слышать: «Ну как же! Если мы будем говорить только про любовь Бога, игнорируя предупреждения Писания о будущих мучениях, то люди спокойно будут продолжать предаваться своим порокам, не заботясь об изменении своей жизни». Это весьма спорное утверждение, поскольку часто в реальности оказывается, что страх совершения греха вовсе не спасает от очередного впадения в него. При этом, когда таким просвещенным православным задают вопросы, как благость и любовь Божия совмещается с вечными будущими страданиями грешников, они отвечают, что в этом свободная воля человека, его собственный выбор, который может случиться не в пользу Бога. И этими общими фразами на самом деле почти ничего не объясняется. Поскольку многие в этой жизни отнюдь не чувствуют себя свободными, а, наоборот, видят себя весьма порабощенными разными обстоятельствами и внутренними страстями, от которых рады были бы избавиться, но нет собственных сил, а Бог не вмешивается. А с другой стороны, почему в будущей загробной жизни у души эту самую свободу отрицать тем утверждением, что там уже нет покаяния? Если быть последовательными в утверждении свободы для твари, то надо признать, что и в будущем веке есть возможность выбора, а не только в этом. Причем эта степень свободы должна быть по идее гораздо большей именно там! Поскольку здесь мы ограничены законами природы, собственной физиологией, а там, где действует природа, там как раз нет свободы, но многое детерминировано. Подлинно свободным может быть только человеческий дух, выбор которого в духовном же мире будет еще более непредсказуем, чем здесь. Впрочем, мы очень мало что знаем о той будущей жизни, и эта неизвестность поневоле на многих может наводить дополнительный страх.

Но вернемся к этому утилитарному взгляду о вечных муках и страхе, который чаще всего приводит к формализованной индивидуалистичной бытовой церковности. Где, например, прибегая к исповеди раз в установленный промежуток времени (раз в году в дореволюционную синодальную эпоху, раз в месяц-два при современной усредненной церковной практике, раз в неделю или даже чаще при повышенной религиозной ревности), создается или даже подчас культивируется ощущение облегченной совести, при которой «не согрешишь – не покаешься», и так до следующего очередного раза. О качественном изменении своей жизни, понятное дело, вопрос в подобных ситуациях даже и не ставится. При этом у некоторых щепетильно настроенных верующих, особенно впечатлительных по своей натуре, Бог в их восприятии оказывается похожим на какого-то мелочного и придирчивого бухгалтера, который то и делает, что подстерегает каждого за каждый невольный промах. Встречаются также преимущественно женщины, которые, прочтя повествование о мытарствах блаж. Феодоры, приходят на исповедь с многими исписанными листами своих прегрешений, начиная с раннего детства, притом, что ранее уже исповедовались неоднократно (верный признак, если вдруг прихожанка начала озабочиваться своими грехами детства или юности, это значит, мытарств Феодоры начиталась!).

Разумеется, есть и другая крайность среди христиан: Бог есть только любовь, как утверждается оппонентами, но сама любовь Бога может также пониматься весьма психологически, грубо-упрощенно, примерно в том же стиле, в каком в предыдущем случае боязливыми и внутренне зажатыми прихожанами понимается страх. При этом, когда таким христианам кто-нибудь возражает от Писания или отцов Церкви, что не всё так просто с любовью, они могут показывать весьма категоричный и недружелюбный нрав, весьма далекий от той самой любви, которая «всё терпит, всё переносит» (1 Кор. 13). В общем, проблема в том, что понятия и страха, и любви Божией нуждаются в одухотворении, которое возможно в том числе при рассуждении и сопоставлении разных стихов Писания и контекстов его. Любовь, в том числе и человеческая, родительская, не всегда гладит по головке, а Божия может и огнем попалить.

Как пишет ап. Иоанн Богослов, «совершенная любовь изгоняет страх». Ни у кого из нас, разумеется, она не совершенна, особенно в начале пути. Но если, по слову того же апостола, «Бог есть любовь», то стремиться к осуществлению и приобщению этой любви необходимо на всех ступенях и стадиях христианской жизни! (А не оправдывать себя и не внушать другим то, что любовь лишь наивысшая ступень добродетели, до которой нам еще так далеко, а сначала нужно смиряться и бояться). Включая при этом самую первую, начальную ступень, при которой еще преобладает чисто человеческий страх, а прибегающий к Богу оказывается в положении раба или наемника. Здесь уместна также аналогия с ребенком, который нуждается в воспитании, в том числе внешними оградительно-запретительными мерами, и об этом весь Ветхий Завет как «детоводитель ко Христу», буквально «педагог» (Гал. 3, 24).

