В рай можно войти только с другими.

...Но лучше в поношенье пребывать, Чем смрад и гной тщеславно и лукаво нарядною рубахой прикрывать.

(Иеромонах Роман)

ЭГО; Я; “Яшка”

М.Л. крестилась в конце января, и вскоре наступил Великий пост. — Тошно было, враг сильно нападал...

• Каким образом враг нападал?

• Известно каким — помыслами: сущий, мол, мрак это христианство... и без него люди живут. Тогда Господь меня и поманил... показал во сне рай. Там всё такое... зеленое
и золотое... но главное: все любят меня и я всех люблю!

Конечно, ничего совсем уж неожиданного нет в этом сне: как ни скудны эти сведения в Священном Писании, все знают, что Царство Божие есть мир абсолютной гармонии — красоты, любви и правды. Но, дочери Евы,, мы вожделеваем присвоить и съесть “приятное для глаз”, стащив на землю. Господь окрылил нас стремлением к совершенству, к почести вышнего звания, но мы, вслед за праматерью внимая посулам лукавого, выбираем лживое “как боги” и, как она чрез магию запретного плода, ожидаем восхитить что полагается по статусу богини. А что же приличествует богине? Властительство? Безмятежный покой? Всеобщее поклонение? Исполнение любых желаний? Или, как формулирует кошка Томасина (она же богиня Бает) в трогательной повести Гэллико, “у нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля”!

“Я нуждаюсь в гармонии больше, чем в еде, питье и сне”, — признавалась одна весьма женственная женщина — певица и киноактриса Марлен Дитрих, выражая общую для нас жажду... Но гармония без Бога... Не мечтается ли нам стройный порядок мироздания, в центре которого Я — как непреходящий объект любви и благодарности? Мироздание может быть урезано до семьи или ограничиться мамой, подругой и собакой, или даже одной собакой — но чтобы в центре обязательно Я. И тешимся иллюзиями, и всю-то жизнь заботливо рисуем, лепим и украшаем убогую цитадель, кукольный дом, населенный игрушками; пусть не настоящий, но он — МОЙ, он мне уютен, потому что я в нем хозяйка.

Привыкнув жить без Бога, мы не ощущаем Его присутствия в мире и, если честно, нас это устраивает: когда Он далеко, мы вправе поступать по своим прихотям. Евангелие требует от нас отказаться от общепринятого и приятного способа существования по прихотям, или по страстям, как их именует подвижническая литература; таково первое необходимое условие спасения. Страсть по-гречески “пафос”; от “пафоса” — “патология”, болезнь; термин хромает, потому что позволяет трактовать “болезнь” как нечто внешнее, от нас не совсем зависящее: оступился — перелом, простыл — грипп, потеплело — давление; так же и в духовном: бес попутал — согрешил.

Один психолог-педагог ввел в обиход понятие ЭГО-ВЛЕЧЕНИЯ, которое выражает суть гораздо точнее, подчеркивая источник влечений-болезней-страстей: ЭГО, “Я”, “яшка”, говорил о. Алексий Мечев. Становится яснее, почему терпят неудачу попытки победить прежде чревоугодие, затем сребролюбие, а после ополчиться на тщеславие: эти головы принадлежат одному дракону, они быстро отрастают снова, пока не убит сам дракон, требующий для себя, гребущий под себя, живущий ради себя, соблюдающий свой интерес. Вот главный враг наш — эгоизм, САМОСТЬ.

Грехи наши сплетены в тугой клубок, и так срослись с самым существом, и так виртуозно прикидываются добродетелями — дифференцировать их непосильная задача. Ну например: когда от А. ушел муж, она быстро достигла 90 кг веса. Квалифицировать сие как “невоздержность в пище” глупо: она восстанавливала равновесие, утешаясь вкусненьким. Б., наоборот, ушла от мужа-безбожника: нашла наконец повод избавиться от обузы; В., напротив, не уходит от мужа, сквернавца и развратника, рекламируя свое терпение “по апостолу Павлу”, а на самом деле трусит остаться без средств и привычного комфорта.

Мы неистощимы в изобретении благословных оправданий: когда свет не мил, пойти купить хоть катушку ниток, хоть кусок мыла и получить облегчение — сребролюбие ли тут? Поздней ночью мать ждет не дождется сына; конечно, обзвонит все больницы и морги, верующая еще прочитает акафист, а если покается потом, то разве в “маловерии”. А в сущности в этот момент она судорожно оборонялась в страхе: если что... то как же Я?! И спешила успокоить себя, любимую. После разрыва с женихом Н., жестоко страдая, уехала из родного города, “с глаз долой”; мать, не терпя разлуки, ежедневно терзала ее звонками и жалобами:

— У МЕНЯ был сердечный приступ! Скорую вызывали!

