Предзнаменования кончины людей из более близкого нам времени

а) «В пятидесятых годах в Москве заболела родная моя тетка Елизавета Петровна Смаллан, рассказывает г-жа Т. Пассек. Болезнь её сначала казавшаяся ничтожной, как-то странно развивалась. Ни на что не жалуясь, тетушка слабела и, наконец, слегла в постель. Лечил её друг нашего дома, известный медик, Константин Иванович Скологорской, один из лучших людей, человек добрый, религиозный. Болезнь тетушки с каждым днем усиливалась, наконец, больная стала впадать в бред и беспамятство. Видя её в таком положении, я однажды осталась у нее на ночь. Это было во время святок. Кровать тетушки в начале болезни переставлена была из спальни в гостиную, с которой она, как заболела, так и не вставала до кончины. У внутренней стены гостиной находился большой диван, на котором, с наступлением ночи, я прилегла, не раздеваясь. На другом конце дивана, прислонясь к подушкам, полулежала невестка моя, жена моего брата. Подле дивана на скамейке сидела молодая женщина Александра, находившаяся у тетушки в услужении, и горничная, девушка лет двадцати пята. Маша, дочь крепостного её человека, служившего у тетушки с самого её замужества. Между ними на стуле стояла свеча под зонтиком, чтобы не тревожить излишним светом больную. Больная была в бессознательном состоянии, временами бредила, временами стихала. Спать мы никто не могли и тихонько разговаривали. Из гостиной дверь выходила в залу, из залы в переднюю, оттуда в сени и на большой двор. Дом был деревянный, комнат в десять, одноэтажный. Улица тихая. Наступила минута, в которую мы все как-то смолкли и вдруг услыхали необыкновенно громкий стук в дверь, выходившую из сеней в переднюю. В этом стуке было что-то до такой степени странное, что мы невольно переглянулись.

– Кто бы мог придти в такую пору и стучать так сильно, – сказала я.

– Должно быть, приехал Константан Иванович, – сказала Александра – я пойду, посмотрю. – И отправилась.

Ждем, ждем, является Александра с изумленным, расстроенным лицом и говорит:

– Никого нет. Я вышла на двор, по двору ходит сторож, ворота заперты, на дворе нет никого. Спрашиваю сторожа, не приезжал ли кто, или не проходил ли кто к хозяевам, большой каменный дом которых находился в глубине двора. Сторож сказал, что он никуда не отлучался и во двор никто не приходил. Ночь стояла тихая, светил полный месяц. На дворе сильно морозило. Было ясно, точно днем.

Поговорили, потолковали мы и разместились по-прежнему. Но едва только немного успокоились, как такой же вызывающий стук, или, скорее, грохот в дверь, послышался из передней в залу, куда Александра бросилась, говоря:

– Константан Иванович.

PI тотчас же возвратилась бледная, расстроенная.

– Никого нет. Что это за стук? Ни в передней, ни в сенях нет никого.

Молча мы посмотрели друг на друга. Больная лежала без сознания, не открывая глаз, и временами произносила невнятные слова. Мы опять сели. Я и невестка моя прилегли на двух противоположных концах дивана, горничная уселась на скамейке подле нас, и только что у нас начался разговор, как над самым диваном раздался в карнизе такой оглушительный грохот, что мы моментально вскочили с дивана; казалось, карниз и потолок разрушаются. Другие также бросились со своих мест; все были бледны, у всех на лицах выражался ужас. Остаток ночи никто уже не ложился, к дивану мы боялись подступить. С наступлением дня тетушка пришла в себя, слабым голосом передала мне некоторые распоряжения и к обеду опять стала впадать в забытье. Одна из самых близких к тетушке дам подошла ко мне, говоря:

– Видите, близок конец. Хорошо бы заранее заготовить все, что надо, в чем положить. Вы бы съездили в город и купили. – И сказала, что купить.

Я немедленно отправилась, по пути на минуту зашла в свой дом – взглянуть на детей и кое о чем распорядиться. Но не прошло и четверти часа, как ко мне прибежали от тетушки и сказали:

– Не извольте ездить в город. Катерина Петровна поехала. Пожалуйста к нам.

Я тотчас отправилась. Вхожу во двор, меня поразил сильный запах ладана. В сенях, в передней, запах был еще сильнее.

– Верно все кончено? – спросила я вышедшую мне навстречу горничную.

– Нет еще, они не скончались, – отвечала она.

– Что ж это ладаном вы накурили?

– Да у нас ладана и в доме-то нет, – отвечала она. – А вот, как вы ушли, то по дому и далее по двору ладаном запахло, и сами не знаем, откуда этот запах взялся.