Страх же в более одухотворенном смысле сродни боязни оказаться тому самому негодному рабу из притчи о талантах, не умножившему вверенный ему талант, но закопавшему его в землю. Если мне как христианину больше дано, чем иноверцам или неверующим, дано прочувствовать благость и любовь Христа, то с меня и спросится соответственно, в отличие от остальных. Разумеется, мы призваны идти этим конечным сыновним путем. Другое дело, всегда ли идём этим путем любви? Если копнуть себя поглубже, то не так всё бывает просто. Поэтому даже на более одухотворенной ступени то, что называют «страхом Божиим», не совсем уж исчезает, а как раз преображается в такое вот чувство: как бы не изменить перед Богом своему сыновнему призванию, не скатившись назад до рабского уровня! Бог-то всегда верен нам, а вот мы-то сами постоянны ли перед Ним, верны ли Ему? Ведь к нашей любви нет-нет, да и примешивается иногда что-то постороннее и даже нечистое – тщеславие, гордыня по мелочам, равнодушие, бесчувствие, безответственность… И только для себя самого я могу помыслить возможность адских мук, но никак не для других! Об этом писал Н. Бердяев, но задолго до него об этом же было откровение преп. Антонию Великому от сапожника, жившего в Александрии, который считал, что все жители города достойны спасения (в то время, значит, иудеи, язычники или еретики-ариане не в последнюю очередь), и только он один его недостоин. А перед этим Антонию был голос, побуждающий найти его и встретиться с ним: «Ты еще не вошел в меру этого сапожника»…

«Страх Божий двояк. Один рождается от угроз наказанием, от которого порождается в нас по порядку воздержание, терпение, упование на Бога и бесстрастие, из коего любовь. Другой сопряжен с самой любовью, производя в душе благоговение, чтобы она от дерзновения любви не дошла до пренебрежения Бога. Первый страх любовь совершенная изгоняет вон (1 Ин. 4, 18), а второй, как сказано, она всегда имеет сопряженным с собою. Первому приличествуют слова Писания: страхом Господним уклоняется всяк от зла (Притч. 15, 27); и: начало премудрости – страх Господень (Прит. 1, 7); ко второму: страх Господень чист пребываяй в век века (Пс. 18, 10); и: несть лишения боящимся Его (Пс. 33, 10)» (преп. Максим Исповедник. О любви 1-я сотница, 81-82).

Всякая ли смерть от Бога?

Мне довольно часто приходится отпевать после совершения Литургии в кладбищенском храме. Сталкиваешься с разными ситуациями, встречаешься с людским горем, подчас безутешным, по крайней мере, в тот момент, когда они прощаются с усопшим, жизнь которого прервалась в расцвете сил неожиданным образом. Сказать, что в этой смерти явилась воля Божия, у меня язык никак не поворачивается.

Один погибает в автомобильной катастрофе. Другой от врачебной ошибки при операции или установлении диагноза (не от того начали лечить, от чего нужно было). Третьего убивают неожиданным образом, во дворе собственного дома, когда он выходит прогуляться с собачкой, совершенно не знакомые люди, обкуренные, под наркотическим дурманом (чем-то тот 26-летний парень им не приглянулся).

Семилетняя отроковица, не заметив приближающейся электрички и оторвавшись от своей мамы, при переходе через железнодорожные пути прямиком попадает под поезд. Ну и так далее, и так далее (все реальные случаи).

Есть в подобных ситуациях трагическая случайность. И хоть множество верующих говорят, что в мире ничего случайного не бывает, ну никак я с этим утверждением не могу согласиться.

А не могу потому, что если нет случайностей, то все выходит предопределенным и запрограммированным. Если же мир действительно создан по принципу свободы, то в нем непременно будут непредвиденные случайности. Другое дело, что все эти случайности в нашем случае как раз являются следствием падшего его состояния, где господствует грех, время и смерть. И если на грех человека, на любое зло, творимое им, воли Божией нет однозначно, то как можно утверждать, что смерть человека, случившаяся от насилия или от несчастного случая, будет по воле Божией?