Выйти из темницы.

Наша обычная реакция на чужую беду: “Ах, Я так расстроилась!”. И мы всегда готовы проявить СОстрадание: какой благородный повод покрасоваться в центре событий без всякого ущерба, а то и с прибылью для собственной гармонии.

Чтобы встретиться с Богом, нужно выйти из себя, выцарапаться из этой глухой, без окон и дверей, темницы, где тебя никто никогда не найдет!

...Свой сон о рае М. Л. поняла так, что Господь определит нас “по интересам”, по сродству душ, в теплые компании, и лишь лет через десять осознала: там, у Него, просто нет эгоистов!

О том же говорил А. С. Хомяков: в ад каждый идет сам по себе, а в рай можно войти только с другими.

Пока не научимся смотреть внутрь себя, мы подвержены соблазну вести злорадное наблюдение за другими прихожанами и заключать с удовлетворением: они не лучше, а то и хуже меня. Такая позиция в высшей степени неплодотворна! Ко Христу ведь идем, а не к соседям, а у Него нет недостатков.

Перекувыркнуться, чтоб похлопали.

• Почему ты упала?

• Я выставлялась перед ним, сэр.

• Это очень хороший ответ!

(“Хроники Нарнии” Клайва Степла Льюиса)

Я же так нужна.

САМОлюбие наше — корень всему злу; оно, пишет преп. Амвросий, если дотронуться до него пальцем, кричит “кожу дерут!”; на клиросах почти всегда накаленная атмосфера: всякое замечание регента встречает отпор в форме обид, слез или оскорбленного молчания; зато там, где нам оказывают уважение, мы способны вытерпеть любые неудобства. В исповедальне Лавры паломница жалуется, как загружена сверх сил на приходе: и торгует, и газету выпускает, и по властям бегает — помолиться совсем времени нет! Но когда духовник советует всё это сократить ради единого на потребу, глядит на него, как на несмышленыша:

- Что вы, батюшка, я же так нужна!
Сладостное ощущение незаменимости и власти порождает широко распространенный на приходах конфликт:

- Вровень с настоятелем хотят быть, — вздыхает один священник.

• Да нет... чуток повыше, — поправляет другой.

Но отказ от положения, которое кажется слишком высоким для нас, вовсе не является признаком смирения: как правило, он означает опасение, как бы на новом месте не вылезло наружу несоответствие, болезненное для нашего самолюбия. “Не беда, — писал старец Оптинский Макарий монахине, боявшейся согласиться на должность казначеи, — не справишься, так сместят”.Вот простота! Кому она доступна?

Монахиня Л., поставленная начальницей скита, отупев от слез и тяжких дум, машинально листала под руку попавший том св. Феофана Затворника, и в глаза ей бросилась фраза из его письма:“Нет никого пригодного к своей должности, даже водовоза...”. Бедная Л. рассмеялась и вдруг поняла, что все ее муки — “от высокоумия”, от нафантазированных идеалов, к достижению которых она возомнила себя готовой. Другая монахиня, адресат преп. Амвросия, “по смирению” отказалась от послушания и так изводилась потом, что старец уличил ее в двоедушии: “Иное ты мне писала, а иное думала. На словах была покойна, а на деле беспокоилась, что лишилась казначейской чести и сопряженного с нею значения в монастыре”.

Тщеславие просто одна из форм, в которую переливается наш эгоизм. Грех этот присущ в той или иной степени всем земнородным; у мужчин он обычно проявляется в наивной похвальбе, ради компенсации кажущейся своей малости или неудачливости; будучи распознан после чтения соответствующего текста у Лествичника, при самонаблюдении он проходит, как детская болезнь. Наше же тщеславие сравнимо разве что с повиликой, неистребимым сорняком-паразитом: не имея собственного корня, она обвивает любое растение, какое встретится, и губит его, иссушая.

Свет мой зеркальце…

Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: “Свет мой зеркальце, скажи...”. Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе:

— Какая па-а-а-тя!

Она спела — ей похлопали, спела еще — похлопали, наконец, когда репертуар исчерпан, объявляет:

• Теперь я перекувырнусь, а вы опять похлопаете!

