Законодательство царей македонской династии. новеллы. крестьянская община

Есть полное основание выделить период Македон­ской династии в истории Византии и назначить ему совер­шенно самостоятельное место. Но это не потому, чтобы преемники Василия принесли на трон гениальность, или особенную даровитость, или хотя бы административные способности. Хотя ни сын, ни внук, ни даже правнук осно­вателя династии не имели тех качеств, коими достигается величие и могущество и приобретается уважение совре­менников и потомства, тем не менее период, в который мы вступаем с настоящей главы, необходимо признать куль­минационным в истории византинизма. С конца IX и в те­чение X в. византинизм развился до конечных пределов, сказав свое последнее слово в законодательстве, литерату­ре и искусстве и приобщив к христианской культуре но­вые народы.

С этой точки зрения вполне основательно обозначе­ние этого периода как «Высший расцвет восточноримского могущества при армянской династии» или еще «Век расцвета» (1). И тем любопытней эта, можно сказать, общепризнанная слава македонского периода, что в во­енном отношении преемники Василия были далеко ниже посредственности и во внешних делах не только не воз­высили положения империи, но, напротив, многое бы потеряли, если бы только выдающиеся военные люди X в., Никифор Фока и Иоанн Цимисхий, своими блестящими военными делами не удержали за империей занимаемого ею международного положения. Лев Мудрый и сын его Константин — это были кабинетные люди, вся деятель­ность которых исчерпывалась в сущности знакомством с книжными сокровищами царской библиотеки и редко простиралась за стены столицы и далее подгородных дачных мест. Ясное дело, что культурная жизнь империи и постепенное движение науки и искусства в X в. мало за­висели от современных царствующих лиц, а находились под влиянием импульса, какой дан был византинизму ра­нее Македонской династии и который был в состоянии воспитать такую научную силу, как патриарх Фотий и его сотрудники. Хотя мы лишены средств разобраться в ис­ходных моментах рассматриваемого движения, но нель­зя не видеть того, что с эпохой, падающей на Македон­скую династию, в разных проявлениях культурной жизни византийского общества начинают сказываться такие элементы, каких прежде не было в наличности. Кроме то­го, и в политическом отношении византинизм X в. оду­шевлен другими началами, чем в предыдущую и последу­ющую эпохи: в нем нет той исключительности, сухости, односторонности и холодного эгоизма, с каким он вы­ступает в VI или XI в.

С целью выяснить существенные черты совершенно сложившегося к X в. византинизма, который заявляет о се­бе не в личной деятельности македонских императоров, а в учреждениях того времени, равно как в условиях органи­зации социальной и экономической жизни, и, наконец, в научных и художественных предприятиях и произведениях, историк необходимо должен отступить на время от обычного приема изложения событий по царствованиям, иначе он рискует представить не в надлежащей перспективе характерные особенности византинизма, вследствие которых история Византийской империи занимает особое место во всемирной истории. Обращаемся к рассмот­рению законодательной деятельности царей Македонской династии.

Во все времена существования Византийской импе­рии как в литературной традиции, так и в общественном мнении не прерывалось убеждение в силе закона и в не­зыблемой твердости правосудия. Нельзя сомневаться в том, что это убеждение, переходившее в верование, было воспитано реальными фактами, что византийское прави­тельство действительно полагало одной из главных сво­их обязательных задач заботиться о твердости норм за­кона и о правильном их применении. Не говоря уже о тех царях, с именем которых соединялась идея законода­тельных памятников, даже малоизвестные и менее попу­лярные между ними оставляли по себе следы в законода­тельной практике. Это столько же объясняется историче­ской традицией о значении римского права и о глубоком влиянии на средневековые народы идеи Римской импе­рии, сколько не прерывавшимся в Византийской импе­рии изучением старых греко-римских и новых юридиче­ских норм, постепенно проникавших в империю извне, чрез знакомство с новыми народами. Эволюция римско­го права в творениях византийских юристов может слу­жить лучшим показателем как процесса выработки ви­зантинизма, так и отсутствия застоя и трупного гниения в византийских учреждениях. Царскому величеству при­личествует, говорится у одного писателя[80], украшаться не оружием только, но законами и науками. Первое приносит пользу в военном деле, законы же и науки пользуются славой в мирное время. Одно доставляет безопасность телу, а другое оберегает и душу и вместе с тем тело, что неизмеримо выше и важней первого[81].