Я прошла в гостиную. По всему дому был сильный запах ладана. Тетушка лежала в агонии, с закрытыми глазами. Вскоре приехала с покупками Катерина Петровна, женщина глубоко верующая, и сказала мне:

– Видите, как тетушка страдает, а умереть не может. Вероятно, над нею тяготеет чье-нибудь неудовольствие или клятва. В нашей церкви есть молитвы, которые разрешают и примиряют.

– Очень хорошо, пригласите священника, – отвечала я.

Тотчас послали за священником. В углу спальни на маленьком столике затеплили небольшую восковую свечку. В комнате воцарилась глубокая тишина, несмотря на то, что было человек десять присутствующих. Слышалось только тяжелое дыхание умирающей. Вошел старичок священник с молитвенником в руках, благословил умирающую, стал перед образом и начал читать примирительные молитвы. Я слышала их в первый раз; они поразили меня глубиной

содержания и трогали душу простотой и искренностью любви. Чем долее читал священник, тем дыхание больной становилось тише. С последним словом молитвы, вероятно, примиренный дух её отлетел в вечность» [7](«Ребус» 1887 г. № 27).

б) Мисс Хатта Доути, 21 года от роду, старшая дочь м-ра Доути из Уэйланда, более года страдала страшным недугом, называемым в медицине чахоткой, но в постель слегла она не более, как за неделю до кончины. Я видел её ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, беседовал с ней о разного рода житейских предметах и вполне убежден, что она была психически нормальна, сохранила свои умственные способности до последних минут жизни. В религиозных вопросах она была до некоторой степени скептична и, как я слышал, не любила говорить о теориях, касающихся загробной жизни.

В продолжение утра 14 августа мисс Доути начала быстро угасать, и любящая мать ни на минуту от нее не отходила. Около полудня она, видимо, ослабела, и многочисленные друзья её собрались вокруг её кровати, каждую минуту ожидая её последнего вздоха. Обильный холодный пот покрывал все её тело, большие глаза сделались мутны, веки закрылись, губы и оконечности пальцев похолодели, как мрамор, и вскоре пульс остановился и дыхание прекратилось. Благодаря отчаянию и горю присутствующих родственников и друзей, думавших, что все уже кончено, никто не заметал по часам, сколько времени продолжалось это состояние. Но вдруг мисс Доути открыла глаза, провела несколько раз руками по лицу, приподнялась на постели и, обратя к матери испуганный взгляд, проговорила ясным, отчетливым голосом:

– Где я была, объясни мне, мама. Я ничего не понимаю. О, зачем я вернулась сюда! Я не хочу… не хочу…

Сестра первая спросила ее:

– Что ты видела, Хатта?

– Я была далеко, далеко отсюда и видела множество народа, много незнакомых лиц пожимали мне руку, и так были они рады меня видеть. Они сняли с меня кожу без малейшей боли, и я почувствовала себя гораздо лучше. Мама, я опять вернусь к ним.

Мать возразила – Как я же расстанусь с тобой, Хатта?

– Зачем расставаться? Мой дух всегда будет с тобою, я буду знать все, что вы делаете. Затем она попросила, чтобы ей дали поесть, съела кусочек и запила глотком вина. Ей попробовали предложить несколько вопросов, но голос её так ослабел, что ответов не расслышали.

Когда же в комнату вошел её доктор, больная весело спросила:

– Что вы думаете теперь, доктор?

– О, все идет прекрасно. Вы скоро выздоровеете.

– Посмотрите, доктор. Я дышу так свободно, и вместе с тем не так холодно, холодно.

Вскоре после этих слов, она подняла пальцы обеих рук к ушам и сказала: – Я не слышу, что вы говорите, доктор, – и через минуту прибавила: – я теряю и зрение, я вас более не вижу.

Доктор, видя, что конец приближается, вышел, чтобы позвать недостающего члена семьи, а умирающая, обратив свой потухший взгляд в сторону матери, проговорила радостным и необыкновенно нежным голосом: «Я должна теперь идти к ним, прощай, мама». Затем еще один последний вздох, и её не стало.

Кто осмелится утверждать, что больная бредила, а не получила, по милосердию Творца, возможность заглянуть в ожидавший её мир блаженства и принести оттуда радостную весть для утешения скорбящих близких. Осиротевшая мать говорит, что ничто так не облегчает её горя, как воспоминание о последних минутах её дорогой Хатти («Ban. of Ligt», т. XLV, № 26; см. «Ребус» 1890 г., № 45).