Прекрасно, на мой взгляд, написал о. Сергий Желудков в «Литургических заметках»:

«Особая и несравненно более трудная проблема - огласительное слово на погребение младенца, крещеного или некрещеного. Смерть ребенка - в этом событии как нельзя остро ставится вопрос о Промысле Божием. Правильно, православно ли поступаем, когда все, что ни случится, приписываем благой воле Божией? А может быть следует думать, что в бесмысленной смерти ребенка проявилось действие Мирового Зла, Диавола - что это (не без нашей общей вины) есть поражение доброго Промысла? Вот - "нерешаемость", вечное наше недоумение, на которое мы никогда не получим ответа, ни у какой схоластики. Думается, что только под таким знаком вопроса и может быть сказано слово на Погребение младенца».

Это касается не только детских смертей, но гибели людей вообще от войн и всякого другого рода насилий.

Мне уже приходилось писать о том, что во многих случаях то, что казалось сперва случайностью, впоследствии может осознаться как вовсе не случайный, а даже подчас и ключевой момент или перелом в жизни человека. И это бесспорный и непреложный опыт самых разных людей. Осознанная случайность перестает быть случайностью. Но всякая ли случайность может быть осмыслена таким образом? Нет, далеко не всякая, хотя здесь можно легко впасть в субъективизм в оценках. Который, впрочем, будет неизбежен в подобных ситуациях. Допустим, меня можно здесь упрекнуть в рационализме. Но мне кажется еще более худшим и примитивным рационализмом как раз утверждение, что всякая смерть непременно случается с ведома и по воле Божией. Во всяком случае, из неисповедимости путей Господних данное утверждение вовсе не следует.

Нет одинаковых жизней, но и нет одинаковых смертей. Причины последних могут быть самыми различными. Смерть от болезни, в результате которой человек просветляется и раскаивается в своих прошлых грехах, вполне можно расценить как промыслительную. Смерть внезапную и непредвиденную – скорее как результат случайного стечения обстоятельств или не без влияния злых сил, их временной победы.

Ну и в любом случае, в каком бы возрасте смерть ни случалась и какие бы причины ей ни предшествовали, дух человеческий в целом так или иначе ей противится и до конца ее не принимает.

Только вот сегодня прочитал у архимандрита Виктора Мамонтова:

«Человеческая жизнь возникла в любви. Свойство любви – не стоять на месте, но общаться с другими, распространяться вглубь и вширь. Как писал французский философ Альбер Камю, каждый раз, когда один говорит другому: «Я люблю тебя», он тем самым возвещает: «Я хочу, чтобы ты никогда не умирал, чтобы ты жил вечно». Поэтому в человеке заложено неистребимое желание – жить всегда. Но мы живем под законом земной природы, который не дает нам вечной жизни. Нам остается только желание такой жизни. Два врага нашей высшей природы – грех и смерть – держат человека в своей власти… Две жизни даны нам – временная и вечная. Господь обращается к каждому из нас: «Жизнь и смерть предложил Я тебе… Избери жизнь» (Втор. 30, 19). Предложение смерти не означает, что Бог желает нам плохого. Он этим как бы говорит: «Ты живешь в мире разлияния зла, оно всегда провоцирует, но ты не поддавайся ему. На зло не отвечай злом, а стремись устоять в любви. На всякое понижение нравственного, духовного уровня вокруг тебя старайся отвечать не понижением его, а повышением. Если устоишь – будешь жить, нет – будешь умирать телесно и духовно».

Это весьма интересная и важная мысль, которую можно продолжить применительно к нашей теме: вокруг нас случается множество разных непредвиденных и нелепых смертей, которые могут сбивать нас с толку, ввергaть в уныние и отчаяние. Мы не можем хотя бы временно таким настроениям не поддаться. Но если остаемся в таком состоянии долго, то лишь даем злу или той же смерти вокруг себя распространиться еще больше, когда они овладевают нами самими, парализуя нашу волю. А Бог нас призывает все-таки быть Его соработниками и дерзновенными служителями, поскольку у Него в этом тварном мире нет других рук, кроме наших…

Назад

В продолжение темы о смерти

Месяца три назад я открывал тему «Всякая ли смерть от Бога?», которая вызвала весьма оживленную дискуссию и множество разных комментариев. В продолжение ее предлагаю сейчас отрывок из книги «ΑΠΟ ΤΗΝ ΓΕΝΝΗΣΗ ΜΕΧΡΙ ΤΗΝ ΠΕΝΤΗΚΟΣΤΗ» (Θεσσαλονίκη, 2009) протопресвитера Димитриоса Вакароса, настоятеля базилики св. вмуч. Димитрия Солунского в Фессалонике. Перевод мой.