И вот царь, собрав все эллинские и римские граж­данские законы, расположил их только в 60 книгах, со­хранив то, что было нужно для потребностей ромэй-ской гражданственности, и устранив все излишнее и вышедшее из практики. Подчеркнутое место хорошо выражает систему эволюции права в Византийской им­перии. Первым обширным предприятием в смысле уре­гулирования древнего законодательства и толкований на него римских юристов была законодательная дея­тельность Юстиниана, о которой была речь в своем мес­те. Известно, что кодекс Юстиниана пережил самое Ви­зантийскую империю и перенес имя великого законода­теля во все концы известного культурного мира. Но и это законодательство с течением времени стало слишком громоздким и неприменимым к новым условиям и но­вым формам жизни, которые постепенно изменяли и Римскую империю. В особенности римские правовые нормы встретились с чуждыми им и упорно отстаивав­шими свою оригинальность греческими и другими ино­родческими правовыми воззрениями и восточными на­родными обычаями, которые дали место появлению особых правовых сборников и руководств по судебной практике. На этой же почве развивались и те законода­тельные предприятия, которые имели место как при ца­рях-иконоборцах, так и при Македонской династии. Чтобы дать некоторое представление об этой стороне культурного влияния византинизма на Востоке Европы, необходимо войти в некоторые подробности самого процесса происхождения законодательных памятников, характеризующих рассматриваемую эпоху.

Роль основателя Македонской династии в законода­тельной деятельности, может быть, несколько преувели­чена в предании, так же как значение его в военном деле и в администрации. Это предание, в общем весьма небла­горасположенное к иконоборческим царям и главным образом идущее от писателя, весьма близко стоящего к Василию, разумеем его внука Константина Порфирород­ного, весь подъем византинизма в конце IX и X в. желало отнести к инициативе первого царя новой династии. На самом деле нельзя не видеть, что Василий вступил в об­становку, уже достаточно приготовленную предыдущим развитием, иначе он не мог бы иметь вокруг себя таких деятелей, какими богато его царствование, и создать та­кое движение в сфере научной, художественной и зако­нодательной, какое происходит в это время[82]. Нет сомне­ния, что потребность в новом законодательстве сказыва­лась весьма настоятельно. Латинский язык, на котором составлен юстиниановский кодекс, не соответствовал потребностям Византийской империи, так как он был ма­лознаком даже образованным людям и административ­ным лицам. Судьи, как столичные, так в особенности про­винциальные, должны были прибегать к составлению ру­ководств для их частного употребления, в которые вносимы были статьи местного права и обычаи, имевшие приложение лишь в данном месте. С течением времени подобные местные сборники вытесняли официальные законы. С своей стороны и правительство не могло оста­ваться безучастным зрителем того, что происходило в жизни: оно прибегало к изданию законов по текущим по­требностям, давало так называемые новые заповеди и ру­ководства, но таковые предстояло согласовать с действу­ющими законами, что в свою очередь вызывало новые затруднения. Независимо от указанных явлений самый эт­нографический состав империи постепенно подвергался изменению, вместе с этим организовались, и притом с согласия правительства, целые провинции с новым со­ставом населения, который был чужд и по языку и по нра­вам исконным подданным императора.

Первый ответ на указанные государственные потреб­ности дан был замечательными законами иконоборчес­ких царей. Вопрос об «Эклоге» Льва и Константина и о зем­ледельческих законах, изданных при тех же царях, долгое время составлявший предмет более или менее остроум­ных догадок, в настоящее время может быть сведен к про­стым и не подлежащим спору заключениям. К разъясне­нию его немало труда положено русскими учеными, так как в нем затронуты, как сейчас будет видно, весьма суще­ственные русские национальные и ученые интересы (2). Не говоря о том, что этими законами намечены совершенно новые принципы, вошедшие в жизнь империи, и что в них в первый раз отводится значительное место христиан­ским воззрениям, под влиянием которых начинает изме­няться светское законодательство, они, рано вошедши в соединение с церковным правом, получили весьма широ­кое распространение в переводах на славяно-русский язык у всех славян, принявших византийский православ­ный обряд, как составная часть Номоканона и Кормчей книги. Чтобы вполне оценить значение для русской науки вопроса об этом законодательстве, нужно добавить следу­ющее. В древних русских сборниках юридического содер­жания наряду с разными переведенными с греческого ста­тьями помещается: «Леона царя премудрого и Константи­на главизны», т. е. «Эклога» иконоборческих царей, и «Книги законныя ими же годится всякое дело исправляти всем православным князем», т. е. так называемый Земле­дельческий закон и крестьянский устав, или Моцос; уесорушгх;. Как эта внешняя связь между «Эклогой» и крестьянскими законами, так и внутреннее соотношение между ними до­статочно объясняют тот исключительный интерес, каким эти законы пользуются в русской науке.