в) В своих записках («Русский архив», № 6 за 1897 год) граф Бутурлин рассказывает два следующих замечательных случая:

Около масленицы или в начале поста 1828 г. умер крепкий еще по летам московский сторожил Степан Степанович Апраксин при следующем странном обстоятельстве. Он сам предсказал свою кончину несколько дней вперед, потому что явился ему давно умерший приятель его, обещавший (как уверял Степан Степанович) при жизни исполнить такое предуведомление в подлежащее время. Это рассказывали тогда по Москве, и помнится мне, что тогда говорил о том в доме Чернышевых Яков Федорович Скарятин, когда С. С. Апраксин был плох, но еще жив. Об ожидании С. С. Апраксиным явления ему того лица перед кончиною я знал с детства моего из рассказов о том Мальцевых. Понимайте, как хотите, но это так.

Бывал я иногда у княгини Елизаветы Ростиславны Вяземской, матери павлоградского моего товарища. Княгиня Елизавета Ростиславна, урожденная Татищева, внучка известного историка этой фамилии, рассказывала следующее о смерти деда. Жил он в своей подмосковной усадьбе и, хотя был преклонных уже лет, но пользовался хорошим здоровьем. Встав утром в одно из воскресений, он пошел в церковь и перед обедней сказал священнику, что желает немедленно исповедоваться и причаститься Святых Тайн, потому что видел во сне, что он должен умереть в этот самый день, хотя вовсе не чувствует себя больным. Исполнив этот христианский долг, он после обедни пошел домой, напился, по обыкновению, чаю, после чего, сделал последние распоряжения, созвал всех своих семейных и прислугу, простился с ними, прилег и послал за священником, чтобы собороваться или читать отходную над ним молитву, и вскоре потом испустил дух.

Сообщено мне это старицей Натальей Федоровной Крыловой, слышавшей этот рассказ от самой княгини Елизаветы Ростиславны («Рус. арх.» 1897 г., № 6).

г) Помещенная ниже история произошла во Франции, в городе Марселе, много лет тому назад и известна между тамошними жителями, как действительный факт. Последствием его было то обстоятельство, что все часы города были переставлены на час вперед.

В окрестности Марселя жил один состоятельный человек по фамилии Валет. Он происходил из старинного рода и женился на дочери марсельского мэра, которая славилась своей красотой и была прозвана «Марсельскою розою». От этого брака родились две дочери и два сына, и, когда дети стали подрастать, семья перебралась в Париж для их воспитания. Там у них образовался большой крут знакомых, и веселая светская жизнь требовала больших расходов. Марсельским поместьем Валета после отъезда владельца стал управлять некто Лебрен и вследствие частых требований присылки денег притеснял своих подчиненных, чем возбудил в них ненависть к себе. Если бы Валет знал, какой дорогой ценою оплачивается его веселая жизнь, он, вероятно, переменил бы образ жизни, но, ничего не подозревая, он и не думал менять ее.

Однажды ночью Валет видит сон такого рода, ему является его управляющий, покрытый кровью, и говорит, что он убит возмутившимися крестьянами и что труп его зарыт под деревом, которое он тут же описывает очень подробно. Лебрен просит при этом г-на Валета немедленно приехать в Марсель и предать его тело земле по христианскому обычаю, так как иначе душа его не будет иметь покоя. Сперва этот сон испугал Валета и удивил его своими точными указаниями, но затем он убедил себя, что все это пустяки и не стоит обращать внимания. Через неделю он видит то же: перед ним появляется рассерженный Лебрен и упрекает его за то, что он не исполнил его просьбы. Валет обещает немедленно все сделать, но, с наступлением утра, ему кажется нелепым придавать значение сну, и опять ограничивается тем, что пишет своему управляющему. Между тем, видение это снова повторяется, и опять Лебрен повторяет свою мольбу об успокоении его души. В заключение он дает Валету обещание, если он исполнит его желание, предупредить его. Валета, за двадцать четыре часа о предстоящей ему смерти, для того чтобы он не умер неподготовленным. Валет обещал все исполнить и на следующий день поехал в Марсель, где он не был уже в продолжение десяти лет. Семье своей он сказал, что едет туда по важному, неотложному делу.

Оказалось, что Лебрен был действительно убит, и труп его зарыт под деревом на краю леса, как то было указано в видении. Все труды его разыскать убийц были тщетны, но зато он убедился в бедственном положении своих подчиненных и не остался равнодушным к их нуждам. Переезд всей семьи из Парижа в Марсель последовал вслед за его возвращением домой, и Валет снова стал жить в своем имении и сам веста дела.