Смерть

Есть те, кто говорят, что христианам надо с радостью встречать смерть. Однако Сам Христос плакал. Да, Христос плакал, воздыхал внутри себя с болью и был смущен от скорби. И только жертвуя добровольно Своей жизнью, Он ниспроверг и уничтожил смерть, дая через смерть вечную жизнь как дар всем тем, кто веруют в Него.

Для Христа, как и для учеников Его, смерть есть трагедия и ужас. Она абсолютно противостоит Богу, Который есть жизнь. Она – прямое последствие дьявола и греха. Это последнее оружие дьявола. Это тление, разобщение, разделение, безобразие, безумие, абсурд. Это – сам дьявол.Смотря на это состояние, цельный и совершенный человек может только лишь заплакать, и Иисус зарыдал.

Иисус пролил слезы, когда узнал, что друг Его Лазарь умер. Он заплакал, после того, как увидел творение Его, человека, созданного по образу и подобию Его, смердящего среди могильного тления. Заплакал, после того, как произнес слова «Я есмь воскресение и жизнь» миру, который сотворил для того, чтоб он был раем, и который из-за греха превратился в кладбище, полное костей умерших людей.

Иисус также плакал, глядя на Иерусалим, и был пот Его, как капли крови в Гефсимании перед предстоящей Его смертью. Он просил Отца Своего, чтобы пронес мимо Него чашу мук, если возможно. Перед мертвым Лазарем Иисус «восскорбел духом и возмутился» (Ин. 11, 33), и перед Своей собственной смертью сказал: «Душа Моя скорбит смертельно» (Мф. 26, 38).

Мы, христиане, плачем, как и Господь наш, при виде смерти. Плачем перед господством смерти в этом мире. И мы блаженны в этой скорби нашей: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» (Мф. 5, 4) и «Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеётесь» (Лк. 6, 21). Мы скорбим о трагедии человека и мира, которые были созданы для нетления и бессмертия.

И затем ради слез наших входим вместе с Христом в побеждающую жизнь Его. Плакавший перед Своей собственной смертью, Иисус вошел в царство смерти и его ниспроверг, освобождая всех тех, которых смерть держала пленниками.

Яко живоносец, яко рая краснейший, воистину и чертога всякаго царскаго показася светлейший, Христе, гроб Твой, источник нашего воскресения.

Очень часто мы, христиане, бываем ответственны, что делаем то, что Христос не делал. Мы повинны, поскольку воспринимаем смерть как что-то позитивное и хорошее. Множество раз утверждаем, что смерть происходит от Бога и что Бог устроил смерть. Но Священное Писание нам ясно говорит: «Бог не сотворил смерти» (Прем. 1, 13), и апостол Павел настаивает: «Последний же враг истребится – смерть» (1 Кор. 15, 26).

Нет оправдания смерти во Христе. Это только полная катастрофа. И пока не существует ясного ее объяснения. Есть только предстояние ей как чему-то дьявольскому и противному Богу, как полному уничтожению. Внешне остается форма и вид смерти, внутренне же ее триумф связан, победа ее утеряна и сила ее совершенно уничтожена. «Поглощена смерть победой. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор. 15, 55). Эти слова апостола Павла, взятые из слов пророков, составляют основу характерного церковного пасхального гимна св. Иоанна Златоуста и также центр его пасхального слова. Они читаются в православных храмах в ночь на Пасху, удостоверяя о победе Христа над смертью.

Апостол Павел написал, что он сам имел «желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше», (Флп. 1, 23). Однако это желание апостола не основывается на утверждении того, что смерть это благо. Ибо в точности наоборот, вольное стремление свидетеля Христова умереть не может быть воспринимаемо как оправдание смерти, но само это желание апостола Павла основывается на твердом знании того, что трагедия смерти становится во Христе победой. Абсолютно ничего не может воспрепятствовать христианину быть со Своим Господом, даже смерть, которая уже побеждена и стала бессильной и мертвой. «Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8, 38-39).

