Церковные дела. патриарх фотий. обращение болгарии в христианство

Патриарх Фотий (1) занял Константинопольскую кафе­дру при довольно исключительных обстоятельствах. Он вступил в управление Церковью при живом заместителе кафедры, известном своей аскетической жизнью патри­архе Игнатии, который происходил из царского рода. В 813 г. по случаю низвержения Михаила Рангави два сына его, Феофилакт и Никита, были сделаны евнухами и со­сланы в монастырь. Никита, принявший по пострижении имя Игнатия, в 847 г. был возведен царицей Феодорой в патриархи и десять лет оставался во главе Церкви. В 857 г. по случаю резкого столкновения с кесарем Вардой и ца­рем Михаилом III, который требовал от патриарха ут­верждения церковным авторитетом принятых им жесто­ких мер против своей матери и сестер, без церковного суда Игнатий лишен был власти и свободы и сослан в за­точение на остров Теревинф на Мраморном море. При этих обстоятельствах выступила кандидатура на патри­арший престол протоспафария Фотия, человека, проис­ходившего из высших рядов византийской аристократии и имевшего связи при дворе. Нет сомнения, что Фотий, принимая посвящение и прошедши с необычной скоростью все церковные степени, должен был отдавать себе отчет в том, что законность его возведения в епископы может подвергаться сомнениям и спорам, пока не решен канонически вопрос о бывшем патриархе, который про­должал носить титул и сан и имел много приверженцев среди церковных людей. Поэтому Фотий обращался с предложением к Игнатию ради церковного мира дать письменный акт об отречении, но не имел успеха и в са­мом конце 858 г. принял посвящение от руки Сиракузского архиепископа Григория Асвесты. Этот последний, проживавший в Константинополе по случаю арабских нападений на Сицилию, состоял в оппозиции к патриар­ху Игнатию и, как глава враждебной ему партии, был неоднократно присуждаем к лишению сана. Хотя это по­следнее обстоятельство оспаривается Фотием и его при­верженцами, тем не менее в последующей истории церковных сношений между Востоком и Западом вопрос о законности рукоположения Фотия от руки Сиракузского архиепископа продолжает иметь важное значение и служить одним из главных средств в борьбе Римского па­пы с Фотием. Не входя здесь в обсуждение оснований, на которые опирались стороны, мы должны признать не со­ответствующим ни обстоятельствам, ни положению Фо­тия и его партии такой ход дела, чтобы при посвящении преемника Игнатия не соблюдены были элементарные условия, требуемые каноническими правилами. В известительном послании о посвящении Фотия, отправлен­ном Михаилом III в Рим, не названо лицо, совершившее церемониал, об нем упоминается в первый раз в сноше­ниях между Римом и Константинополем в 863 г., когда на­зрел ряд других вопросов, обостривших отношения меж­ду Церквами.

Весьма вероятно, что против самовольного вмеша­тельства в церковные дела со стороны кесаря Варды и высшей светской власти была часть духовенства, но про­тиводействие было сломлено мерами правительства, и попытка со стороны приверженцев прежнего патриарха отложиться от Фотия и выбрать трех заместителей кафедры осталась без серьезных последствий, В конце концов наиболее открытые враги Фотия в числе пяти епископов дали свое согласие подчиниться ему под тем условием, ес­ли он останется в церковном единении с Игнатием. Одна­ко через несколько времени Фотий произнес отлучение против Игнатия, а незначительная часть приверженцев этого последнего с Митрофаном Смирнским во главе, со­бравшись в церкви св. Ирины, произнесла отлучение на Фотия и на тех, кто будет поддерживать с ним сношения. В свою очередь патриарх Фотий возобновил на Соборе в церкви свв. Апостолов отлучение против Игнатия и его приверженцев. Ввиду внутренних раздоров и раздвоения в Церкви необходимо было прибегнуть к высшему цер­ковному авторитету, почему обе церковные партии стара­лись ознакомить Рим с состоянием церковного спора в Византии и вызывали Римского епископа на то, чтобы он разрешил спор.