Обращаемся прежде всего к «Эклоге». Так как в надписании[83] говорится просто о царях Льве и Константине как издателях этого «Избрания законов», то долго отно­сили издание «Эклоги» ко времени Льва Мудрого и сына его Константина Порфирородного. Но ошибочность по­добного приурочения бросается в глаза, если припом­ним, что именно царь Лев Мудрый в одной из новелл осуждает некоторые статьи «Эклоги» (о приданом). Кро­ме того, последующее законодательное предание счита­лось с законами, изданными исаврийскими царями, а этими законами и могла быть именно «Эклога». Издание закона можно относить к 740 г. В предисловии высказы­ваются весьма любопытные мысли, которые приводим в сокращении.

«Поелику Бог, вручив нам державу царствия, повелел нам пасти верное ему стадо, то мы питаем убеждение, что нет ничего, чем бы мы первее и более могли воздать Ему, как управляя вверенными нам людьми в суде и правде, чтобы с этих пор разрушился всякий союз беззакония. За­нятые такими заботами и устремив неусыпно разум к изысканию угодного Богу и полезного человеческому обще­ству, мы поставили впереди всего справедливость... Зная, что законоположения, изданные прежними царями, со­держатся во многих книгах и что заключающийся в них разум для одних труднопостижим, а для других и совер­шенно недоступен, мы созвали славнейших наших патри-киев, квестора и ипатов и повелели собрать все их книги к нам и, рассмотрев их с усердным вниманием, заблаго­рассудили изложить в одной книге... все решения по де­лам, чаще всего встречающимся, и по разным соглашени­ям, а также определить нормы наказаний, соответст­вующие проступкам». Предисловие закапчивается следующими словами: «Всячески желая положить предел злому стяжанию, мы решили давать жалованье из наше­го казначейства славнейшему квестору и писцам и всем служащим по судебным делам с тем, чтобы они уже ниче­го не брали с подсудимых».

Как можно видеть из предисловия, исаврийским ца­рям пришлось считаться почти с такими же трудностями, с какими имели дело сотрудники Юстиниана: обилие и раз­нообразие рукописей с переводами и толкованиями зако­нов и невозможность согласования их для обыкновенного судьи и для юриста. Хотя в греческом подлиннике не на­званы ученые-законоведы, которым была поручена рабо­та, но в переводной Кормчей сообщены имена патрикия и квестора Никиты, ипата Марина и др. По своему содержа­нию «Эклога» состоит из 18 отделов, или титулов, из коих каждый заключает несколько положений, связанных меж­ду собой по содержанию. Главная основа, или подкладка, всех правовых норм есть закон Юстиниана, но, кроме то­го, внесены сюда дополнения, происходящие из исаврийского периода, и разного рода редакционные изменения, касающиеся даже основ права. Именно, здесь внесено мно­го и такого, что противоречит началам Юстинианова пра­ва и что заимствовано из практики и из обычного права. Главное значение «Эклоги» нужно признать в том, что с нее начинается новый период в истории права и что в ней усматривается новый и живой элемент права, заимство­ванный из современности. Некоторые из постановлений «Эклоги» были отменены законодательством македонских царей. Из неотмененных прежде всего нужно отметить 17-й титул, содержащий в себе систему уголовного права о наказаниях. Характерным признаком ее служит обилие те­лесных, в особенности членовредительных, наказаний, которыми так обильны византийская придворная история и уголовная практика. Сюда относится отсечение руки, вы­калывание глаз, урезание языка или носа, розги и палоч­ные удары. Убийство раба проходит безнаказанно, если смерть его последовала от жестокого наказания палками или плетью. Но господин подлежит ответственности, если его раб умер от чрезмерных истязаний.