Детское простодушие извинительно, но оно скоро проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали, сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.

Успех у других — порой неосознанно — становится главной целью всей жизни; очаровывать, пленять, расшибаться в лепешку, чтобы непременно нравиться; и, бывает, мужчины ни при чём: иную болезненно заденет нерасположение чужой собаки или кошки! “Шастают” по выставкам, премьерам, одолевают непроходимые авангардистские романы, чтобы в подходящем обществе небрежно уронить фамилию или цитату и тем засвидетельствовать участие в служенье муз. Православные с той же истовостью посещают престольные праздники, всех архиереев в лицо узнают и сплетничают про них, как про артистов, демонстрируя посвященность в высшие церковные секреты.

Хлестаков хвастает с упоением, без определенной цели, а мы большей частью — стремясь вызвать зависть. Еле живая, на больничном одре, еле слышным голосом:

— Если б ты знала, сколько стоила операция... зато, конечно, профессор... всё на самом... самом высоком уровне...

Когда рассказывают о романах и флиртах, козыряют даже не достоинствами покоренного, а поражением многих соперниц: важно предпочтение перед другими, первенство, да и о духовниках говорят совершенно в тех же выражениях, что и о поклонниках:

• Я-то прямо в келью к нему иду, он меня любит.

• Он (известный старец. — Авт. ) сказал: вы не такая как все, вы сами можете советовать.

Впрочем, может, и сказал, только вот интонация осталась за кадром.

Страшно сказать — даже грязь свою мы пускаем в оборот, “торгуем исповедью”, по выражению преп. Ефрема Сирина; даже грехи используем, чтобы произвести впечатление исключительности: никто в целом свете не достигал столь бездонной глубины падения! И целые тетрадки исписываем литературно обработанными излияниями, которые вдохновенно, с выражением, часами, всхлипывая в нужных местах, декламируем духовникам.

О. Александр Ельчанинов пишет о старушке, считающей себя окончательно благоустроенной религиозно, как она комментировала прочитанное:

• Ах, вот это совсем моя мысль, это надо выписать!

М. Д. продвинулась дальше: превознося известную высоко духовную книгу, она восклицает:

— Почему не я ее написала? Это я должна была написать!

Искреннее, тяжкое, упорное тщеславие делает нас безнадежно одинокими и слепыми, ибо видим только себя, слышим только свое, меряем мир и людей исходя из отношения к себе; это уже другая ступень вверх по лестнице, ведущей вниз.

Вот полезная для самоиспытания сентенция из романа Джейн Остин (начало XIX века): гордость и тщеславие — разные вещи, хотя этими словами часто пользуются как синонимами. Человек может быть гордым, не будучи тщеславным. Гордость скорее связана с нашим собственным о себе мнением, тщеславие же — с мнением других людей, которое нам хотелось бы, чтобы они составили о нас.

За стеной.

Я дьявола за то люблю, Что вижу в нем — мое страданье. (Зинаида Гиппиус)

Никто не ценит.

До тридцати лет Н., хотя красота ее привлекала многих, так и не вышла замуж; попытка “устроиться” в монастыре превратилась в сплошной кошмар: при любом обращении к ней, самом дружелюбном, она краснела и бледнела, легкое замечание мгновенно вызывало слезы, а чтение за трапезой, когда публично исправили ее ошибку, завершилось бурными рыданиями, до судорог и обморока. Клинический случай, да! Но, наверное, многим из нас знакомо тяжелое состояние загнанности, порождаемое той же самопоглощенностью: устала, никто не ценит, не понимает, не любит; и всем без исключения свойствен мерзейший способ поставить на место любого, кто имел неосторожность ранить или только задеть женское самолюбие: остекленевший взгляд в сторону; на вопрос “что с тобой?” принужденный ответ сквозь зубы “все нормально” — тоном, выражающим холод и презрение — проклятая мелочная бабья мстительность, во мгновение обличающая, какова в действительности цена нашим разглагольствованиям о прощении, кротости, милости и прочих высоких истинах христианства!