Прошло восемь лет, и, когда в имении понадобилась перестройка, вся семья переехала в город к отцу г-жи Валет. Сам Валет давно перестал думать об обстоятельствах, вызвавших его переезд, и о бывшем когда-то видении. Однажды вечером, когда вся семья сидела за ужином и весело разговаривала, послышался сильный стук во входную дверь. Прислуживающий за столом лакей пошел посмотреть, но никого не нашел. Стук повторился с большей силой, и старший сын Валета сам пошел отворить дверь. Но, как и прежде лакей, он никого не увидал. Когда стук раздался в третий раз и еще сильнее прежнего. Валет вспомнил о бывшем у него видении и встал со словами: «Я сам пойду; кажется, я знаю, кто стучит». Когда он отворил дверь, то увидал призрак своего бывшего управляющего, который ему прошептал, что в следующую ночь, в тот же час, т. е. в полночь, он дол» сен будет покинуть мир.

Валет вернулся бледный и расстроенный и, уступая общей просьбе, рассказал о том, что с ним было восемь лет тому назад и что сейчас произошло. Семья страшно перепуталась, жена и дета наперерыв обнимали его и сами в слезах старались его успокоить. Тесть Валета, скептик, хотел все обратить в шутку и вместе с тем старался придумать средство, которое могло бы рассеять вредные последствия страха смерти и, наконец, дал приказание перевести все часы в городе на час вперед. Таким образом, думал он, когда пробьет назначенный час и Валет увидит, что роковой час миновал и что ему не грозит никакая опасность, он успокоится и все будет в порядке.

На следующий день Валет занялся приведением в порядок всех своих дел, причастился и совершенно подготовился к смерти. Вечером сидел он в кругу своей семьи и прощался с нею, когда вдруг пробило 11 часов. Все молчали. Когда через час начало бить двенадцать Валет встал и произнес: «Да помилует Господь мою душу, час мой настал!» Он ясно слышал бой всех городских часов. «Неужели это был обман»? – сказал он, наконец, видя, что смерти нет. «Дух обманул тебя, – сказала с насмешкой его теща, – не думай более об этой глупой истории». «Да будет воля Божия! – отвечал Валет, – я пойду к себе в комнату и буду благодарить Бога за спасение». Данвиль, тесть его, порадовался, что его хитрость так хорошо удалась, и простился с зятем, не подозревая, что прощается с ним навеки.

Приблизительно около часу пробыл Валет в своей комнате, когда вдруг вспомнил, что в одном из шкафов осталась неподписанной одна важная бумага. На пути к шкафу ему приходилось проходить мимо лестницы, ведущей в подвал. Услыша внизу какой-то странный шум, он направился по лестнице в подвал. Как только он туда вступил, чья-то рука вонзила ему кинжал в сердце, и в ту же минуту раздался бой городских часов, бивших час вместо двенадцати, предсказанных призраком.

В подвал дома Данвиля прокрались воры и когда они увидали, что их могут обнаружить, они поспешили покончить с несчастным Валетом. Таким образом, они оказались орудием судьбы (см. «Ребус» 1899 г. № 26).

Мысли о смерти

а) «Разбитый колокол издает неприятные звуки; необходимо его перелить, чтобы он звучал приятно: так и человек через грехи пришел в разлад не только с другими, но и сам с собою; и вот, через смерть он преобразуется в лучшее существо, способное к стройной приятной жизни, которая настанет после всеобщего воскресения мертвых». (Кирилл, еп. Мелитопольский).

б) «Что для человека всего ужаснее? Смерть. Да, смерть. Всякий из нас не может без ужаса представить, как ему придется умирать и последний вздох испускать. А как терзаются родители, когда умирают их любезные дети, когда они лежат пред их глазами бездыханными! Но не страшитесь и не скорбите, братья, чрез меру! Иисус Христос, Спаситель наш, своею смертью победил нашу смерть и своим воскресением положил основание нашему воскресению, и мы каждую неделю, каждый воскресный день, торжествуем во Христе воскресшем наше общее будущее воскресение, и предначинаем вечную жизнь, к которой настоящая временная жизнь есть краткий, хотя темный и прискорбный путь; смерть же истинного христианина есть не более как сон до дня воскресения, или как рождение в новую жизнь. Итак, торжествуя каждую неделю воскресение Христово и свое воскресение из мертвых, учитесь непрестанно умирать греху и воскресать душами от мертвых дел, обогащайтесь добродетелью и не скорбите безутешно о умерших; научайтесь встречать смерть без ужаса, как определение Отца небесного, которое с воскресением Христовым из мертвых, потеряло свою грозность» (из кн.: «Моя жизнь во Христе» прот. Кронштадтского Иоанна Сергиева, т. II, изд. 1. 1892 года, стр. 178).

