Урок тринадцатый. О системе мышления доктора Фрейда: экскурсия в Вену

– Неужели двадцатый век прошел для вас незамеченным? Вы беретесь отрицать детский эротизм? Вы всерьез утверждаете, что эрос может быть подавлен? Неужели вы незнакомы с научной системой мышления, которой мы обязаны Зигмунду Фрейду и его последователям??

Это совершенно немыслимо! Даже популярная работа протоиерея В. Зеньковского «На пороге зрелости» (она целиком вошла в состав православного руководства по нравственному богословию) вся построена на понятиях фрейдизма. Да и вообще, сегодня без Фрейда и его идей шагу не ступить ни в публицистике, ни в педагогике, ни в психологии, ни в философии. Кому может сегодня прийти в голову отвернуться от Фрейда и его наследия? Только мракобесам… А вы еще ратуете за просвещение! Пользуясь популярной церковной метафорой, попытка спрятаться от Фрейда – всё равно, что служить полунощницу, прикрывшись от солнца полой подрясника.

– Почему труд прот. В. Зеньковского включили в пособие по нравственному богословию я не знаю: в конце концов, имеет же преподаватель право ответить «не знаю» хоть на один вопрос! По-моему, это тайна, наподобие тайны пирамид или сфинкса. То же самое приходится сказать и о прочих корифеях разных наук, идеологий и вероисповеданий, которые без Фрейда шагу ступить не могут.

А вот о самом Фрейде и его прогрессивной системе мышления нам разговора никак не избежать: он стоит перед нами, как тот самый сфинкс. В самом деле, от него не спрячешься. В аудитории, где проходят наши уроки любви, посреди изречений и цитат, надо повесить портрет Фрейда на самом видом месте, какие бы эмоции у нас не вызывала его физиономия, – как вешают в исторических кабинетах портреты императора Нерона, царя Ивана IV и гетмана Мазепы.

Ради него мы отправляемся на еще одну экскурсию, последнюю в этой книжке, самую длинную и трудную. Но зато, пожалуй, и самую увлекательную.

Как ответить Фрейду?

Еще Ломоносов заметил: «Не здраво рассуждает математик, ежели он хочет Божию волю вымерять циркулем; таков же и богословия учитель, если он думает, что по Псалтири научиться можно астрономии и химии». Возникает законный вопрос: здраво ли поступают сегодня те «учители богословия», которые в своих взглядах на человека, на его внутренний мир, на болезни его души, опираются на христианское духовное наследие вместо достижений современной науки? И не правы ли те, кто, желая изменить положение вещей, пытаются явочным или декларативным порядком подвести под наше сознание и мировоззрение новые основы, заложенные Зигмундом Фрейдом и его последователями?

Говоря о Фрейде, его трудах и наследии, трудно представить себе, насколько наука XIX века – особенно наука о человеке – была стиснута грубейшим и примитивнейшим материализмом. Как отмечает современный автор В. Н. Тростников,

«Фрейдизм нашел 'рациональные объяснения' бессознательным психическим процессам, о которых не испорченные профессиональной выучкой люди знали испокон веков, но на изучение которых в психологической науке был наложен строжайший запрет. Это позволило снять запрет и спасти психологию от грозившего ей удушья.»

Действительно ли принципы психотерапии были известны людям “испокон веков”? Верно ли, что все доброе и полезное в современной практике психотерапии входит как неразрывная составная часть в традиционное христианское мировоззрение и учение о человеке? Тема эта очень обширна и составляет предмет отдельного разговора; здесь мы только сошлемся на самого основоположника. В хорошо известной работе «К истории психоаналитического движения» Фрейд пишет:

«Я полагал, что моя теория [психического вытеснения] вполне оригинальна, пока Отто Ранк не показал мне отрывок в книге Шопенгауэра «Мир как воля и представление»... как человек сопротивляется восприятию реальности, когда она для него болезненна. Это настолько точно соответствует моему понятию о вытеснении, что мне остается снова признать, что своим открытием я обязан своей недостаточной начитанности».

Как видно, Фрейд не возражал, что накопленный человечеством опыт содержит сведения о лежащих в основе его теорий «бессознательных психических процессах». То же самое относится и к другому фундаментальному принципу психоанализа – перенесению эмоционального фокуса на того, кто входит во внутренний мир страдающего человека (в терминах фрейдизма – на «аналитика»). Теперь возвращаемся назад ко Фрейду и на следующей странице читаем:

«Всякое направление исследования, принимающее в расчет эти два фактора [вытеснение и перенесение] и исходящее из них, заслуживает названия психоанализа, даже если его результаты отличаются от наших».