Конечно, женская гордость не посягает на крайности: ну там завоевать мир или изменить его посредством единственно верного учения; она, напротив, норовит замкнуться во внутренней тюрьме, оградиться СТЕНОЙ от всего, что может угрожать единственно дорогому — своему “я”; заСТЕНчивость скрывает мертвую пустыню Снежной королевы, свободную от каких бы то ни было обязательств, не возмущаемую чужим страданием, глухую к воплям о помощи; под маской сдержанности, скромности, загадочной молчаливости таится самовлюбленное чудовище, равнодушное ко всему на свете, кроме собственного благополучия. Оно может зайти далеко и стать опасным: именно “застенчивые”, по наблюдениям психологов, тиранят своих близких, третируют беззащитных, становятся “фуриями революции”. Недавний факт: ничем не привлекающая внимания молчаливая старушка, ютившаяся в бедном домике на краю поселка, разоблачается как глава секты сатанистов, совершающих ритуальные убийства. Милостью Божией надо считать, что их, как правило, поражает безумие: человеческие попытки безсильны сокрушить демонскую твердыню.

“Я утешился, увидевши из письма вашего, что вы уже не так умны, как были прежде”, — целительная ирония святителя Игнатия много открывает о той, кому адресована, и не только о ней. Умничанье обыкновенно предполагает, что мы яростно отстаиваем собственные взгляды и привычки (свою гармонию), даже если они вступают в очевидное противоречие с христианством; в наше время, когда для женщин не только светское образование почти обязательно, но открыто и богословское, им очень даже есть что предъявить, если не согласны. Нам, таким ученым, таким оригинальным и ярким, совсем не подходит православная доктрина смирения (которое, при отсутствии опыта, отождествляется с трусливым соглашательством и рабством) и, ополчаясь на нее, мы толкуем о божественной свободе, о непозволительности замораживания живой души уставами и об уникальности собственного пути в подчинении непосредственно Христу.

Орган послушания.

...Монахиня, но пострижена и живет в миру, потому что нынешние монастыри-“колхозы” не отвечают ее возвышенным духовным запросам (монастырские таких за глаза называют “шаталова пустынь”); книжница, всё знает — теоретически; пишет в газеты против архиереев, читает лекции по нравственному богословию, энергична, обаятельна сокрушительной искренностью и горячностью; вызывающе-игривым тоном объявляет:

— У меня совсем нет органа послушания! Другая, тоже мирская монахиня, создает целое учение о “безжизненности” и отсталости “традиционного” монашества, о приспособлении его к нуждам современности, к жертвенному служению в школах, больницах, тюрьмах. Доброе дело, но зачем же постриг принимать? Давать обеты, не содержащие ни словечка о долге перед страждущим человечеством, но, наоборот, обязывающие к отречению от мира, пребыванию в монастыре до последнего издыхания, целомудрию, послушанию даже до смерти и “вольной в общем житии сущей нищете”! Не привлекает ли таковых монашество как видимый знак христианского совершенства: живущие в миру, в отличие от монастырских, апостольник под серый платок не прячут: зачем скрывать свою отстраненность от толпы, принадлежность к ордену избранных? Конечно, в активной благотворительно-миссионерской “борьбе за человека” все добродетели сияют и вознаграждаются: и люди хвалят, и газеты пишут, и автомобили дарят, как превозносимой миром матери Терезе. Какое может быть сравнение с монастырем, где тебя именно за образование пошлют на коровник, а в ответ на стоны и недоумения скажут: “терписмиряйсявсехлюби”; какая же выгода для “гармонии” день за днем и год за годом взращивать “сокровенного сердца человека”, и, хотя он еле жив, заставлять его молиться, то есть, кровь проливать, и никогда, никогда не знать успеха, проваливаться

на каждом экзамене и, малодушничая, отступать, и всё опять начинать сначала!

“Вся беда от слишком широких кругозоров”, — заметил святитель Феофан Затворник.

Что окажется в нас несогласное с заповедями Божии-ми и правилами святоотеческими, в том должно приносить покаяние и смиряться пред Богом и людьми, а не придумывать новые правила в свое оправдание. Так говорил великий старец преп. Амвросий Оптинский

Остерегаться подделок.

Много в жизни я встретила зла, Много чувств я истратила даром, Много жертв невпопад принесла. (Каролина Павлова)

Приложи душу к … салфеточке.

“Женщины с их большим сердцем имеют большую ревность к духовному: они много не раздумывают — верят и идут дальше. Что же делает диавол? В то время как они, имея такое сердце, могли бы много преуспеть, диавол в конце концов похищает его у них”. Горькую для нас правду схимонах Паисий подкрепляет ярким примером: “Как-то одна женщина прислала мне одеяло. Оно было всё изукрашено. Она там сделала вы-шивочку, вышивочку, а потом еще нашила кружева, кружева, кружева. Бедненькая! Сколько радости она испытала, когда делала все эти вышивки и кружева, тогда как я радовался,когда обрезал ножницами все эти украшения и выбросил. Эта женщина не чувствовала радости о Христе, но находила ее в вышивке”? Вот: до Бога, как говорится, далеко, а вышивка — оно и благочестиво (для батюшки же ладила одеяльце!), и приятно, как творчество, а главное, доступно и понятно.