в) Живи так , чтобы всегда быть готовым к смерти . «Видишь, говорит святитель Тихон Задонский, что часы, заведенные, непрестанно идут и, хотя спим или бодрствуем, делаем или не делаем, непрестанное движение имеют и приближаются к пределу своему. Такова и наша жизнь – от рождения до смерти непрестанно течет и убавляется; успокаиваемся или трудимся, бодрствуем или спим, беседуем с кем или молчим, непрестанно течение свое совершает и к концу своему приближается, и уже к концу ближе стала ныне, чем вчера и третьего дня, – сего часа, нежели прошедшего. Так нечувствительно наше житие сокращается! Так проходят часы и минуты! А когда окончится цепочка и перестанет ударять маятник, не знаем того. Промысел Божий скрыл от нас это, да всегда готовы будем ко исходу, когда ни позовет нас к себе Владыка наш Бог. «Блаженны рабы те, которых господин, придя, найдет бодрствующими (Лук. XII, 37). Окаянен тот, кого Он в греховном сне погруженным обрящет!»

Этот случай и рассуждение научают тебя, христианин: 1) что время жизни нашей беспрестанно уходит, 2) что прошедшего времени возвратить невозможно, 3) что прошедшее и будущее не наше, но только то, которое теперь имеем, 4) что кончина наша нам неизвестна, 5) следовательно, всегда на всякий час, на всякую минуту, быть нам готовыми к исходу должно, если хочешь блаженно умереть, 6) отсюда заключается, что христианин в непрестанном покаянии, подвиге веры и благочестия находиться должен, 7) каким кто хочет быть при исходе, таким должен стараться быть на всякое время своей жизни, потому что никто не знает, от утра дождется ли вечера и от вечера дождется ли утра. Мы видим, что те, которые с утра ходили здоровы, к вечеру лежат на одре смертном бездыханными: и те, которые с вечера засыпают, поутру не встают и будут спать до трубы архангельской. А что случается с другими, то же самое тебе и мне случиться может, ибо все подлежат всяким случаям» (из «Творений св. Тихона Задонского», изд. 2, т. 2, стр. 48).

г) Для чего сокрыто от нас время нашей смерти ? Св. Иоанн Златоуст, толкуя слова апостола: «день Господень так придет, как тать[8]ночью.» (1 Сол. 5, 2), говорит: «Если же хотим знать, для чего сокрыт этот день, и почему, «придет, как тать ночью.», то я, как мне кажется, справедливо скажу вам: никто никогда во всю жизнь свою не стал бы заботиться о добродетели, если бы этот день был известен и не был сокрыт, но всякий, зная последний день свой, совершал бы бесчисленные преступления, и уже в тот день приступал бы к купели, когда бы стал отходить от мира сего». И, действительно: если мы, не зная ни дня ни часа скончания своего, несмотря на страх ожидания его, решаемся на бесчисленные и тяжкие греховные деяния; то на что не решились бы, если бы знали, что еще проживем много лет на земле и не скоро умрем? А так как мы не знаем, когда, в какой день и час умрем, то и должны каждый день так проводить, как бы ожидали ежедневно смерти, и при наступлении дня помышлять: «Не сей ли день будет последним днем жизни моей?» И при наступлении ночи говорить самому себе: «Не сия ли ночь будет последней ночью моего пребывания среди живых?» Отходя ко сну ночному, говори себе мысленно: «Встану ли живым с ложа моего? Увижу ли еще свет дневной? Или уже сей одр будет гробом моим?» Равно и воспрянув от сна и увидев первые лучи света дневного, помышляй: «Доживу ли до вечера, до наступления ночи, или час смертный наступит для меня в течение сего дня?» Помышляя так, проводи весь день, как бы уже готовясь умереть, и вечером, отходя ко сну, исправляй свою совесть так, как бы имел ты в сию нощь предать Богу дух свой. Погибелен сон того, кто заснул в грехе смертном, – небезопасен сон и того, чей одр окружают бесы, выжидая случая увлечь душу грешника в дебрь огненную; худо тому, кто отошел ко сну, не примирившись с Богом, ибо если в том случае, когда мы чем-либо оскорбили ближнего, апостол говорит: «Солнце да не зайдет во гневе вашем» (Ефес. 4, 26), то тем более прогневавшему Бога должно заботиться о том, чтобы не зашло солнце во гневе Божием, чтобы не уснуть ему, не примирившись с Богом, ибо час кончины нашей неизвестен: как бы внезапная смерть не похитила нас неготовыми? Не говори, человече: завтра примирюсь с Богом, завтра покаюсь, завтра исправлюсь; не отлагай со дня на день твоего обращения к Богу и покаяния, ибо никто тебе не сказал, доживешь ли ты до вечера».