Христос воскрес из мертвых. В этом вся христианская проповедь, основное учение и великая надежда. «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15, 14). Но Христос воскрес, и об этом поет Церковь наша сорок дней, от Пасхи до Вознесения. «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Потому смерть в свете Христа остается как трагедия и ужас. Это явление глубоко инородное и чуждое Бога и Жизни. Поскольку смерть Спасителя предшествовала нашей смерти*, во Христе смерть становится еще и путем к более глубокому и совершенному единству человека с Богом. В этом парадокс, но и победа веры нашей. Орудия дьявола становятся средством всемирного спасения, путем к вечной жизни как человека, так и всего творения. Нет больше смерти, поскольку Христос воскрес и жизнь жительствует.

«Господь грядет грешныя мучити»?...

«Господь грядет грешныя мучити, праведныя же спасти…» (канон Недели мясопустной, о Страшном Суде, песнь 9). Мог ли такое написать преп. Феодор Студит, чье авторство указано в Постной Триоди перед началом этого канона? В греческом оригинале написано: Ὡς Κύριος ἔρχεται ἁμαρτωλοὺς κολάσασθαι, δικαίους σῶσαι «Как Господь, Он грядет грешных наказать, праведных спасти». Κολάζω – все-таки не мучить, а наказывать. Правда, еще можно перевести как «карать». И все-таки Он не мучитель и не садист!

Н.А. Бердяев неоднократно отмечал, что в истории, в том числе и христианской, человек часто склонен был создавать Бога по своему образу и подобию. Прежде всего этим объясняется присутствие весьма соблазнительных текстов для многих людей в Ветхом Завете, когда от имени Бога повелевается жестокость: избиение маловерных и непокорных (Исх. 32,27-29) или истребление целых народов, включая младенцев и престарелых, что на современном языке называется геноцидом (Второз. 2,34; 3,6; 20,16).

«Люди и целые группы людей, целые народы приспособляли христианство, как и все религии, к своему уровню и напечатлели на образ Бога свои пожелания, и наложили на этот образ свою ограниченность. Это и давало прекрасный повод для отрицания самого существования Бога. Дурной антропоморфизм был не в том, чтобы придавать Богу характер человечности, сострадательности, видеть в Нем потребность в ответной любви, а в том, чтобы придавать Ему характер бесчеловечности, жестокости, властолюбия… На Бога были перенесены социальные категории господства и власти, что и было дурным социоморфизмом… Дурным космоморфизмом было перенесение на Бога категории силы. Но Бог совсем не есть и сила в природном смысле слова. Бог есть правда. Культ Бога как силы есть еще идолопоклонство» («Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого»).

Да, Бог есть правда – только вот правду каждый склонен понимать именно в меру своей ограниченности или испорченности, и правда Божия отстоит от правды человеческой, даже церковно-бытовой, как небо от земли. Продолжим словами Бердяева: «Идея вечных адских мук родилась из того опыта, в силу которого всякая адская мука, которую мы переживаем еще в этой жизни, представляется нам вечной. Мука же невечная не была бы адской мукой. Адскость и есть бесконечность, неведение конца. Это есть вечность мучения, заключенная во мгновении, а не в длительности… Учение об адских муках есть порождение той варварской и жесткой эпохи, которая на земле видела справедливость в утверждении казней, пыток и жестоких наказаний. В идее ада и рая есть представление о духовной жизни, как о натуралистических сферах» («Философия свободного духа»).

Искаженное представление о Боге ведет и к перекосам в духовной жизни, к забвению того, что Бог есть любовь прежде всего и спаситель, а не только судия. В жизни Церкви не потому ли возникает своеобразное садистическое господство пастырей над пасомыми, благовоспитанных праведников, облеченных властью вязать и решить, над заблудшими, неразумными, потерявшимися грешниками? И вообще, «из-за того, что люди не видят ни в себе самих, ни в брате своем подлинного и вечного достоинства, они так зверски злы в своих взаимоотношениях и так легко друг друга убивают», как писал архим. Софроний (Сахаров).