Приезжие дамы прикладываются к чудотворной иконе, привычно, не проявляя никаких эмоций, но услышав, что риза украшена драгоценными камнями, надолго “впиваются” в нее оценивающим взором.

С, художница, придя в храм, переключилась на христианские сюжеты: рисует ангелочков, вербочки, свечечки... досконально разбирается в иконописных школах и направлениях, в комнате все четыре стены увешаны иконами... но сама она практически ничуть не изменилась: тот же апломб, то же самоупоение, тот же богемный “устав”: вдохновение посещает на рассвете, поэтому попасть в храм на литургию нет никакой возможности.

Р., с первых шагов покоренная церковным пением, поставила задачу попасть на клирос и добилась своего. Она круглосуточно занята интригами, воюет то с регентшей из-за низкого тона, то со старостой из-за низкой оплаты; знакомой, предложившей поехать на престольный праздник в новопостроенный храм, надменно отвечает:

— Я каждый день в храме!

Благочестивые мелочи.

Как легко, отвлекаясь на мелочи, мы забываем о цели — и чем “благочестивее” выглядят мелочи, тем обычнее затуманивается, тускнеет цель. Диавол имеет огромный опыт в этой области; начиная от первого грехопадения, он для нашего погубления умело использует наши же достоинства, добрые качества, присущие нам от природы. Бог наделил “мать всех живущих” общительностью, отзывчивостью — а мы отзываемся на зов сатаны. Господь вложил в нас, как средство защиты, потребность послушания — мужу, — а мы слушаемся кого попало, но чаще и охотнее того, кто льстит: становимся рабами лжестарца, лжепророка (которого единственное достоинство длинная борода) — за то, что он выделил нас из толпы, заворожил звучными словами и, взяв за рукав, пообещал спасать. Господь одарил нас высокой способностью понимать и ценить прекрасное — и как же далеко от Него уводит нас пресловутый эстетический вкус! Мы не удовлетворяемся необходимым; обретаясь где угодно — в поезде, в больнице, на необитаемом острове — в кратчайшие сроки обрастаем уймой новых вещей, в которых еще вчера нимало не нуждались; даже нестяжательницам-монашкам трудно сохранить равнодушие к “гуманитарным” цветастым тряпкам, которых им уж точно не надеть никогда; но не имеют сил отказаться, если предлагают пусть и ненужное: платочек, рубашечку, носочки — завтра ведь не предложат! В МШЕЛОИМСТВЕ не каемся, да никто и не знает, что именно так называется неистребимая наша страсть к обилию лишнего, в том числе и вещичек, функция которых радовать глаз, пробуждать воспоминанья или символизировать лирические склонности хозяйки; сувенирчики, вазочки, салфеточки и прочий хлам не служат нам, поскольку без них можно обойтись; это мы служим им, вытирая пыль, переставляя с места на место, проветривая — и прилагая душу:

— Ах, я так люблю эту штучку... настоящий дрезденский фарфор!

Показная “праведность”.

Сколь бездарно проматываем мы деньги и время, гоняясь за “фирменным”, изысканным, дорого стоящим, угождая моде или престижу, то есть своему тщеславию, и незаметно для самих себя становимся послушницами диаво-ла, как говорит уже цитированный нами старец афонский Паисий. Хотим оживить свой дом цветами, идем купить вазу для них — и, когда выберем самую красивую, уже не помним о цветах. Так же, увы, поступаем и в религиозном отношении: придя в Церковь, концентрируем усилия на выполнении отдельных предписаний. С бухгалтерской скрупулезностью ведем учет молитв, поклонов и прочих религиозных деяний, словно ежемесячно подаем отчет в небесную канцелярию о наших достижениях, забывая, что главное в христианстве — не посты, не богослужения, не каноны, а Христос, не сказавший: если хочешь войти в жизнь, соблюди правило, но — соблюди заповеди.

— Она не слушает меня! — рыдает Л. — Год на исповеди не была! Является ночью! Хамит! Пахнет вином и табаком! О! Что мне делать! Я пять акафистов и три кафизмы в день читаю, что же еще?!