Либеральным течением проникнуты законы о личном праве. Прежде всего «Эклога» вводит христианский принцип в брачное право, требуя для законности брака лишь одно: чтобы брачащиеся были христианами. Воззрение на конкубинат как на супружество отменено; брак ведет за со­бой общение имущества, которое остается нераздельным по смерти одного из супругов. «Эклога» отменила громад­ные права отца и сравняла положение обоих супругов от­носительно детей. Пока живы отец и мать, до тех пор опе­ка не допускается; при вступлении в брак дети обязаны ис­просить согласие родителей, а не одного отца.

В продолжение иконоборческого периода «Эклога» имела широкое применение в Византии, служила руковод­ством в юридической школе и судебником. Хотя Василий I и его преемники отменили это законодательство, но оно, несомненно, продолжало пользоваться значением в част­ном употреблении и появлялось даже в новой редакции как «Частная эклога» или «Умноженная эклога».

Переходя к другим вопросам, стоящим в связи с изуче­нием этого памятника, мы должны заметить, что по отно­шению к ним остается еще несколько недоразумений. В частности, обращает на себя внимание статья под заглави­ем «Книги законные», в состав которой входят: 1) Земле­дельческий устав, или Nομος γεωργικος, по мнению многих принадлежащий царям-иконоборцам, издавшим «Эклогу», и во всяком случае, как думают некоторые, относящийся к тому же времени; 2) закон о казнях и другие статьи, заим­ствованные из законодательства царей Македонской ди­настии. Собственно, эта первая статья приобретает в исто­рии Византии исключительный интерес по следующим основаниям. Земледельческий устав характеризуется таки­ми чертами, которые вполне подходят к быту древнерус­ского крестьянства времени Русской Правды, что и опре­делило место его в переводных с греческого сборниках, а равно повлияло на его историческое значение в Древней Руси. Крестьянский закон, принадлежащий иконоборчес­ким императорам, превратился у нас в Устав о земских де­лах Ярослава Мудрого, т. е. Nομος γεωργικος присвоен древне­му русскому законодателю. Имея в виду, что Земледельчес­кий закон представляет во многих случаях дословное сходство с «Эклогой» (наказания за преступления, терми­ны для обозначения судебной власти), а иногда тот и дру­гой взаимно дополняются один на счет другого, можно прийти к заключению, что этот закон издан одновремен­но с «Эклогой».

При изучении данных, содержащихся в Уставе, кото­рый может быть охарактеризован как полицейское уложе­ние, прежде всего обращает на себя внимание отсутствие всяких указаний на колонат и на патронат. Но самым нео­жиданным явлением представляется общинное устройст­во и сельская община (κοινοτις του χωρτου), как принадлеж­ность быта свободных землевладельцев, сидящих на своей земле. Для объяснения этого явления выступает славянская иммиграция в империю и последовавшие вместе с ней пе­ремены в социальном и экономическом строе. Итак, для нового, славянского населения империи и назначался пре­имущественно тот Устав, который более соответствовал его воззрениям, быту и привычкам, чем традиции старого римского права о личной собственности и о прикрепле­нии к земле. Не вдаваясь в подробности, зависящие от тол­кования греческих терминов, заметим, что существование общинной формы землевладения не исключает личной земельной собственности (4) и что в самом Крестьянском за­коне есть статьи, свидетельствующие о частном личном владении землей, равно как такие, которые не могут быть объяснены иначе как из общинного владения полученны­ми в личное пользование участками, откуда происходит, между прочим, и передел полей (особенно § 18 и 19). Весь­ма существенным характером земельных отношений, от­мечаемых Земледельческим законом, следует признать еще и то, что в нем нет никаких следов прикрепления к земле: здесь действуют свободные крестьяне, владеющие личной и общинной землей, арендующие землю на сторо­не и имеющие право свободно оставлять свои участки. Словом, прежде общий тон давали εναπογραφοι[84], а теперь их заменяют независимые деревни (комы), имеющие свою организацию в митрокомиях.