В 859 г. отправлено было в Рим торжественное по­сольство, состоявшее из четырех епископов, во главе с Арсавиром, дядей Фотия, которому вручены были письма и богатые подарки для поднесения папе (2). Посольство должно было домогаться утверждения Фотия на патриар­шем престоле, и с этой целью ему было поручено хода­тайствовать перед папой о посылке в Константинополь легатов, которые бы занялись как другими делами патри­архата, так и иконоборческим вопросом, который про­должал еще будто бы волновать умы. Указание на иконо­борческую смуту во всяком случае было весьма благовре­менным, ибо давало папе возможность выступить здесь со всем церковным авторитетом. То обстоятельство, что в посольстве принимали участие четыре епископа, могло служить лучшим доказательством, что Фотий пользуется полным авторитетом среди церковных лиц и что власть его в патриархате вполне утверждена. Папа Николай от­правил в Константинополь своими легатами для рассле­дования дела о низложении Игнатия и возведении Фотия двух епископов, Родоальда и Захарию, из коих первый носил титул епископа Порто, а второй Агнани. Легатам вручены два письма, одно на имя императора, другое — патриарха Фотия, оба письма помечены 25 сент. 860 г. (3) По содержанию своему письмо папы к царю Михаилу III так полно высокого интереса и так широко захватывает вопросы и отношения между империями, нас здесь занимающие, что мы находим уместным привести из него зачительные выдержки.

«Творец вселенной, установив принципат божественной власти между избранными апостолами и утверждая его на твердой вере князя апостолов, отличил его первенством трона. Ты еси Петр, и на сем камне созижду Церковь мою, и врата адовы не одолеют ее (Мф.XVI, 18). И теперь с твердостью камня, который есть Христос, своими молитвами не перестает охранять непоколебимость здания Вселенской Церкви, утвержденную на крепости веры, и безумие заблуждающихся исправляет по норме правой веры и вознаграждает тех, кто заботится об утверждении ее, почему двери ада, т. е. внушения злых умов и нападения еретиков, не могут сокрушитъ единство сей Церкви. Посему возносим благодарственные мольбы всемогущему Богу, что он благоволил внушить вам, как защитнику Церкви, заботу об ее единстве, дабы красота веры не пострадала от ржавчины заблуждения и не нарушился разум апостольского предания. С целию соблюдения этой чистоты происходили многократные собрания святых отцов, которыми и постановлено, чтобы без согласия Римской Церкви и Римского епископа не давалось окончательного постановления ни по какому вопросу[19].

Собранный вами в Константинополе Собор, не обратив внимания на указанный порядок, позволил себе нарушитъ установившуюся традицию: именно, собравшийся в Константинополе Собор (ibidem coetus conveniens) позволил себе без согласия Римского епископа лишитъ сана своего патриарха Игнатия. Как это достойно порицания, видно, между прочим, из того, какие про­тив него выведены свидетели, которым по канонам не­уместно быть допущенными к свидетельству. Что дан­ные ими показания внушены пристрастием, ясно из то­го, что ни сам Игнатий не подтвердил их своим признанием, ни обвинители не представили доказа­тельств на свои слова, требуемых канонами. И, несмо­тря науказанные нарушения, Собор допустил еще более постыдное, избрав из светского звания пастыря себе. Какое самонадеянное безрассудство поставить над бо­жественным стадом такого пастыря, который не на­учился еще управлять собой. По уставу о светских на­уках, никто не может получить степень магистра прежде, чем, постепенно переходя разные степени дис­циплин, не достигнет учености. А вот Фотий захватил степень доктора прежде, чем сделаться ученым, захо­тел сделаться магистром, не быв учеником; не проходя авдиторства, вышел в учителя. Незаконно заняв кафед­ру доктора, он предпочел прежде учительствовать, а потом учиться, прежде священствовать, а потом полу­чить освящение, прежде просвещать, а потом самому просвещаться. Но это воспрещается правилами като­лической Церкви, и святая Римская Церковь чрез пред­шественников наших, учителей католической веры, всегда воспрещала подобные избрания... Предшествен­ник наш на этой кафедре, святейший папа Адриан, в письме, отправленном в Константинополь по делу о свя­тых иконах, постановил, чтобы из мирян впредь не по­свящали в епископы в Константинопольской Церкви: текст этого письма вымажете найти в деяниях Собо­ра, бывшего в то время в Константинополе. Ввиду этих обстоятельств, относящихся к посвящению Фотия,мы не можем дать соизволения нашего апостольства, пока через наших послов, к вам отправленных, мы не получим донесения о всем, что в вашем городе постановлено или что совершается по церковным делам. И дабы во всем соблюсти добрый порядок, мы изъявляем желание, что­бы Игнатий, который, как вы изволили написать, самовольно оставил управление патриаршим престолом и лишен власти на Соборе, чтобы он представился нашим послам и явился на собрание Собора и чтобы согласно вашим законам было расследовано, почему он пренебрег вверенной ему паствой и почему презрел постановление предшественников наших, пап Льва и Бенедикта. Все его показания тщательно будут проверены нашими легатами, дабы ясно было, соблюдены ли были канонические постановления в его деле или нет. Все дело в заключение должно быть представлено на наше благоусмотрение, дабы мы по апостольскому авторитету приняли такое решение, коим бы ваша Церковь, постоянно волнуемая смутами, предохранена была на будущее время в целости и непоколебимости».