д) Смерть , как наказание прародителей за совершение в раю греха , допущена Богом не для одного наказания , но и для пользы или блага падшего человека . Эту мысль развивают, между прочим, св. Феофил Антиохийский и св. Кирилл Александрийский.

Первый говорит: «Бог оказал великое благодеяние человеку тем, что не оставил его вечно связанным грехом, но, как бы осудив в ссылку, изгнал его из рая, дабы он этим наказанием очистил в продолжение известного времени грех и, исправившись потом… мог быть возвращен…, что имеет совершиться после воскресения и суда. Ибо как сосуд, когда после устройства его окажется в нем какой-либо недостаток, переливается или переделывается, чтобы он сделался новым и неповрежденным: так бывает и с человеком чрез смерть, потому что он некоторым образом разрушается, чтобы при воскресении явиться здоровым, т. е. чистым, праведным и бессмертным» («Exposit. in Psalm.» 6. п. 1).

Второй отец церкви говорит об этом следующее: «Смертию Законодатель останавливает распространение греха и в самом наказании являет человеколюбие. Так как Он, давая заповедь, с преступлением её соединил смерть, и поелику преступник подпал сему наказанию, то и устрояет так, что самое наказание служит ко спасению. Ибо смерть разрушает эту животную нашу природу и, таким образом, с одной стороны, останавливает действие зла, а с другой, избавляет человека от болезней, освобождает от трудов, прекращает его скорби и заботы и оканчивает страдания. Таким-то человеколюбием растворил судия самое наказание» (О вочелов. Господа в «Христ. чтен.» 1847 г., ч. 3, стр. 171 и 172. Сравн. Григор. наз. Orat.,38 п. 12, см. «Опыт прав. догм, богосл.» еп. Сильвестр. Киев. 1884 г., т. III, стр. 494-495).

5. За рубежом земной жизни [9]

(Рассказ). Я имел надежду на выздоровление, хотя был уже несколько лет болен страдая тягостным хроническим недугом, который могли излечить только время, хороший климат и постоянный уход. А теперь доктора сказали мне, что для ускорения хода моего выздоровления необходима операция.

Хотя родители мои были еще живы я пребывал один за границей. Я жил в Швейцарии ради горного воздуха и особого лечения в частном санатории. Названия кантона и местечка читателю безразличны, да и не в них суть.

Легко себе представить, что сообщение о необходимости операции оказалось не особенно приятным, но бороться с неизбежным было бесполезно. Операция была серьезная. Мои виды на выздоровление – не особенно блестящи с нею или без нее. Поэтому я решил пренебречь риском неудачного или далее рокового её исхода, так как однообразное существование на положении больного становилось невыносимым.

День, назначенный для операции, приблизился необыкновенно скоро. Заранее я привел все свои дела в порядок, на случай скверного исхода. Операцию должен был сделать известный хирург, профессор университета. Накануне были закончены все мои приготовления. Поужинав легко в начале вечера, я приступил к длинному посту перед операцией, которую, разумеется, должны были произвести под наркозом. До нее я уже не должен был ни пить, ни есть.

Хотя я был ослаблен болезнью, однако мне редко приходилось оставаться в постели. Поэтому вечер удалось провести довольно приятно, в гостиной, в беседе со знакомыми – товарищами по несчастью. Но, разговаривая, я воздержался от всякого намека о том, что предстояло завтра.

В десять часов я принял ванну и затем ушел спать немного раньше обыкновенного. Странно, но я не чувствовал ни беспокойства, ни опасения. Мне пришлось в прошлом перенести пустяшную операцию под хлороформом и воспоминания об этом опыте скорее служило к моему успокоению.

Мой сон был безмятежен, и я проснулся на другой день в восемь часов утра. Стояла зима; день был тусклый и темный: свинцовое небо тяжело нависло над долиной, окрестные горы были заволочены тучами, обещавшими снег. Когда я отворил окно, несколько снежинок проникло ко мне в комнату. День не предрасполагал к веселым думам, и теперь, впервые, я почувствовал, что меня оставляет моя бодрость духа и что-то похожее на беспокойство закрадывается в мою душу.

Однако, нельзя уже было терять времени. Надев халат, я принялся умываться и затем вернулся в постель, чтобы дождаться прихода профессора, которого я еще не видал. Ровно в девять часов я заслышал сдержанный говор в коридоре и шаги нескольких человек, приближавшихся к моей комнате. Шаги двоих из них были знакомы моему уху. Я различил хромающую поступь главного врача заведения и легкие шаги его молодого ассистента. Другие шаги, твердые и тяжелые, были мне не знакомы.