Присутствие славянских элементов в законах VIII в. Византийской империи дает нам возможность заклю­чить, что наплыв славян в Грецию в VI и VII вв. не был волной, которая разбилась бы о крепкие устои греко-римской цивилизации, не оставив по себе никакого сле­да. Зависимость славянских государств от византийской культуры имела последствием разнообразные влияния, отразившиеся на всем ходе жизни славянских племен — на развитии их литературных, художественных и юри­дических понятий; но весьма любопытно, что славянст­во, подчинившись сперва этой цивилизации и восполь­зовавшись ее плодами, в свою очередь оказало влияние на Византию, что и отразилось в законах Исаврийской династии. Нужно помнить, что эти законы не носят ха­рактера каких-либо случайных, временных постановле­ний и никогда не были таковыми, хотя впоследствии они отрицались и отвергались как неприложимые к жизни, утерявшие свое значение и смысл. Но такое отношение к этим законам императоров последующих веков, именно, императоров Македонской династии, и особенно Ком-нинов, станет для нас понятным, если мы будем иметь в виду, что законы о крестьянах были делом рук императо­ров-иконоборцев, которые осуждались последующими императорами как безбожники, и, как всегда бывает, осуждение личностей перешло в осуждение и всех дел их. Но есть точные указания, что эти законы существова­ли в жизни в X, XI, XII, XIII и даже в XIV вв. Доказательст­вом этому служат руководства для финансовой, админи­стративной и судебной практики, таковы, напр., Пειρа (XII в.), Шестикнижник Арменопула, присоединяемый обыкновенно к нашей Кормчей, основе нашего канони­ческого права.

Восстановить остатки славянского права по этим соб­ственно византийским памятникам значит положить ос­нование к изучению древнейшей истории славян. Нельзя сказать, чтобы наука византийского права совершенно иг- норировала эту задачу. Но коренная ошибка Цахариэ и его последователей заключается в том, что, признав в новых элементах законодательства Исаврийской династии дей­ствие славянской иммиграции, они не считают за нужное проследить влияние тех же элементов в позднейших юри­дических памятниках и вообще признают, что в X в. греки успели поглотить славян, стереть их бытовые отличия и уничтожить свободное общинное землевладение в славян­ских поселениях.

Перенося вопрос о законодательстве иконоборцев с точки зрения развития греко-римского права на почву специально славянских историко-литературных интере­сов, мы должны в нем выделить «Эклогу», или «Закон суд­ный людем», составляющий содержание 4б-й главы Кор­мчей книги, и «Земледельческий, или Крестьянский, за­кон», о принадлежности которого к официальным законам иконоборцев возможны еще сомнения. Когда и для какого именно славянского народа переведена «Экло­га», об этом могут свидетельствовать древнейшие списки, восходящие к XII или XIII в. Относительно первоначально­го перевода значительная часть славянских исследований склоняется к мнению, что перевод относится ко времени царя Симеона и был назначен для болгар (5), но весьма веро­ятно, что первоначально был руководством, не имевшим официального характера.

Что касается Земледельческого закона, значение его с точки зрения славянской науки прежде всего заключается в том, что он независимо от того, имел ли официальное происхождение и применение или же нет, представляет памятник славянского права на греческом языке и на поч­ве Византийской империи. При изучении его прежде все­го обращает на себя внимание сходство его во многих от­ношениях с так называемыми leges Barbarorum, или с на­родными правдами, между прочим и с Русской Правдой, и применение его к быту народа, живущего в общине. Это последнее обстоятельство составляет наиболее характер­ную черту Земледельческого закона, и на нем следует не­сколько остановиться. В Законе, состоящем из нескольких глав, которыми определяется наказание за разные про­ступки в крестьянском быту[85], к таким, которые имеют зна­чение для вопроса об общине, относится лишь весьма не­большое число. Между прочим, сюда относятся статьи 18 и 19, которыми предусматривается тот случай, когда кре­стьянин оставит свой участок и когда односельчане возь­мут на себя обработку его участка и пользование собран­ными с него плодами. В таком случае возвратившийся крестьянин лишается права возбудить иск против своих односельчан за пользование его участком. Обе статьи, собственно, обеспечивают интересы казны, которая не теряет права на податные сборы с того участка, который покинут занимавшим его крестьянином. В особенности же общинные отношения ясны в статье 18 (6), которая пре­дусматривает следующий случай. Если крестьянин поста­вит мельницу на общественной земле и сельская община заявит претензию, что эта земля общинная, то все сообща пусть покроют сделанные расходы, а мельница пусть бу­дет общим достоянием. Точно так же и следующая статья предполагает порядок отношений общинных условий. Если после раздела земли между жителями селения кто-нибудь построит мельницу на своем участке, то владель­цы других участков не имеют права возражать что-либо против этого.