Переходя к вопросу о поклонении свв. иконам, папа изложил кратко свой взгляд на этот вопрос и, приведя мне­ние своих предшественников, заключает:

«Вот в кратких словах, что мы из многого хотели сказать вам. Папа Адриан много писал об этом в своих грамотах, которые хранятся в Константинопольской Церкви и из которых вы можете заимствовать необхо­димые указания. Ваше императорское величество, по до­шедшим до нас слухам, радеете о пользах церковных, по­этому было бы благовременно восстановить вам древний порядок, каким пользовалась наша Церковь в областях, входящих в вашу империю, именно право посвящения на Солунскую кафедру, которой принадлежит привилегия викариата Римского престола над Епиром древним и но­вым, Иллириком, Македонией, Фессалией, Ахэей, Дакией береговой и средиземной, Мизией, Дарданией, Превали — привилегия, которую кто же решится оспаривать у Пе­тра, князя апостолов? Точно так же патримонии Рим­ской Церкви в Калабрии и Сицилии, которыми она управ­ляла чрез своих уполномоченных, благоволите возвра­тить Церкви; а равно восстановить право Римского престола на посвящение архиепископа Сиракуз».

В заключение папа рекомендует вниманию импера­тора своих послов, просит приглашать их для объяснений по церковным делам и давать веру тому, что они ска­жут, по миновании же надобности возвратить их в Рим морским путем. Папа Николай поставил вопрос об из­брании Фотия ясно и определенно: его послы должны были произвести дознание в Константинополе, выслу­шать показания Игнатия и все дело затем доложить папе. В интересах Фотия и византийского правительства бы­ло, однако, не допустить папских легатов до производст­ва нового следствия, поэтому римские епископы содер­жались некоторое время под строгим надзором и лише­ны были возможности составить самостоятельное мнение о деле. Когда в мае 861 г. созван был в церкви свв. Апостолов Собор, то папские послы оказались усвоив­шими уже византийскую точку зрения на вопрос об из­брании Фотия и не оказали препятствия к тому, чтобы на Соборе восторжествовала его партия. Приняты были все меры, чтобы придать Собору необыкновенную торжест­венность, которая достигалась и личным присутствием императора, и числом отцов, доведенным до 318, как на первом Вселенском Соборе. Это известный в литературе перво-второй Собор 861 г., который занимался разреше­нием возникшего в Константинополе частноцерковного вопроса и которому впоследствии суждено было полу­чить всемирно-историческое значение. Для выслушания Игнатия, согласно инструкции, данной легатам, Собор пригласил бывшего патриарха явиться в заседание, но, когда он прибыл в патриаршем одеянии в сопровожде­нии преданного ему духовенства, ему отдан был приказ именем царя снять патриаршее облачение и явиться на Собор в обыкновенном монашеском одеянии. Хотя Иг­натию оказан был суровый прием и он подвергся оскор­блениям со стороны приставленных к нему лиц, но он держался с достоинством и нисколько не думал унижать­ся перед собранием епископов. Когда ему было указано место в стороне на низкой скамье, он обратился к собра­нию с просьбой указать ему папских легатов и осведо­мился у них, не имеется ли у них письма от папы для вру­чения ему. Само собой разумеется, притязания Игнатия далеко не соответствовали положению дела, точно так же весьма неуместно было его требование удалить из собрания Фотия, незаконно занимающего кафедру, ибо в противном случае он не признает собрание компетентным для суда над ним, — позиция Игнатия на суде весьма напоминает нам положение Никона на московском Соборе. Но его дело так же при данных обстоятельствах не могло окончиться в его пользу, как и дело Никона. К нему применено было 31-е (29-е) правило апостольское, по которому подлежит низвержению тот, кто получил церковное достоинство при помощи светской власти. Трудней было заставить Игнатия подписать акт лишения сана. Говорят, что его насильно заставили поставить под актом крест, под которым Фотий присоединил: «Я, недостойный Игнатий, признаю, что сделался епископом без предварительного избрания и что управлял Церковью тираническим образом». После того Игнатий пользовался некоторое время свободой и успел составить донесение о происшедшем для Римского епископа, которое имело важные последствия, как потом увидим. Но летом того же года он подвергался гонению и преследованиям со стороны Фотия. В августе было в Константинополе землетрясение, простой народ видел в этом наказание за несправедливое осуждение Игнатия[20].