«Так вот, это, должно быть, профессор, который должен меня вскоре оперировать!» – промелькнуло в моей голове.

В короткий промежуток времени, отделявший момент прихода докторов от первого шума их приближения, я старался представить себе, каким окажется профессор, его наружность, манеры.

Но всякие размышления были прерваны резким стуком в дверь.

– Войдите, – сказал я и затем окинул знаменитость внимательным, долгим взглядом.

– Господин В., профессор Рейнхейм, – сказал мой доктор, представляя нас друг другу.

Профессор был высокий, атлетически сложенный мужчина, возрастом около пятидесяти лет. Его довольно длинные волосы были зачесаны за уши. Под массивным лбом с глубокими бороздами, за мохнатыми бровями глядели серые, спокойные, умные и не лишенные доброты глаза. Его челюсть была довольно сильно развита, но рот и подбородок скрывали густые усы и борода.

Я пожал всем руки. Затем профессор принялся меня исследовать, с особенным вниманием выслушивая мое сердце, так как от последнего зависел в большой степени успех операции. Результаты осмотра, должно быть, были удовлетворительны, и, после нескольких вопросов и двух-трех ободряющих слов, знаменитый хирург спустился вниз вместе с другими, чтобы докончить свои последние приготовления. Меня должны были позвать через полчаса.

Нервное беспокойство овладело мною. Возможность смерти под наркозом – всякая операция сопровождается этим риском – не особенно беспокоила меня. Но я теперь находился в состоянии сравнительного физического удобства. Хотя я и был нездоров более трех лет, однако моя болезнь никогда не причиняла мне чувствительного страдания. Мое сердце упало при мысли, что из кажущегося здоровья, без промежуточного приготовления, я буду погружен через несколько часов в состояние сильной физической боли, которое могло продолжаться несколько дней. Эти размышления, в связи с непривычным постом, повлекли за собою мое настоящее угнетенное настроение. Усилием воли я постарался вернуть себе хладнокровие, мысленно обсуждая положение и размышляя о своем настоящем и возможном будущем.

Мне это настолько удалось, что теперь я мог уже дожидаться операции с полным внешним спокойствием. Все же мой пульс бился чаше обыкновенного. Секунды этого получаса, казалось, превращались в минуты, минуты – в часы. Но, наконец, приход сестры милосердия, явившейся позвать меня в операционную комнату, прекратил томительное ожидание. Надев халат и туфли, я последовал за нею вниз…

Все обитатели лечебницы или ушли на утреннюю прогулку, или отправились на террасы, чтобы провести на них утро, как это было заведено. Все было совершенно так, как всегда, и чувство одиночества охватило меня, когда мне стало ясно, сколь мало мое предстоящее испытание интересует весь остальной мир. Хотя последнее и было вполне естественно, все-таки бессознательно-равнодушное отношение этих сравнительно чужих мне людей болезненно отразилось во мне. Однако я был рад, что, проходя через лестницы и коридоры, мы никого не встретили.

Ко мне в приемную сейчас вошел один из ассистентов. Он пощупал мой пульс: сто ударов в минуту. «Не беспокойтесь, мы дадим вам кое-что для успокоения нервов» – сказал он. Едва эти слова были сказаны, как мне сделали укол морфия в руку.

Через несколько секунд неподдающееся описанию чувство какого-то отупения и вместе с тем успокоения начало меня охватывать, и возбуждение улеглось. Я стал странно равнодушен и начал думать о том, что должно последовать, с вялым любопытством: как будто мне не предстояло подвергнуться самому серьезной и опасной операции, а присутствовать при интересном научном опыте!

Вслед за тем вошел профессор сказать, что пора. Он был одет с ног до головы в белое, и его сильные мускулистые руки, красные от многократного мытья и карболки, были оголены по локоть. Стоя передо мной во всей своей грубой, мужественной силе, одетый в балахон и передник, он мне напоминал атлетического мясника, собирающегося приняться за убой. Это непривлекательное умственное сравнение вызвало на моих губах насмешливую улыбку, которая удивила даже меня самого. Право, морфий творил чудеса!

Я теперь находился в светлой, чистой, полной воздуха операционной. Среди комнаты стоял роковой стол, покрытый белоснежным бельем. Рядом были расставлены стеклянные столы с внушительной батареей блестящих инструментов, перевязочных материалов, лоханок; в углу над газовым рожком, кипели в металлическом ящике другие инструменты. На отдельном столике я заметил маску для хлороформирования и фляжечку-капельник с наркозом. В помещении было очень тепло, и воздух насыщен запахом карболовой кислоты и других сильных снадобий. Кругом стояли две чистенькие католические монахини, сестры милосердия, главный оператор, его помощники.