Это она о дочери; та, войдя в возраст, живет как хочет и страшно огорчает мать; Л. еженощно встречает ее в дверях площадной бранью и била бы, если б не опасалась получить сдачи. Л. каждую субботу исповедуется; она глубоко страдает и раскаивается — в том что не умеет сдержаться и грешит; она искренне видит беду лишь в дочери и ропщет на Бога, для Которого столько трудится, а Он не слышит и не перевоспитывает ее ребенка!

— Ну нет! — возражает В., когда священник просит ее присмотреть за рабочими, отделывающими приходской дом, — нагрешу с этими лоботрясами!

Батюшка выбрал В., потому что она держит солидное правило, посещает все службы, записывает грехи и читает духовные книги.

Попавшись в сеть искания совершенства (по выражению старца Амвросия), мы усиливаемся беречься от греха, достигать исправности, жаждем любоваться правильностью своей — и ваза наша остается порожней без главного, для чего предназначена. “Установив порядок о пище и сне, вы этим так довольны, так довольны”, — отвечает св. епископ Феофан Затворник одной подвижнице и затем рекомендует “внутренность свою распалять любовью ко Господу, а внешние подвит сами собой устроятся”¹⁰. “Вот основание пути к Богу, — говорит преп. Макарий Египетс кий, — с великим терпением, с упованием, со смиренномудрием, в нищете духовной, с кротостью шествовать путем жизни... заповеди, предписывающие это, суть как бы путемерия и знаки царского пути, который шествующих ведет в Небесный град”¹¹ ...Да и все святые отцы в тех или иных выражениях советуют: живи по Евангелию и тем познавай себя; день за днем будет открываться горькая правда, постепенно дойдешь до полного нуля, и тогда проси Бога наполнить эту пустоту Своим содержанием. Кажется, как ясно и как просто!

Но не многие идут этим путем, болезненным для нашей самости и “гармонии”. Как людоедка Эллочка, мы хотим мигом перекрасить облезлого кролика и выдать его за шиншиллу: четки до полу, потупленные глазки — вот и смирение, три канона да еще с акафистом — вот и молитва, лужа слез на исповеди — вот и покаяние. Ищем не чистоты сердца и послушания воле Божией, а доброго имени, показной праведности, почитаемой у людей. Героиню, которая слыла неимоверной святошей и терроризировала всех грозными обличениями с цитатами “от Писания”, автор, не помню, Моруа или Мориак, вынужден ввергнуть в прелюбодеяние: в ужасном падении она только и начинает прозревать как христианка. Ибо “лучше быть грешником и видеть себя таковым, нежели быть по наружности праведником и видеть себя таковым”, — утверждает святитель Игнатий¹².

Вся праведность наша “якоже порт нечистыя” (Ис. 164, 6); не так уж редко истинная вера вступает в противоречие с общепринятой моралью: вспомним Фамарь (Быт. 138), Раав (Нав., 2), Руфь, избранных Промыслом в праматери нашего Спасителя! Не в том воля Бо-жия, чтобы творить добро, а в том добро, чтобы творить волю Божию.

Мой, только мой.

Те духовники похвальны, которые приводят не к себе, а к Богу.

Свт. Филарет (Амфитеатров)

По сорочьей старости.

Я вон к тому пойду исповедоваться!

Ты его знаешь?

Да нет... Красивый какой! Борода, как у Христоса!

Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается. Толпы представительниц прекрасного пола собираются вокруг блестящих проповедников, тем более, если их голоса звучат по радио и телевизору; бывает, они годами не имеют общения с “духовным отцом”, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение прямых обязанностей. Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, так и подмывает выразиться, пресвитеры — которых в православной среде кличут “обновленцами”: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, гарантирующий тесное сближение оппозиционеров любого направления. Лиха беда начало: тех, кто искренне ищет спасения, Господь выведет на верный путь из самых глухих дебрей, конечно если они не отвердеваютв убеждении, будто на Небо можно взойти вместе со всем своим пестрым имением, присобранным на стогнах безбожного града. Однако нередко выбор духовника становится причиной тяжелых недоумений, серьезных душевных травм и даже болезней.

В истории Церкви были великие святые, которые уделяли особое внимание духовному окормлению женщин, лучше сказать, имели к тому призвание; девственники, монахи, подвижники, они, может быть, именно благодаря целомудрию, обладали даром видеть в женщине не исчадие ада, а равноценного перед Богом человека, пусть даже и совсем потерянного под “нарядностью в одежде” и “внешним плетением волос” (1 Пет. 3, 3, 4). Благодать дает, — говорил, кажется, преп. Иосиф Оптинский, — не чувствую разницы, мужчина или женщина. Теперь, конечно, всё упростилось донельзя, число духовников сравнялось с числом священников, но выбор-то всё равно за нами и ответственность, следственно, на нас.