Вместе с римскими легатами в Рим был послан специальный уполномоченный от царя и патриарха с протоко-глами соборных деяний и с письмами к папе. Письмо Фо-[тия заслуживает особенного внимания по своему значе-в истории отношений между Церквами. Сказав во {введении о высоком значении любви, которое утверждает­ся и общим разумом человечества, и Священным Писанием (4), Фотий переходит затем к реальным фактам.

«И наше смирение, руководимое чувствами той же любви, без обиды оставляет укоризны, какими ваша отеческая святость уязвила нас как стрелами, ибо они не были внушены чувством раздражения или сварливости, но скорей были выражением непосредственного душевного расположения, весьма строго относящегося к церковному чину. Если и самое зло при избытке доброты перестает рассматриваться как зло, так как не имеет источника в злом намерении, хотя бы оно опечаливало, поражало и причиняло мучения, не может почитаться злом. Известна и такая любовь, которая расширяется даже в благодеяние по отношению к тем, которые наносят обиды. Поелику же ничто не воспрещает смело говорить правду братьям по отношению к братьям и детям по отношению к своим родителям, ибо нет ничего любезней истины, то позволительно и мне свободно высказаться не с целию вам противоречить, но в видах собственной защиты. И ваше совершенство в добродетели, приняв прежде всего в соображение, что мы против воли впряглись в это ярмо, да благоволит не порицать, но пожалеть, не презирать, но выразить сочувствие, ибо свойственно оказывать жалость и сострадание к тем, которые терпят насилие, а не порицать и презирать их. Ибо мы подверглись насилию, и какому? Это знает Господь, которому известно и тайное. Меня лишили свободы, держали в заключении, как преступника, и тщательно стерегли. Я не давал согласия, а меня назначили к посвящению; все знают, что я был рукоположен с плачем, при воплях и страданиях. Дело происходило не в уединенном месте, было проявлено столько злобы, что известие об этом разнеслось повсюду[21].

Я лишился спокойной жизни, я лишился сладкой тишины, я потерял славу, должен был пожертвовать милым спокойствием, тем чистым и приятнейшим общением с близкими мне людьми, которое было свободно от печали, коварства и чуждо всяческой укоризны. Никто не имел поводов быть недовольным мной, и я ни на кого не жаловался ни из пришельцев, ни из туземцев, ни из незнакомцев, ни тем менее на моих друзей. И я сам никого не оскорблял и не вызывал никого на обиду по отношению ко мне, если только не принимать во внимание опасностей для благочестия. И никто до такой степени не огорчал меня, чтобы я дал волю своему языку нанести оскорбление за обиду. Так были все благорасположены ко мне и громко восхваляли мои качества, так что мне не приходится об этом говорить. Мои друзья любили меня более, чем своих родственников. Что же касается родных, то для них я был милейший из родственников и самый родной из особенно милых. Слава об усердии окружающих меня[22] привлекла и незнакомых в любовь Божию и в союз дружбы... Можно ли без слез вспомнить об этом? Находясь у себя в доме, я испытывал приятнейшее из удовольствий следить за прилежанием учащихся, видеть усердие задающих вопросы и опытность в диалектике отвечающих, чем мысль приучается к легчайшей деятельности. Одни изощряли ум на математических упражнениях, другие стремились постигать истину логическими приемами, иные же направляли ум к благочестию посредством изучения Священного Писания, в чем следует видеть венец всех других упражнений. Такой кружок был моим обыкновенным домашним обществом. Когда же обязанности часто отзывали меня во дворец, меня сопровождали напутственные благожелания и просьбы не запаздывать возвращением, ибо на мою долю выпала и эта исключительная привилегия — оставаться во дворце столько, сколько я пожелаю. При моем возвращении меня встречал у ворот мой ученый кружок. И одни, которые могли больше позволять себе из-за превосходства в добродетели, жаловались на замедление, другие довольствовались тем, что обменивались несколькими словами, иным же было желательно только показать, что они меня дожидались. И это был обычный порядок, который ни козни не нарушали, не прекращала зависть и не омрачала небрежность. Кто же, испытав полный переворот в такой жизни, легко и без слез перенесет перемену, лишившую всех таковых благ. Вот почему я печалился, вот из-за каких лишений текли у меня ручьи слез и окружал меня мрак печали. Я знал уже и прежде, сколько беспокойства и забот сопря­жено с этой кафедрой. Я знал тяжелый и непослушный нрав смешанного населения столицы, его склонность к ссорам, зависть, смуты и восстания, недовольство на­стоящим и ропот, если не удастся достигнуть того, че­го требует, или если его желания осуществляются не так, как бы он хотел, и, с другой стороны, высокомерие и презрение, если сделана уступка его желанию и если исполнялось его требование, ибо он имеет склонность объяснять осуществление его желаний не свободным благорасположением (правительства), а настойчивос­тью выражения своей воли. Народ, захватив власть и имея притязание начальствовать над правительст­вом, губит и себя и своего государя. И корабль легко то­нет, если корабельщики, отстранив кормчего, все захо­тят управлять рулем; и войско скоро погибнет, если каждый отдельный воин, не слугиая начальника, при­мет на себя дерзость командовать своим ближним. И зачем дальше распространяться об этом? Начальству­ющему часто настоит надобность менять краску ли­ца, принимая печальный вид, когда душа настроена иначе, и, наоборот, при печальном настроении давая лицу веселое выражение, принимать гневный вид, не имея гнева, и смеяться, когда на душе тяжело.

