В.А.Никифоров-Волгин.
Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.
Чистый понедельник. Мать послала меня в церковь “к часам!” и сказала с тихой строгостью: “Пост да молитва небо отворяют!”
Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снетки, постный сахар… Из деревень привезли много веников (в Чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и великатно:
-- Грибочки монастырские!
-- Венички для очищения!
-- Огурчики печорские!
-- Снеточки причудские!
От мороза глубокий дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!
В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в черной епитрахили и произнес никогда не слышимые слова:
“Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим ниспославый! Того, Благой, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся”…
Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине “Страшный суд”. И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слезы. Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика.
За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца.
После долгой службы идешь домой и слушаешь внутри себя шепот: “Обнови нас, молящихся… даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего”. А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.
Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлебка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: “В монастырях, по правилам святых отцов, на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода… А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером”…
Я задумался над словами Якова и перестал есть.
-- Ты что не ешь? – спросила мать.
Я нахмурился и ответил басом, исподлобья:
-- Хочу быть святым Ермом!
Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал:
-- Ишь ты, какой восприемный!
Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал ее до конца и попросил еще тарелку, да погуще.
Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в черной ризе, и на нем большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже.
Полумрак вздрогнул от возгласа священника – тоже какого-то далекого, окутанного глубиной.
На клиросе запели – тихо-тихо и до того печально, что защемило сердце:
“Помощник и Покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися”…
К аналою подошел священник, зажег свечу и начал читать канон Андрея Критского:
”Откуда начну плакати окаянного моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление”.
После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке:
“Помилуй мя, Боже, помилуй мя” …
Долгая, долгая монастырская строгая служба. За погасшими окнами ходит темный вечер, осыпанный звездами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:
-- Сядь на скамейку и отдохни малость…
Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрема, но на клиросе запели: “Душе моя, душе моя, востани, что спиши!”
Я смахнул дрему, встал со скамейки и стал креститься. Батюшка читает: “Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою”…
Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчику; приятеля своего Гришку обозвал “рыжим бесом”, хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал “грызлой”; утаил от матери “сдачу”, когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку.
Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: “Помилуй мя, Боже, помилуй мя”…
Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:
-- Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник! – Отец ответил: “Бог простит, сынок”.
После некоторого молчания обратился и к матери:
-- Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел. – И мать тоже ответила: “Бог простит”. Засыпая в постели, я подумал:
-- Как хорошо быть безгрешным!
***
Вопросы к ученикам:
Жизнь наших предков проникнута верой в