“Он будет господствовать над тобою” (Быт. 3, 16) — это повеление Божие живет в женщине как естественный закон, и потому она, даже вполне “самостоятельная”, даже во всем разочаровавшаяся (исключая совсем уж прожженных, в ком и естественный закон не живет), втайне хранит капельку надежды обрести хозяина, опору и защиту, вождя и кормчего в напастях житейского моря. И как легко принять желаемое за действительное! Как подкупает нас внимание, как наши рыхлые души завораживает слово, сказанное “со властию”, выволочка при исповеди, суровость требований, строгость (“На поклоны поставлю!”) — всё это мобилизует нас, создавая видимость долгожданной определенности; “тыканье” и прочее хамство вовсе не отталкивает, а, наоборот, придает отношениям свойский тон, родственную фамильярность и близость.

А последнее отнюдь не полезно; женская природа остается сама собой; вступает в силу желание опекать батюшку, заботиться о нем, дарить подарки, тем дороже, чем больше соперниц; почему-то часто возникают сложные “духовные” коллизии, требующие его особо пристального внимания и руководства, и, конечно, удачно разрешаются и венчаются восторженным “Ах! Он меня ведет!”.

Авторитет? Идол?

Для подобного идолопоклонства возраст любимого батюшки роли не играет: старец он или не достиг и тридцати — он МОЙ! Он ЕСТЬ у меня, значит, всё в порядке, всё как положено, ведь во всех книгах говорится, что без руководителя не спастись! “Я не присваиваю себе никакой власти над Вами, но, подавая Вам совет, предоставляю Вашей воле, исполнить его или не исполнить”, — это святитель Игнатий (Брянчанинов). В наши же дни приходится слышать о молодых священниках, с первого дня наставляющих своих чад на слепое повиновение и лихо перекраивающих чужую жизнь, втискивая многообразие Божиих созданий в прокрустово ложе интерпретируемых ими на свой лад указаний, вычитанных в книжках. Батюшки, разумеется, желают доброго, и вычитали они всё правильное, и говорят всё верно; они только пока не различают, кому что посильно и полезно — этот дар приходит с опытом, не столько пастырским, сколько молитвенным,если позволительно отделять одно от другого. И, Боже сохрани, не осуждая, всё-таки следует признать, что благодать священства не исключает ошибок, т. к. не страхует от греха, в частности, столь свойственного мужчинам упоения властительством. Тяжелые уроки со временем научают их осторожности... чего, к сожалению, нельзя сказать о нас.

Женская душа, признав авторитет, подчиняется с удовольствием, но уж единственно духовнику; другие авторитеты, если были: мать, отец, муж — меркнут и сходят на нет, и батюшка поневоле становится всем; но тогда, по нашей безотчетной логике, он д о л ж е н заменить собою мужа, мать, отца... мой, только мой. Конечно, это не формулируется, но чем же еще объяснить раскаленную атмосферу вокруг знаменитых духовников: интриги, скандалы, сцены ревности... В конце концов, разве не естественно для нас, еще не доросших до вышеестественного, испытывая любовь и восхищение, добиваться взаимности? Вот одна весьма культурная дама в мемуарах о всемирно известном священнике трогательно повествует, как она им руководила: обличала, советовала и утешала, когда он рыдал на ее плече. Почему бы нет: святитель Игнатий не выдумал же, что “женщина видит совершенство в своем идоле, старается его уверить в том и всегда преуспевает”, а впоследствии “часто сама делается его идолом”¹*. Вопрос только в том, какая польза от подобного “окормле-ния”, кто кого и куда ведет?

Старцы-“ласкатели”.

Распространились “ласкатели”, которых прежние старцы остерегали бояться как огня. Каешься в зависти, а он:

— Нашла чему завидовать, ты ее не знаешь.
Жалуешься на лень.

— Ну, это не страшно, нельзя много требовать от
себя, надорвешься.

Исповедуешься в неприязни и обиде на N, а он хлопочет:

— Я скажу, чтоб она извинилась...