Таковую наружность обречены показывать те, кому выпало на долю начальствовать народом. Какая разница с прошедшим! Верный друг для друзей, ни к кому не распо­ложен враждебно, каково внутреннее расположение, та­кова и наружность. Ныне же необходимость заставляет делать упреки друзьям, не по заповеди быть холодным к родственникам, казаться строгим с нарушителями закона. Повсюду господствует зависть, беспорядок утвердилчся вследствие продолжительного господства. Стоит ли говорить, сколько страданий доставляет мне симония, сколъко огорчений приносят мне распоряжения к пресечению мирской дерзости церковных собраний, меры против небрежения к душеполезному и излишних попечений о суетном. Все это я видел и прежде, и хотя сокрушался в душе, но не был в состоянии и не имел власти искоренить это зло. Потому-то я и уклонялся от избрания, отказывался от хиротонии и оплакивал возлагаемое на меня достоинство. Но я не был в состоянии избежать предопределения».

Фотий переходит затем к объяснениям на те упреки, которые ему делали в Риме:

«Тебе не следовало, — говорят, — уступать неза­конным действиям» — но это следует говорить тем, кто позволяет себе таковые. «Не следовало допускать над собой насилие» — хорошо правило, но против кого направляется порицание? Ужели против потерпевших насилия? А сожаление разве не к тем относится, кто испытал действие насилия? Если же кто прощает сделавшего насилие и наказывает потерпевшего от на­силия, то я бы хотел пригласить твою собственную правду в качестве судьи против него. Но выражают другое обвинение: «Ты, — говорят, — в нарушение кано­нов из светского звания прямо взошел на высоту свя­щенства». Но кто будет, нарушитель канонов: тот ли, кто употребил насилие, или кто насильно и против воли принужден был дать согласие? «Нужно было, — возражают, — оказать противодействие». Но до какой степени?Я сопротивлялся и даже сверх должного, и, если бы только предвидел ту страшную бурю, которая разразится, сопротивлялся бы до самой смерти. Какие же нарушены каноны? Таковых доныне не знает Константинопольская Церковь. Преступным считается неисполнение тех законов, кои сохраняются предани­ем. Если же что не сохраняется преданием, несоблюде­ние того не есть преступление.

Сказанного для моей цели более чем достаточно, ибо я не имею намерения выставлять себя оправдывающим­ся. Мне ли оправдываться, для которого составляет предмет сердечного желания уйти от этой бури и спять ссебяэту тяготу, — такмало стремлюсъя кэтой кафе­дре и так не дорожу ею. И не вначале только эта кафед­ра была мне в тягость, она не сделалась предметом же­лания и ныне, но как против воли я занял ее, так и дер­жусь на ней против желания. Лучшим доказательством, что я по принуждению принял это достоинство, слу­жит, между прочим, и то, что как вначале, так и ныне я желаю от него быть свободным. Не следовало бы гово­рить: «Все другое хорошо и похвально, и мы одобряем и радуемся и благодарим Бога, премудро управляющего Церковью. Возведение же из светского звания не похваль­но, почему этот вопрос оставляем под сомнением и ос­тавляем окончательное региение до возвращения наших апокрисиариев».