Вообще, вся антиномия спасения и осуждения, любви, благости Божией в сочетании со справедливостью и правосудием, или, еще лучше выразиться, с несовместимостью Царства Божьего с нечистотой и грехом, вовсе не проста и до конца не разрешима для логики в рамках этого мира. Я всегда склонен был считать, что грешник будет спасен, а грех уничтожен (об этом, в частности, пишет и о. Павел Флоренский в «Столпе и Утверждении Истины»). Другое дело, если сам человек настолько возлюбил свой порок и сросся с ним… Наверно, тут-то и будет душа проходить сквозь «очистительный огонь» мытарств, но в любом случае, все, что возможно будет спасти, будет спасено, тем более, что до всеобщего Воскресения еще остается целая вечность! Иначе сами церковные молитвы о усопших, чтобы они дали благой ответ в час суда, были бы бессмысленны.

«В церковной письменности и богословской литературе, одинаково как православной, так и католической, с особой настойчивостью и решительностью выражается та общая мысль, что за гробом «оканчивается время подвигов» для человека и начинается время воздаяния, так что по смерти невозможно нам ни покаяние, ни исправление жизни» (Митр. Макарий. Догм. Богосл. 2, 8, 248). Эта мысль выражает самоочевидность, поскольку она относится к той полноте жизни, которую человек имеет лишь в соединении с телом, при включенности благодаря тому в общее творчество жизни. Однако она требует уточнения и ограничений…

Обычно принимается, что после предварительного суда умершие остаются в пассивном состоянии, претерпевая свой удел во исполнение судебного приговора. Но такое представление одинаково противоречит как природе духа, так и данным церковного предания и откровения.

Представления о пассивности загробного существования является правильным в отношении к неполноте загробной жизни человека и невозможности для него прямого участия в жизни мира, которую он созерцает лишь как зритель, хотя и различая в ней свет и тьму своей собственной протекшей жизни, ее дел, «заслуг» и грехов. Однако и за гробом продолжается жизнь облеченного, хотя уже не телом, а только душой человеческого духа. Дух живет и за гробом силой своего бессмертия и Божественной энергии, ему присущей, и ему как таковому остаются свойственны актуальность и свобода, а постольку и творческое самоопределение. В отношении к духу неприменимо и противоречиво представление о неподвижности и, следовательно, каком-то обмороке или же тюремном изоляторе за гробом. Мало того, для жизни духа открываются новые источники, новое ведение, которые недоступны были для него в земной оболочке. Именно, это есть общение с миром духовных существ бестелесных. Это относится, прежде всего, к отдельным человеческим душам, общение с которыми – в них и через них – распространяется и на души всего человечества (ибо бессмертные души не поддаются заключению в одиночных камерах), как и к ангельскому миру, так же как и бесовскому. Высшим духовным даром загробного состояния является иное, новое ведение Бога, какое свойственно миру духов бестелесных: бытие Божие для них есть очевидность, подобная той, какою для нас является солнце в небе. Разумеется, это общение с миром духовным также представляет собой неисчерпаемое многообразие, ибо душа притягивает к себе и сама открывается лишь тому, чего она сама достойна или сродна. Но важно то, что это общение с миром духов бестелесных, во всяком случае, представляет собой неиссякаемый источник новой жизни, нового ведения, почему никоим образом нельзя допустить неизменности духовного состояния отшедших. Они вмещают эту новую жизнь в той мере и в том качестве, в каких они способны вместить. И было бы по меньшей мере рискованным утверждение, что этот мир остается доступен лишь для созерцания, без всякого участия в его жизни, опять-таки сообразно духовному состоянию каждого. Необходимо также признать, что эта загробная жизнь человека в общении с духовным миром имеет для его окончательного состояния по-своему не меньшее значение, нежели земная жизнь, и, во всяком случае, составляет необходимую часть того пути, прохождение которого ведет ко всеобщему воскресению. Ккаждый человек должен для него по-своему духовно дозреть и окончательно определиться как в добре, так и в зле… Загробное состояние есть не только «награда» и «наказание», и не только «чистилище», но и духовная школа, новый опыт жизни, который не остается бесследным, но обогащает и изменяет духовный образ человека»

(О. Сергий Булгаков, из книги «Невеста Агнца»).