Возможно ли более авторитетное мнение в защиту психоанализа в широком смысле, как он употребляется врачами-психотерапевтами и психологами по всему миру с пользой для огромной массы больных и страдающих душ?

Но предмет нашей экскурсии совсем другой: это фрейдизм, психоанализ в узком, историческом смысле слова. Архиепископ Нафанаил (Львов), с которым мы уже встречались в этой книге, находит нужным заметить: «Фрейдизм надо признать вреднейшим из вредных течений человеческой мысли». Такой вывод он делает на основании учения Фрейда, которое по существу уничтожает «то единственное, чем очищается душа – сознание вины и ощущение тяжести греха».

Это вполне справедливо. Забегая немного вперед, заглянем в одно из писем Фрейда, вплоть до последнего времени неизвестное читателям. Фрейд сообщает о молодом человеке, который

«…Пришел ко мне на прием и со слезами на глазах уверял меня, что он вовсе не мерзавец, каким его считают окружающие; он болен, он страдает от патологических импульсов и реакций…»

Далее выясняется, что отец пациента, извращенец и развратник, в детские годы оставил у него в подсознании омерзительный след. Фрейд продолжает:

«Он терпеть не может извращений и при этом страдает навязчивыми побуждениями. Иначе говоря, в нем подавлены определенные импульсы, взамен которых возникли другие, в форме навязчивости. Такова вообще тайна навязчивых состояний. Если б он мог стать извращенцем, то был бы здоров, как отец».

Нам могут ответить, что болезни существуют независимо от достоинств и недостатков человека: дело врача – лечить и праведных, и грешных. Однако именно в контексте этого письма (не публиковавшегося, впрочем, совсем по другой причине), где подробно изложены обстоятельства жизни и детские впечатления пациента и его старшей сестры, до жути ясно видна пропасть между христианским взглядом на грех как на болезнь души и примером «здорового» отца для больного сына… Фрейдизм не спорит с Евангелием, а истребляет в нем смысл: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» становится бессмыслицей не столько из-за сомнений в реальности Небесного Царства (оно так или иначе не от мира сего), сколько из-за явной нереальности покаяния, здесь и сейчас.

«Вредность учения Фрейда особенно глубока именно потому, – продолжает архиепископ Нафанаил, – что включает в себя отдельные элементы истины. То, что в теориях Фрейда правильно, можно и нужно признавать,… Факты, им открытые, надо признавать, но с выводами его, проповедующими атеизм, нельзя соглашаться… Это нелегко, но можно».

Ясно видна стоящая перед нами серьезная проблема: если принять факты, и если в выводах из них нет ошибок, то придется принять и выводы со всею их богопротивной идеологией. Прямого подлога, как у Маргарет Мид или Альфреда Кинзи, мы не найдем: не тот уровень. Следовательно, что-то должно быть не в порядке с самими фактами. Но где, и что именно?? Мы как будто угодили в ту же самую ловушку, что упомянутые выше материалисты: упрямо отвергаем обоснованные выводы, не имея против них обоснованных возражений.

«На фрейдизм, насколько я знаю, никто с христианской точки зрения не ответил, – подводит итог своему письму владыка Нафанаил, – Эта работа большая и трудная». Христианская точка зрения – это точка зрения правды. Дать прямой ответ на фрейдизм с христианской точки зрения – значит найти фикцию среди открытых Фрейдом фактов и разобраться, каким образом она туда попала.

* * *

Заслуга ответа на фрейдизм – вместе с полной мерой понесенных за это скорбей и страданий – принадлежит доктору Джеффри Мэссону, и его портрет с полным основанием занимает место рядом с портретом Фрейда, как Кутузов подле Наполеона или Шарлотта Кордэ подле Марата.

Мэссон защитил диссертацию в 1970 г. по специальности с фрейдизмом решительно никак не связанной: древнеиндийская поэзия. Но жажда знаний снова сделала его студентом, и через восемь лет он завершает второе высшее образование в Торонтском Институте Психоанализа. Как легко догадаться, мы имеем дело с человеком далеко не заурядным. Неслучайно поэтому в 1980 г. он был привлечен к работе над литературным наследием Фрейда, а вскорости назначен заместителем директора Архивов Фрейда и одним из четырех сопредседателей Совета по его авторским правам. И все выглядело как нельзя лучше, пока вдруг не стало как нельзя хуже.