Но как чрез нас и вместе с нами подвергаются опас­ности быть обвиненными и блаженные отцы Никифор и Тарасий, которые также из светского чина достигли высшего церковного сана, — мужи, являющиеся светила­ми нашего времени и громогласными глашатаями бла­гочестия, жизнию и словом держащие истину, — то я считал необходимым присоединить и это к сказанному, чтобы показать, как эти блаженные мужи выше всяко­го обвинения и клеветы. Хотя едва ли кто посмеет при­знать их виновными, но и над ними тяготеет соблазни­тельный переход из светского звания к епископству, и они подвергаются укоризне, стоя выше укоризны, ибо и они из мирян посвящены в высший церковный сан; кто заслуживает почтения и перед кем преклоняются в благоговейном изумлении, те не избегают хулы. Но сии мужи Тарасий и Никифор, в светской жизни блистав­шие как звезды и представившие собой образец церков­ной жизни, — они ли избраны в священный сан с наруше­нием канонов? Не мне это говорить, не хотел бы это я слушать и от другого. Ибо это были строгие блюстители канонов, борцы за благочестие, гонители нечестия, светилъники миру по божественному Писанию, державшие слово жизни. Если же они не соблюли канонов, кото­рых не знали, никто не может поставить им того в вину, ибо за то и прославлены они Богом, что сохранили то, что приняли».

Заканчивая этот главный и обширный отдел письма, относящийся к возведению в высший церковный сан из светского звания, Фотий говорит:

«Вышесказанным я объяснил то, что мне нужно было сказать по отношению к другим (Тарасий, Никифор, Амвросий, Нектарий), о себе же как было раз сказано, так и еще скажу: я против воли был возведен на кафедру и ныне занимаю ее против своего желания. Во всем же показывая повиновение вашей отеческой любви и в то же время желая представить, что дело идет не о слово­прении, а об очищении памяти блаженных отцов на­ших, мы сделали соборное постановление на будущее время не возводить прямо из мирян или из монахов в епи­скопский сан без прохождения предварительных свя­щенных степеней. Принятием этого постановления столько же Константинопольская Церковь признает себя как бы искони подчиненной ему, так и я сам, может быть, избежал бы несносного насилия и множества ис­кушений, которые окружают меня и готовы задушить. Итак, это правило принято на спасение другим и осво­бождение их от забот. Лично же для меня найдется ли какое средство для облегчения от постоянно сменяю­щихся забот и трудов. Мне нужно утверждать слабых, учить и воспитывать невежественных, одних обра­щать мягким словом, других, которые обнаруживают упорство, бичами; на мне лежит обязанность поощ­рять к мужеству вялых, сребролюбивых убеждать к пренебрежению богатствами и к нищелюбию, обузды­вать честолюбивых и приучать их стремиться к чести, которая возвышает душу, высокомерных усмирять, удерживать склонных к телесным излишествам, по­ставлять ограничения тем, кто наносит другим обиды, умерять гневных, утешать малодушных. Но нужно ли перечислять все частности? Мне следует освобождать погрязших в дурные привычки и страсти, порабощаю­щие душу и ослабляющие тело, дабы представить их Христу как истинных слуг. И каким образом тот, на ком лежит столько и таких важных обязанностей, не будет стремиться скорей к освобождению, чем к захва­ту власти? Кругом нечестивые: одни отметают икону Христа и хулят на ней самого Христа, другие смешива­ют природы Христа или отрицают; некоторые же вво­дят некоторую новую природу наместо прежней и бро­сают бесчисленные злословия на четвертый Собор. У меня с ними возгорелась война и недавно произошло сра­жение, вследствие которого я пленил многих в послуша­ние Христу. Снова показываются из своих нор лисицы и стараются обмануть самых простых и наиболее довер­чивых и захватить их как бы на приманку. Под этими лисицами я разумею схизматиков, которых скрытая злоба и зараза гораздо опасней наружной и явной. Они входят в частные жилища и по слову Апостола (П Тимоф. III, 6) обольщают обремененных грехами женщин, видя в них вознаграждение или взятку за свое скоморо­шество, тгцеславие, любострастие и нечистоту и под­готовляя с ними бунт против Церкви».

