Петр Абеляр. Диалог между философом, иудеем и христианином (между 1121—1130 годами)

....Я постиг, что иудеи глупцы, а христиане, так ска­зать, с твоего дозволения, поскольку ты называешь себя христианином, безумцы. Я беседовал долго и с теми и с другими и, так как спор наш не пришел к концу, мы решили представить на твой суд доводы каждой из сторон. Мы знаем, что от тебя не остались сокрытыми ни сила философских доводов, ни твердыни того и другого закона. Ибо христианское исповедание опирается на свой соб­ственный закон, который оно называет Новым заветом, однако так, что не дерзает отвергать и Ветхий и уделяет величайшее внимание чтению того и другого. Нам над­лежало избрать некоего судью для того, чтобы наш спор пришел к концу. И мы не могли отыскать никого, кто не принадлежал бы к одному из этих направлений.

И затем, как бы возливая масло лести и умащивая им главу мою, он тотчас же прибавил: «Итак, поскольку идет молва, что ты выделяешься остротою ума и знанием лю­бого из писаний, постольку ясно, что ты тем более ока­жешься вполне авторитетным в твоем положительном или отрицательном суждении и сможешь опровергнуть возра­жения каждого из нас. Q том же, каковой является ост­рота твоего ума и насколько изобилует сокровищница тво­ей памяти философскими и божественными изречениями, помимо обычных занятий с твоими учениками, в чем, как известно, ты превзошел — и в области философии, и в области богословия —всех магистров, а также твоих учите­лей и самих творцов вновь обретенных знаний, достаточ­но свидетельствует та удивительная книга «Теология»[217], ко­торую зависть не может ни перенести спокойно, ни унич­тожить и которую она своим преследованием только еще более прославила[218].

Тогда я говорю: Я не стремлюсь к такому по­чету, который вы мне оказываете, а именно к тому, что­бы, пренебрегши всеми мудрецами, вы выбрали меня, глупца, своим судьей...

Однако, так как вы пришли к такому решению по уго­вору и по обоюдному согласию и так как я вижу, что каж­дый из вас в отдельности уверен в своих силах, то наша скромность никоим образом не считает возможным препят­ствовать вашей попытке, в особенности потому, что я, без сомнения, извлеку из нее некое поучение и для себя...

Философ говорит: Мне, который доволь­ствуется естественным законом, являющимся первым, надлежит первому вопрошать других. Я сам собрал вас для того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе не только по времени, но и по природе. Конечно, все более простое является, естествен­но, более ранним, чем более сложное. Естественный же закон состоит в нравственном познании, которое мы на­зываем этикой, и заключается только в одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие предписания внешних определений, которые нам кажут­ся совершенно излишними и о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.

Оба остальные согласились предо­ставить философу в этом поединке первое место.

Тогда он говорит: Итак, прежде всего я спра­шиваю вас одновременно о том, что, как я вижу, отно­сится в равной степени к вам обоим, опирающимся бси-лее всего на написанное, а именно, — привели ли вас к этим направлениям в вере некие доводы разума или же вы следуете здесь только мнению людей и любви к людям вашего рода? Конечно, первое, если это так, следует больше всего одобрить, второе же совершенно отвергнуть. Я думаю, всякий сознательный и разумный человек дол­жен будет признать, что это последнее мое положение является истиной.,. И удивительно, что в то время, как с веками и сменой времен возрастают человеческие зна­ния обо всех сотворенных вещах, в вере же, заблуждения в которой грозят величайшими опасностями, нет никакого движения вперед. Но юноши и старцы как невежествен­ные, так и образованные, утверждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково, и тот считается крепчай­шим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не по­зволено безнаказанно сомневаться в том, что утверждает­ся всеми. Ибо людям становится стыдно, если их спра­шивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа...

И эти люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое, чего они не в состоянии ни высказать устами, ни постигнуть разумом. И до такой степени дерзкими и высокомерными делает их исклю­чительность их собственного убеждения, что всех тех, кого они находят отличающимися от них по вере, они провоз­глашают чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих, считают блаженными только себя.

Итак, долго обдумывая подобную слепоту и высокоме­рие такого рода людей, я обратился к Божественному ми­лосердию, смиренно и беспрестанно умоляя его, чтобы оно удостоило извлечь меня из столь великой пучины оши­бок и, спасши от ужасной Харибды[219], направило бы меня после таких великих бурь к спасительной гавани. Поэто­му также и ныне вы видите, что я с нетерпением жажду как ученик ваших ответных доказательств.

Иудеи: Ты обратился с вопросом одновременно к двум, но оба одновременно отвечать не могут, дабы мно­жественностью речей не затемнить понимания. Если бу­дет позволено, я отвечу первым, потому что мы первые пришли к вере в Бога и восприняли первое учение о за­коне. Этот же брат, который называет себя христиани­ном, если заметит, что у меня не хватает сил или что я не могу дать удовлетворения, добавит к моему несовершен­ному слову то, что в нем будет недоставать, и действуя с помощью двух заветов, как бы с помощью двух рогов, он сможет, будучи ими вооружен, сильнее сопротивляться противнику и сражаться с ним.

Философ: О, если бы ты мог доказать, как ты говоришь, то, что вы являетесь логиками, вооруженны­ми разумными словесными доводами от самой, как вы говорите, высшей мудрости, которую по-гречески вы на­зываете логосом, а по-латински словом Божьим! И не дер­зайте предлагать мне, несчастному, известное спаситель­ное прибежище Григория[220], говорящего: «Та вера не имеет цены, коей человеческий разум предоставляет доказа­тельства». Ведь если разум не допускается к обсуждению веры для того, чтобы она не утратила своего значения, а также к обсуждению того, во что надлежит верить, и если тотчас же должно соглашаться с тем, что провозглашает­ся, то сколько бы заблуждений ни насаждала проповедь, ничего нельзя сделать, потому что нельзя ничего опровер­гнуть при помощи разума там, где не дозволено применять разум.

Утверждает идолопоклонник о камне или бревне или каком-либо творении: это — истинный Бог, творец неба и земли. И какую бы явную глупость он ни высказал, кто в состоянии опровергнуть его, если разуму совсем не до­зволено рассуждать о вере. Ведь уличающему его, — и ско­рее всего христианину, — он тотчас же противопоставит то, что сказано выше: «та вера не имеет цены...» и т. д. И тотчас же христианин смутится в самой своей защите и должен будет сказать, что вовсе не должно слушать до­водов разума там, где он сам совершенно не разрешает их применять и совершенно не дозволяет себе открыто напа­дать на кого-либо в вопросах веры при помощи разума.

Христианин: Как говорит величайший из муд­рецов, такими и оказываются в большинстве случаев до­воды разума, то есть высказанными разумно и соответству­ющим образом, хотя на самом деле они вовсе не таковы.

Философ: Что же сказать о тех, кто считается ав­торитетами? Разве у них не встречается множества заблуж­дений? Ведь не существовало бы столько различных на­правлений веры, если бы все пользовались одними и теми же авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуж­дает при помощи собственного разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе мне­ния всех писаний должны были бы восприниматься оди­наково, если бы только разум, который естественным образом выше их, не был бы в состоянии судить о них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им немедленно верить, только благодаря разу­му, которым, по-видимому, полны их высказывания...