Я влез на стол и улегся. Меня накрыли одеялом и отрегулировали подвижные части стола, чтобы мне было поудобнее. В следующее мгновение, приказав мне дышать глубоко и равномерно и наложив пальцы на мой пульс, ассистент начал хлороформировать. Первые капли произвели на меня действие сильного удара по носу и почти оглушили. Затем туман опять рассеялся; я почувствовал себя слабым, мне было несказанно гадко и тошно от сильных, захватывающих, проникающих паров наркоза. Они, казалось, прокрадывались в самую середину моего мозга, наполняли мои члены невыразимым чувством слабости и истомы.

Барабаны начали выбивать ритмическую дробь в ушах. Я начал терять свою способность чувствовать, хотя я еще мог слышать и видеть. Затем сознание начало меня покидать. Моя способность мыслить, казалось, была ограничена

пространством, величиной в булавочную головку, в самой середине моего мозга. Вдруг я почувствовал, как чья-то рука приподняла мне веко. На мгновение мне вернулось сравнительное сознание, я различил операционную; те же лица стояли кругом; до моего слуха стали долетать звуки странного, непрерывно болтающего голоса. Голос спрашивал, кончена ли операция, как она прошла, после чего следовала полнейшая бессмыслица, набор слов на нескольких языках вперемежку. Сначала я не мог сообразить, кто это говорит, пока вдруг меня осенила мысль, что это я сам и что профессор грозно приказывает мне замолчать и спать.

Опять наложили маску, последний оглушающий удар этих страшных барабанов поразил мой слух, я почувствовал, как все уплывает, последний остаток сознания меня покинул, и все померкло.

Сколько времени прошло до моего вторичного возвращения к сознанию – я не могу сказать. Но вот, я опять пришел в себя. Странное чувство легкости наполняло мое существо. Я не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, я мог только думать, последнее же, с ясностью, никогда не испытанною дотоле. Это новое ощущение продолжалось не более сотой доли секунды, ив следующее мгновение я опять стал и видеть и слышать.

Нечто странное и необъяснимое открылось моему взору. Я находился в той же операционной, тут же стояли профессор, его помощники, но было еще другое лицо, которого я раньше не заметил. Оно лежало на столе и казалось болезненно бледным. Я стал в него внимательно вглядываться с того возвышенного положения, в котором находился. Черты лица казались мне знакомы. Вдруг коченеющее чувство страха охватило меня: я сам был этим человеком, лежавшим там, на столе. Я или, вернее, мое тело не подавало признаков жизни.

Полудосадливое, полуогорченное выражение было нарисовано на энергичном лице профессора. Он стоял рядом с телом и правой рукой щупал область сердца, в левой же еще держал какой-то инструмент. Доктор, который до того хлороформировал, отложил маску в сторону и растерянно перешептывался с другими врачами. Сестры милосердия стояли тут же, не понимая хорошенько, что случилось; одна держала в руках ватные тампоны, другая – лохань.

– Паралич сердца! – сказал профессор. – Это очень скверно, господа, но иной раз не убережешься от подобной случайности, какие меры ни принимай!

Тело же по-прежнему продолжало лежать неподвижно. Глубокий взрез зиял в правой стороне груди. Пинцеты, защемлявшие перерезанные артерии, которых еще не завязали, были на своих местах. Несколько кусочков удаленной кости лежало на боковом столике. Простыни были слегка забрызганы кровью. Некоторое время я не мог сообразить, что именно случилось, затем страшная правда стала мне ясной: смерть наступила под хлороформом! То, что лежало передо мною, был мой труп. То, что я мысленно называл собой, было мое внутреннее самознание, одним словом, то, что в общежитии принято называть душою.

Во время моей жизни я был, безусловно, материалистом. Неожиданное открытие, что существует сознание после смерти, – ошеломило меня, я был к нему так не подготовлен, оно так противоречило всем моим предвзятым взглядам!

Но вскоре весь ужас случившегося стал слишком подавляющим, и я чувствовал, что не в силах долее глядеть на тяжелое зрелище. Я хотел скрыть от себя картину этого изрезанного тела, лежащего среди чужих мне людей, и печальное, но непреодолимое желание посмотреть на лица, дорогие мне, овладело моей душой. Бессознательно я пожелал перенестись на мою далекую родину, в Соединенные Штаты, в дом моих родителей. К моему крайнему удивлению, настоящая картина растаяла, исчезла, и моему духовному взору открылась наша гостиная. Мать моя сидела в любимом кресле и занималась вышиванием, отец читал газету у лампы, хотя предшествовавшая картина была освещена дневным светом, здесь был вечер. Несколько минут это было мне не