В заключение Фотий касается старого вопроса о цер­ковных владениях, отнятых Львом Исавром, на что сдела­но указание и в письме папы:

«По отношению к тем епископам, которые издревле получали посвящение от Римского папы[23], местоблюс­тители ваши сообщили, что необходимо возвратить их в подчинение своей прежней митрополии. Если бы ре­шение этого вопроса зависело от нашей компетенции и если бы здесь не были замешаны политические интере­сы, то и без всякой защиты дело могло бы быть решено в полъзу Рима. Но как церковные дела, и в особенности каса­ющиеся епархиальных прав, стоят в зависимости и изменяются вместе с гражданскими провинциями и округами, то я просил бы благожелательного снисхождения вашего святейшества и не вменять в вину мне несогласие удовлетворить ваше желание, а отнести это на счет политических соображений. Что касается меня, то из любви к правде и по миролюбию я не только готов возвратить то, что принадлежало другим, но даже из древнего достояния этой кафедры готов поступитъся в пользу того, кто имеет силу управлять и владеть. Если кто даст мне нечто из не принадлежащего мне, тот налагает на меня тяжесть, ибо увеличивает для меня заботы, а кто с любовью заявляет притязание на принадлежащее мне, тот доставляет больше пользы мне дающему, чем себе принимающему, ибо значительно облегчает мне тяжесть начальствования; а кто с любовъю принимает мне принадлежащее и обязывается ко мне чувством благодарности, если я буду домогаться своих прав, то можно ли не сделать уступки при отсут­ствии препятствия, в особенности если просьба исходит от такого достопочтенного лица и если она пере­дается через таких боголюбезных и важных мужей? И поистине местоблюстители вашего отеческого свя­тейшества блистают и разумом, и добродетелью, и опытом и своим внешним поведением напоминают апо­столов; мы препоручили им самое существенное из того, что нужно было сказать и написать в том убеждении, они и будут способны сказать истинное и что словам их будет придано больше веры. Мне не хотелось ничего писатьлично о себе, тем более что ваша отеческая святость благоволила быть осведомленной не через письма, но посредством своих представителей; но чтобы моя уклончивость описать хотя бы главное не объяснена была небрежением, я решимся кратко изложить мое личное дело, пропустив многое из того, что требо­вало бы старательного труда. Боголюбезнепише место­блюстители вагии, многое видев лично и слыша от дру- гих, все могут в достаточной мере объяснить, если ва­ша просвещенная мудрость заблагорассудит расспро­сить их.

В заключение моего слишком растянувшегося пись­ма нахожу нужным присоединить еще следующее[24]. Со­блюдение канонов обязательно и для всякого частного человека, но гораздо более для тех, кому вручено попече­ние о других, и еще больше для тех, которые имеют пре­имущество примата. Чем выше кто поставлен, тем бо­лее он обязан к соблюдению канонов. Ибо погрешность стоящих на высоте гораздо скорей распространяется в народе и необходимо увлекает или к добродетели, или к пороку. Посему и ваше многолюбезное блаженство, имея попечение о церковном благоустройстве и соблюдая верность канонической правоты, да благоволит не при­нимать без должного разбора тех клириков, которые без рекомендательных писем приходят отсюда в Рим, и под предлогом странноприимства не подавать повода к братской вражде. То обстоятельство, что постоянно являются желающие идти на поклонение к вашей оте­ческой святости и целовать вашу честную стопу, со­ставляет для меня истинное удовольствие, но что со­вершаются в Рим путешествия без моего ведома и без удостоверителъных свидетельств, это не согласно ни с моими желаниями, ни с канонами и едва ли должно со­ответствовать вашему неподкупному суду. Чтобы не говорить о другом, что порождает подобные путеше­ствия — о спорах, распрях, клевете, подлогах, — я хочу только о том упомянуть, что происходит на наших глазах. Есть такие, которые, запятнав себя здесь по­стыдными пороками, чтобы избежать заслуженного наказания, спасаются бегством под предлогом пилигримства, благочестия и исполнения обета и таким об­разом покрывают свою порочную жизнь почтенным именем. Одни, запятнав себя незаконным сожительством, воровством или невоздержностью, пьянством и сладострастием, другие, будучи уличены в убийстве или в нечистых страстях, — если они из опасения угрожающей им кары бегством спасаются от заслуженного наказания, не быв исправлены увещанием, ни улучшены и ыкцелены от пороков наказанием, продолжают наноситъ вред себе и другим, то не открывается ли им широкая дорога к пороку в том, что они могут под предлогом благочестия удалиться в Рим. Ваша боголюбезная святость, которая ведет борьбу с людскими пороками, могла бы привлечь внимание на эти коварные махинации и обратить их в ничто, отсылая назад тех, которые приходят в Рим без рекомендательных писем и оставляют родину с дурными намерениями и в против­ность законам. Этим всего лучше соблюдалось бы и их собственное благо и обеспечивалась бы их телесная и душевная польза, а равно охранялась бы дисциплина и утверждалась братская любовь».