Дальнейший шаг в истории законодательства сделан был при основателе Македонской династии. Прежде всего между 870—879 гг. издан был так называемый «Прохир», т. е. настольное руководство, специальным назначением которого было отменить новшества, введенные исаврий-скими царями, и восстановить начала Юстинианова зако­нодательства. Таким образом, в новом законодательном акте имущественные отношения супругов регулируются согласно римским воззрениям. Но царь Василий не остал­ся верен принципу, проведенному в Пροχειρος Νομος. Если ему удалось устранить в области церковного управления те черты, которые носили характер иконоборческого перио­да, то не так легко было отрешиться от новых норм, внесен­ных в гражданское право. Вскоре после издания «Прохира» появляется новый сборник, известный под именем «Эпанагога», в котором радикально изменяются положе­ния, узаконенные в «Прохире». Для дальнейшего развития византийского права, равно как для истории учреждений, характеризующих византинизм, «Эпанагога» имеет больше значения, чем «Прохир». Так, в этом законе в первый раз си­стематически изложено учение о государстве и о церков­ной организации. Именно в ней встречаем определение понятия о царской власти и о власти патриарха и о взаим­ном отношении Церкви и государства, и эти понятия полу­чают затем широкое распространение на всей области ви­зантийского церковного и культурного влияния. С этой точки зрения «Эпанагога» имеет громадное значение в ис­тории развития государственной и правовой идеи.

Во введении к «Эпанагоге» так определяются назначе­ние и цель закона (7), изданного незадолго до смерти Василия.

«Наше царство, будучи посвящено некоторым боже­ственным и неизреченным способом в таинства физиче­ской монархии и тройственной власти, со многим тща­нием и прилежанием обратилось к провозглашению доб­рого и мироспасителъного закона. И прежде всего, произведя очистку в тексте древних законов[86], мы соеди­нили в Сорока книгах весь чистый и непорочный свод за­кона и предложили его вам, как бы некоторый божест­венный напиток. Противоречащие постановлениям упо­мянутого божественного закона и уничтожающие силу спасительных уставов, введенные исаврийцами нелепос­ти мы вполне отвергаем[87], и, из упомянутых Сорока книг избрав как богоданный закон Сорок отделов, мы почли за счастие предложить вам как спасительное руководство, как душеполезный закон, сокращенный и ясный, который будет служить вам введением к содержанию заключаю­щегося в Сорока книгах».

Согласно установленной в том же предисловии систе­ме, учению о государственных и церковных властях и должностях посвящены первые отделы, или титулы. Так как государство наподобие человека состоит из частей и членов, то наиважнейшими и необходимейшими в нем членами являются царь и патриарх, почему мир и благо­денствие подданных зависят от единомыслия и согласия царской и патриаршей власти.

Второй и третий титул занимаются определением об­ласти царской и патриаршей власти. Собственно, по отно­шению к царю «Эпанагога» стоит на почве старых греко-римских воззрений, за исключением того, что касается благочестия и православия. Неограниченная власть его по отношению к подданным имеет предел в религиозном и нравственном законе, установленном верховным законо­дателем и судией, Христом. Но титул о патриархе оказыва­ется вполне самостоятельным отделом в разбираемом за­коне. Патриарх есть живой и одушевленный образ Христа, делами и словами изображающий истину. Обязанностью патриарха является соблюдение в благочестии и чистоте жизни вверенных ему от Бога людей, обращение к право­славию и единению с Церковью всех еретиков, а также миссионерская деятельность между язычниками. Патри­арху свойственно быть учительным, к высшим и низшим относиться одинаково свободно и непринужденно, крот­ким в правосудии, обличительным к непослушным, в за­щиту же истины и в охрану догматов не смущаясь гово­рить и в присутствии царя. Статья 5 III титла говорит: одно­му патриарху принадлежит право истолкования древних канонов, постановлений святых отцов и правил святых Соборов. Точно так же патриарху принадлежит обсужде­ние и применение частных и епархиальных или общих постановлений отцов на Соборах. Очень важны специаль­ные статьи, относящиеся к Константинопольскому патри­арху, которые, несомненно, составлены под влиянием пат­риарха Фотия, как и весь этот памятник.