На совещании ведущих психоаналитиков в Лондоне, где Мэссон сделал первое сообщение о своих находках, ему дали понять, что они наносят ущерб престижу психоанализа. Но д-р Мэссон, как он пишет,

«…Cчел подобные соображения недостойными внимания серьезного исследователя. В июне 1981 г. меня пригласили сделать более подробный доклад на закрытом совещании Психоаналитического Общества… Злоба, вызванная моим докладом, направленная не столько на предмет моей работы, сколько на меня самого, открыла мне глаза на истинное положение вещей… Подлинность фактов и справедливость выводов никого не интересовала; речь шла лишь о последствиях их публикации, которая, по мнению моих критиков, наносила удар в самое сердце психоанализа. …Когда в августе сообщения о найденных мной материалах появились в газете 'Нью-Йорк Таймз', разразился крупный скандал, и меня, к большому облегчению всего фрейдистского сообщества, уволили».

Затем последовала клеветническая кампания в прессе, судебные иски, длительная тяжба… Сейчас д-р Мэссон живет в Новой Зеландии. В связи с подготовкой данного материала я как-то обратился к нему, и он ответил мне очень быстро, очень вежливо и очень коротко:

«Благодарю Вас за Ваше письмо, но никакими сведениями на этот счет я не располагаю и ничем Вам помочь не могу: уже много лет как я с психоанализом и психиатрией ничего общего не имею и занимаюсь изучением эмоциональной сферы у животных. Примите, и проч».

Очень жаль. Но его можно понять.

Книга д-ра Мэссона “Посягательство на правду”, подводящая итог его трудам по истории фрейдизма, – блестящий образец подлинно научного исследования. Он написана ясным, простым языком, снабжена исчерпывающими ссылками на документальный материал, и при этом начисто лишена какой-либо “партийности”, полемических нападок и обвинений. Характерно, что столь долго ожидаемый “христианский ответ на фрейдизм” был дан с позиций, внешне никак не связанных с христианством, на основе одной лишь научной добросовестности, честности, упорного труда и любви к истине.

«Кто эту боль, дитя, тебе нанес?»

История эта началась примерно за десять лет до решающих событий в истории психоанализа. С 1886 г. Фрейд, тогда еще молодой и никому не известный врач, начал в Вене частную практику по нервно-психическим болезням, совмещая ее с научными иcследованиями. Десять лет напряженной работы привели его к однозначному выводу, который он наиболее сжато и четко сформулировал в докладе Венскому обществу психиатрии и неврологии. Он обнаружил, что исходной причиной истерического невроза у его пациентов (чаще пациенток) была глубокая полузабытая психическая травма: в детстве все они стали жертвами половых преступлений, от жестокой попытки изнасилования до длительных развратных действий, как правило со стороны близких родственников или хорошо знакомых им взрослых.

Типичный пример подобной причинной связи: девушка вечером испытывает приступы навязчивого страха и не может заснуть, когда в комнате нет ее сестры. Выясняется, что в раннем детстве некто из членов ее семьи имел обыкновение по вечерам проникать к ней в спальню; если же в одной комнате с ней спала сестра, она была в безопасности.

Как заметил Фрейд, ребенку, перенесшему в детстве такую травму, лишь постепенно, с возрастом открывается весь ужас того, что именно с ним когда-то произошло: отсюда – замедленное развитие симптомов нервно-психического расстройства. Сознание отвергает мучительную реальность; память, однако, сохраняет ее у себя в глубине в «вытесненной», подсознательной форме. Реальность эта дает о себе знать на первый взгляд случайными, малозначительными проявлениями вроде обмолвок или сновидений, и человек иногда бывает способен обратить на них внимание и понять их природу. Происходит это не только в острых болезненных случаях, но и на всех крутых поворотах человеческих судеб:

«Ты к вчерашнему сну никогда не вернешься:
Одно и то же снится лишь мне»

– написано хоть и примерно в те же годы, но без подсказки Фрейда.