Это весьма обширное послание Фотия, из которого мы привели наиболее важные части, имеет большое ис­торическое значение столько же по своему содержа­нию, конкретно определяющему главные вопросы раз­ногласия между представителями Восточной и Запад­ной Церкви в 861—862 гг., сколько по настроению сторон, выдвигавших одна против другой канонические правила и косвенно указывавших возможность согла­шения. Независимо от того этот точно датированный документ, совпадающий с нарождением кирилло-мефодиевского вопроса, с нашествием руси и с так называе­мой казарской миссией, может служить для историка прекрасным показателем исторической обстановки, в которой выступают на очередь указанные явления, на­ложившие особенный отпечаток на всю последующую историю Европы.

Хорошо известны последовавшие затем события лишь в той части, которая касается папы Николая: он да­леко не одобрил действия своих легатов в Константино­поле, холодно отнесся к представлениям патриарха Фотия и в ответных грамотах твердо настаивал на низложе­нии его и восстановлении в правах содержавшегося в за­ключении Игнатия. Можно, кроме того, заметить, что Римский епископ в начале борьбы имел твердую надежду подчинить своему авторитету Константинопольского епископа, ссылаясь на привилегии Римской Церкви и примат апостола Петра, между тем как Фотий, расточая много ласковых слов и выражая на словах желание уго­дить папе, на самом деле не сделал даже намека на при­знание за Римом тех церковных привилегий, на которых настаивал папа Николай. В начале 862 г. последний от­правил епископам Восточной Церкви свою известную энциклику, которою он объявлял, что не утверждает дея­ний Константинопольского Собора и продолжает счи­тать Игнатия настоящим патриархом, а Фотия незакон­ным. В следующем году (апрель 863 г.) в Риме составился Собор против Фотия, объявивший его низверженным и лишенным священного сана. Кроме того, Собор анафематствовал как Фотия, так и его приверженцев и получив­ших от него посвящение (5).

Можно пожалеть, что не сохранилось столь же доку­ментально засвидетельствованных известий о том, как ре­агировал Фотий на наступательные действия папы Нико­лая. Нам снова следует сослаться на деятельность Кирилла и Мефодия в Моравии и на подготовлявшийся в это время переход в христианство хана Богориса в Болгарии. Обра­щение болгар в христианство, подготовленное давними соседскими отношениями языческих болгар с христиан­ской империей, составляет весьма крупный эпизод в исто­рии. Прежде всего это событие придало новый характер страстности и нетерпимости занимающим нас отношени­ям между Римом и Константинополем.

Богорис получил власть ок. 852 г. Происходил ли он по прямой линии от Омортага или захватил власть рево­люционным путем, об этом трудно судить за недостатком известий. Незадолго до восшествия его на болгарский престол истек срок тридцатилетнего мира между импери­ей и болгарским ханом (в 847 г.), чем воспользовался хан Пресиам для вторжения в Македонию. Болгарское и сла­вянское войско под предводительством кавхана Невула завладело частью Македонии до морского берега и принудило византийское правительство принять решительные меры для защиты своих владений и для восстановления тех границ, какие установлены были при Круме. Между тем среди самих болгар происходил хотя и медленный, но последовательный и систематический процесс, под влиянием которого они постепенно освобождались от ус­ловий жизни кочевого азиатского народа и воспринима­ли обычаи и нравы европейских народов, среди которых им пришлось расположиться. В особенности постоянные сношения с Византией, пребывание в Константинополе представителей знатных родов из болгар и содержание в болгарском плену многих пленников греческого проис­хождения, между которыми случались и лица из греческо­го клира, необходимо должны были вызвать культурный переворот в болгарском ханстве. Этот переворот, вследст­вие которого из тюркск<