«Константинопольский трон, украшенный царским пребыванием в городе, соборными постановлениями при­знан первенствующим, вследствие чего имеющие возни­кать споры между другими патриаршими кафедрами должны восходить на его окончательное решение».

В том же смысле составлена и следующая статья. За­бота и попечение о всех митрополиях и епископиях, мо­настырях и церквах, равно предание суду, осуждение и оправдание принадлежат местному патриарху. Констан­тинопольскому же свойственно и в епархиях других патриархатов ставить ставропигии, равно как наблюдать и исправлять возникающие в других патриархиях разно­гласия и полагать конец судбищам. Ясное дело, что Кон­стантинопольский патриарх имеет право наблюдения и суда во всей Вселенской Церкви. Свое главенство в деле духовного попечения о всех Церквах он может, однако, препоручить и другому; в деле же обращения еретиков он единственный судья и распорядитель, или те, кому он доверит.

В высшей степени любопытно проследить далее от­ношение светской власти к духовной, так как и здесь за­метны новые веяния в отличие от иконоборческой эпо­хи. В «Эпанагоге» проведена та мысль, что церковно-государственное тело имеет во главе своей Самого Христа, представителями Которого на земле являются царь и па­триарх. Царь управляет мирским обществом по законам, которые им издаются и истолковываются; но эти законы не могут быть в противоречии с канонами, и законода­тельная свобода царя имеет ограничение в догматах и канонах. Царь должен веровать и исповедовать те догма­ты, которые приняты Церковью, он обязан блюсти пра­воверие и хранить чистоту догматов. Патриарху принад­лежит управление Церковью на основании канонов, рав­но как толкование и применение этих последних. Церковь и государство управляются царем и патриар­хом, находящимися в единомыслии и единодушии. Это идеи вполне византийские, ими живет весь период до ту­рецкого завоевания, но они сложились под влиянием новых веяний, современных патриарху Фотию и Василию I. Так, можно припомнить, что Лев Исавр совсем иначе определял свое отношение к Церкви: он представлял себя царем и первосвященником и в этом качестве повелевал в делах веры. Давно уже обращено внимание на то обстоятельство, что права и обязанности патриарха в занимающем нас памятнике определены соответст­венно стремлениям патриарха Фотия (8). Принцип равноправности царской и патриаршей власти, хотя в дейст­вительности священство уступало царству, оставался основным правилом византийского государственного права, и отступления от него отмечаются, как увидим ни­же, в смысле нарушений божественного закона.