Духовник-друг, стоит рядом и защищает от враждебного мира. “С наслаждением прочел Ваше письмо и (не сердитесь!) давал читать кое-кому в назидание. В его строках вся Ваша пылкая, чистая, прекрасная душа”... и прочее в том же убийственном стиле, словно сам бес писал, ведь только он хвалит в глаза, чем же вернее нас губить!

Между тем автор слывет почти уже старцем и возглавляет женскую общину вроде монастыря, теперь это в большой моде. В России, за всю ее историю, устроились, кажется, всего четыре женские обители, созданные, по особому смотрению Божию, попечением святых мужей: Серафима Саровского, Зосимы Верховского, Амвросия Оп-тинского, Варнавы Гефсиманского... Еще образчик “окормления”.

— Я так о тебе молился... я плакал! Никто тебя не поймет, но мне Господь открыл... давай подумаем вместе, как помочь горю...

Она слушает, не поднимая глаз от ужасной неловкости, так как начисто забыла, чего наговорила, рисуясь, на прошлой исповеди, и недоумевает, что именно исторгло его молитвенные слезы. Несомненно, его слова произвели впечатление, легко догадаться, какое: он — миловидный иеромонах, ему 28, она — миловидная девица, ей 20. Однако расплата постигла, как водится, только девицу: когда ее многозначительные взгляды и вздохи сменились нервными выпадами и грубыми упреками, а затем дошло до публичного скандала, “духовный отец”, пылая праведным гневом, изгнал бедняжку вон.

Кажется, наступает время, когда никого уже не пугает угроза подмены, профанации святого дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле “обожается”, занимает Божие место:

• Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились — и все уладилось!

• Он меня буквально спас, буквально!

• Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит — как бревно стою!

• Богу не угодишь — батюшка отмолит, а батюшке не угодишь — кто тебя отмолит?

Он прозорливый... не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец!

И так произносят слово “отец”, что невольно всплывает в памяти: “И отцом себе не называйте никого на земле” (Мф. 23, 19).

О современном иночестве обожаемые отцы отзываются с высокомерной категоричностью:

— Какие сейчас монастыри! Старцев нет, стариц и подавно, игуменья — только администратор, одни труды и бабьи свары!

О. Кирилл (Павлов) с тонкой деликатностью высказывается на эту тему: “Не знаю... надо самому лично побывать в женских обителях и посмотреть на их духовную жизнь, чтобы сделать какое-то заключение... Хоть и скудна в духовно-нравственном плане жизнь в возрождающихся обителях, но все-таки там собрана община во имя Христово. И если человек пришел туда с целью спасения своей души, думаю, Господь, имиже веси судьбами, будет подавать ему и утешение, и подкрепление, и совершенствование в духовной жизни”¹⁴. Наверное, надо всю жизнь провести в Лавре, где тоже не всегда тишь да гладь, чтобы приобрести опыт мудрой осторожности. Зато младостарец с пятилетним священническим стажем фактически внушает воспитанницам, что грамотное окормление можно иметь лишь при его ноге и вообще Дух дышит на одном (его!) приходе — где-нибудь в центре столицы.

Если же чада все-таки устремляются в монастырь, подданства, так сказать, они не меняют, и — держись, игуменья!

• Почему ты жуешь все время?

• Нам батюшка благословляет... Чтоб не унывать.

• Отчего же ты непрерывно унываешь?

• Я только батюшке могу это сказать! — и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки. В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преп Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками — погрызть и заморить червячка... Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек (купить батюшке подарок), инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать — конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря- “ Освенцима ”.

“Сохранитесь от пристрастия к наставникам”, — призывает святитель Игнатий. Легко сказать, но как последовать его словам? Может быть, единственное радикальное средство — спастись бегством?

— Ничего не помогает, — грустно усмехается М. Т. — даже когда осознаешь. Меня к нему старец благословил в Лавре, тем и оправдывалась. Ну, стала замечать, что нравится исповедоваться... Что ищу его глазами все время... что интересничаю... Даже стараюсь ничего такого не делать, о чем стыдно ему рассказать. Молилась... ух, молилась! Состояние такое бывало... возвышенное — теперь только, спустя годы, понимаю: ведь и молилась для него... Как чеховская Душечка: жила с лесоторговцем — снились горы досок, вышла за ветеринара — увлеклась ветеринарией... Каялась, ездила в Лавру. Однажды ясно поняла, что он стал стеной между мной и Богом и придется заклать эту привязанность, как Авраам Исаака. Но тянула и тянула, пока Господь Сам всё не устроил — перевели его.

Когда, при большевик