Выяснение самого факта давней травмы и сопутствующих ей обстоятельств оказывает терапевтическое воздействие на пациента: патологические симптомы ослабевают или исчезают вовсе. Однако добиться этого крайне трудно: рассудок человека, в особенности нездорового, сопротивляется осознанию «вытесненной» реальности. Предложенные Фрейдом практические приемы ускорения и облегчения этого процесса стали первыми опытами современного психоанализа.

Несмотря на терапевтический успех, подобные выводы о происхождении неврозов вызывают естественные сомнения и вопросы. Во-первых, не замешано ли здесь влияние врача на пациента или его собственное воображение? Во-вторых, известны многие, кто испытал ту же участь без последствий для нервно-психической сферы. И в-третьих, сам факт что все пациенты Фрейда, в большинстве своем из очень приличного общества, оказались жертвами половых преступлений, выглядит ошеломляющим...

Первому возражению Фрейд противопоставляет, с одной стороны, богатое разнообразие уникальных подробностей в воспоминаниях пациентов, а с другой – их упорное сопротивление аналитическим усилиям врача. Но еще убедительнее «внешние» соображения: в ряде случаев удалось обнаружить независимые подтверждения их слов (когда, например, одновременно лечились две сестры), а мелкие детали воспоминаний о давних событиях, ничего не говорящие самим пациентам, понятны специалисту как несомненные признаки их реальности.

Второй вопрос решается очень просто. Никто не утверждает наличия механической связи между детской травмой и последующей болезнью, как нет механической связи между пьянством и циррозом печени или охлаждением и простудой, – и тем не менее одно вызывает другое, в совокупности со множеством дополнительных факторов, внутренних и внешних.

И, наконец, третий вопрос. Единообразие случаев в клинической практике Фрейда 1880-х – 90-х г.г.в самом деле заслуживает внимания; однако его пациенты не составляли независимой выборки. К нему на прием приходили больные люди, чье высокое социальное положение служило им защитой от детских психических травм другой природы: насильственной смерти близких, стихийных бедствий, нищеты и пр. Тем самым внутрисемейные травмы и половые преступления оставались едва ли не единственными причинами их болезни.

* * *

Фрейд придавал огромное значение своим исследованиям: на фоне тогдашнего состояния науки они и в самом деле были ярким лучом света. Но дело не ограничивалось любовью к истине и состраданием к больным (последнее качество хорошо видно у молодого Фрейда; позже оно улетучится): в материальном смысле жизнь его семьи была далека от благополучия, и Фрейд рассчитывал, что этот успех станет поворотным пунктом в его карьере.

Само по себе такое желание вполне естественно и ничем не предосудительно. Однако ожидания обманули молодого, талантливого но явно наивного врача: пролить свет на грязь, разврат и преступления в знатнейших семействах имперской столицы – это не могло так просто сойти ему с рук! В своих письмах Фрейд свидетельствует без обиняков:

«Ослы оказали ледяной прием моей лекции об этиологии истерии…Я в полнейшей изоляции... Пущен слух, чтобы всем от меня отвернуться, и вокруг меня уже образуется вакуум».

Несмотря на полный бойкот со стороны медицинских кругов Вены, Фрейд продолжает лечить и работать. Он ясно видел важность своих открытий; из переписки мы узнаем, что год-полтора спустя его уверенность в сделанных выводах только укрепилась за счет новых сведений. В письме от 22 декабря 1897 г. он сообщает историю болезни, где речь идет о садисте, искалечившем жену и дочь, и с протокольной точностью приводит врезавшуюся в память ребенка сцену нервического припадка ее матери, в котором легко различаются гнусные подробности ее «отношений» с извращенцем-мужем.

«Откуда она может знать [если допустить, что это не воспоминание, а фантазия], что во время припадка больная сама повторяет насильственные действия, совершенные над нею когда-то? Откуда она может знать, какое положение принимает тело и т. д.?... Новый девиз: 'Кто эту боль, дитя, тебе нанес?' Впрочем, довольно моих грязных историй.»

Удивительным образом, ничего не значащая заключительная фраза стала пророческой. С «грязными» историями зла, горя и боли было покончено; на смену им пришли истории не в пример грязнее. Строка из песни Миньоны (из романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера») не стала девизом психоанализа и даже не попала в его анналы: это письмо, наряду с предыдущими отрывками и множеством других материалов, было признано «не относящимся к делу» и вовек не увидело бы света, если бы не упорство и внимание Джеффри Мэссона.