Нужно думать, что законодательный вопрос в конце IX и в начале X в. занимал внимание правительства, так как он вызвал усиленную деятельность между юристами того вре­мени. После упомянутых сводов царя Василия разработка продолжалась в двух направлениях: в составлении новых сводов, предпринимаемых правительством и частными лицами, и в издании законов по текущим вопросам време­ни. Что касается правительственных и частных сводов, то прежде всего сын и преемник Василия Лев VI сделал гро­мадное законодательное предприятие изданием своих «Василик». Следует, впрочем, сказать, что издание «Василик» (βασιλικα νομισμα) не есть личное дело Льва, а результат общих законодательных предприятий раннего времени, выразившихся как в изданных при царе Василии «Прохире» и «Эпанагоге», так и в новых подобных же предприяти­ях, появившихся при его преемнике. Служивший до сих пор свод законов Юстиниана (Соrpus juris), составленный на латинском языке, встречал большие затруднения для своего применения на Востоке и естественно заменяем был сборниками, сокращениями и разного рода руковод­ствами на греческом языке, в которых было множество от­личий, взятых из обычного права и из местных особенно­стей. «Очищение» (ανακαθαρσις) древних законов было глав­ной целью всех законодательных предприятий. Главная работа времени царя Василия, предпринятая с этой целью, не была при нем закончена, с 886 г. она была вновь продол­жена, может быть на более широких началах, под редакци­ей законоведа Симватия. «Василики» представляют собою греческую обработку юстиниановского права и древних переводов и толкований римского права, равно как новых актов по текущему законодательству (новеллы) до самых последних сводов (9). Хотя намерение законодателя состоя­ло в том, чтобы дать такой свод, который бы вполне удов­летворял потребностям империи и не заключал бы в себе утративших смысл и значение прибавок (περιττα και ανονηια), тем не менее жизнь постоянно выдвигала новые запросы, которые не находили себе легкого объяснения в действу­ющем законодательстве, а потому тот же Лев Мудрый дол­жен был издавать «Новые законы» по вновь возникавшим требованиям (10). В дальнейшем законодательная деятель­ность сосредоточивается на издании новелл, которыми как памятниками законодательства по текущим потребно­стям мы можем пользоваться в смысле исторического ис­точника. Прежде чем говорить о новеллах Льва Мудрого, находим уместным дополнить сведения о византийских сводах несколькими замечаниями о неофициальных сборниках. Наряду с упомянутыми выше сводами возника­ли попытки частного характера применить к потребнос­тям жизни древнее право: сюда относятся «частные прохиры», «эклоги и эпанагоги», «эклоги измененные» после издания «Прохира» и «Эпанагоги» и т. п. Появление подоб­ных сборников свидетельствует о значительном движе­нии юридической науки в византийской школе. В этой школе возникли, сборники «Сокращение законов» (около 920 г.), «Сокращение Василик», «Пира» (Пειра) в половине XI в. — последний сборник представляет собой незамени­мое пособие для ознакомления с судебной практикой, с администрацией и податной системой империи.

Юридическая производительность продолжается с значительным напряжением и после Македонской динас­тии. Главным выражением ее служит Шестикнижник Арменопула (XIV в.), которым византинизм продолжал свою культурную миссию на Востоке и после падения империи.

Возвращаясь к новеллам, находим уместным привести несколько мест из введения к изданным царем Львом VI новеллам.

«Разнообразие человеческих дел и сложность жизненных условий объясняют происхождение всяческих законов, которые своим обилием распростираются на все действия людей, и последние, посредством сопоставления их с законами, дают основание к различению добра от зла. Таким образом, законы служат как бы охранителями нашей жизни и врачами, которые, с одной стороны, затрудняют укоренение в жизни дурных привычек, с другой же — устраняют вредные последствия тех, которые незаметно проникли уже в общество, отсекая зло с корнем и не давая ему укрепиться. Но человеческие благоприятные и противоположные им течения, производящие полное крушение в делах и изменяющие счастливые состояния на бедственные и многое покрывающие забвением, /так что если бы начало их происхождения не было засвидетельствовано, то можно бы их считать несуществовавшими,/ нанесли зако­нном немалый вред, покрыв одни из них полным забвени­ем, другие же поставив во взаимное противоречие. При­чина же тому лежит в том, что частию сами законодатели не оставались верными прежним своим воззрениям, но вошли с ними в противоречие, частию же в том, что позднейшие законы не были согласны с более древними или по применению их, или по основному смыслу, вследствие чего в законах произошел значителъный беспорядок, принесший немалый вред делам. Почему, рассудив, что не следует пренебрегать этим и доставлять в беспорядке и смешении то, от чего зависит мир и спокойствие общественной жизни, мы решились подвергнуть законы самому тщательному расследованию и те из них, которые признали полезными для государства, сделав из них выборку, приказом царства нашего утвердили для настоящего времени и узаконили применение их к делам; что же касается тех законов, которые оказались неприменимыми, то одни из них, исключив своим приказом из свода законов, предали вечному забвению, другие же, которых мы не могли и вспомнить, подвергли амнистии и исключили подобно первым. Так как в действующем обычном праве оказа­лись некоторые положения, не лишенные основатель­ности и не противные здравому смыслу, то мы почтили их достоинством закона и перенесли из обычного права в сборник закона»[88].

Можно бы подумать при чтении пр