О совершении литургии на небе

Во время совершения литургии на земле, в храме, ли­тургия совершается и на Небе. Это было показано некоему человеку в монастыре. У него, молодого монаха, было послушание - метлой убирать притвор собора. Он метлой убирал от Святых врат до церкви, а в это время шла литургия. Он про себя как-то молился, как он умел, в простоте своего сердца; и как-то загляделся на небо и увидел отверстое небо и Престол. Вокруг Престола стояло по три Архиерея на коленях, Предстоятелем был один Архиерей, и был единый хор неизреченной красоты, и была вся Литургия, и Святители служили на Небе! Святители вроде Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Афана­сия, Кирилла, Патриархов Вселенских. И он так стоял больше получаса. Он оцепенел! Когда литургия кончилась и люди вышли из церкви, они увидели стоящего этого монаха. Метелка у него упала из рук, он был весь мокрый от слез, буквально мокрый. Его под руки осторожненько взяли и повели, ни о чем не спрашивая, в келию, и он стоял там еще несколько часов обезумевший. А потом пришел духовник, когда он успокоился, и велел пойти к игумену. И в присутствии игумена он рассказал все, что он видел.

Вот почему вы должны не удивляться, когда я требую, чтобы во время литургии вы были трезвенные, не занимались ни кухней, ничем. Если вы не в церкви, то сидите на месте, молитесь, Евангелие читайте, акафист Спасителю Сладчайшему читайте, акафист Святой Троице, будьте заняты! В десять начинайте, в половине двенадцатого кончайте.

В это время и Святейший кончает обедню. Он причащает­ся обычно в двадцать минут двенадцатого. Он десять минут причащается, потом начинает причащать сослужащих священ­ников и диаконов, и приблизительно в тридцать пять минут двенадцатого он отходит к себе на свое место, ему подают запивку, и он читает благодарственные молитвы. И старший протоиерей стоит и ждет, пока он кончит.

Святейший Патриарх Алексий читал очень долго благодарственные молитвы. Он читал и перечитывал, опять читал. Он был большой молитвенник, большой молитвенник! Когда он насытится, тогда рукой покажет, что можно книжку убрать и может отойти книгодержец. Протоиерей подходит, дает ему запить. Он пригубит, малюсенький кусочек отщиплет антидора и успокоится, а потом подходит к нему духовенство. И он очень мирный, всегда улыбающийся; в общем, опять сошел на землю, на земле ногами стоит. И мы уже привыкли. Патриарх Пимен, он по-своему. Обычно без четверти двенадцать "со страхом Божиим..." уже кончили, и концерт кончили.

Эти часы надо просто святить и ничем не заниматься, ни в коем случае не тарахтеть на кухне, не заниматься ни глажени­ем, ни чем другим - в воскресные дни и в большие праздники! В Богородичные праздники и Господские праздники, великих угодников Божиих, Архистратига Михаила, конечно, своего Ангела Хранителя, имя которого мы носим - это обязательно!

Если мы не будем этого простейшего соблюдать, то мы лишимся страха Божия, а потеряв страх Божий - мы чурки, мы уподобляемся язычникам и мытарям, безбожникам. Мы настолько опустошаемся, что бываем подобны мытарю и языч­нику.

Некий иеромонах совершал литургию и во время слов: "Твоя от Твоих..." огонь вырвался из чаши; не сошел, а выр­вался! Это в наше время, гнилое, безбожное время! Обыкно­венный иеромонах!

-Хотя мы и не видим, но и сейчас на каждой литургии сходит огонь?

-А как же! Нашими телесными глазами мы лишены способности это видеть. Нам неполезно видеть, мы гордые, тщес­лавные, славолюбивые. И нам вредно видеть это. Также и бесов не всем показано видеть, а то можно духовно возгордиться. Не потому, что ты станешь убежденно верующим, это да, но ты возгордишься. А духовный самоцен пожирает веру.

Получение благодати

Когда было обновленчество, обновленцем стал Пат­риарх Иерусалимский Константин и принял молитвенное общение с нашими обновленцами, и подтвердил этот обновленческий лжесобор. Пришла Пасха, он опустился в Гроб Господень, его стража турецкая обыскала, проверила, что у него спичек нет, ничего у него не спрятано; в одном балахоне, без белья, как полагается, в одной срачице его спускают стражники в Гроб Господень и запирают, дают ему проверенный пучок свечей и больше ничего. И он стал молиться.

В двенадцать часов огонь не сходит, нет огня! Молится, молится - нет огня, и все! Турки разозлились, вытащили его оттуда и убили. Растерзали на глазах у всех как еретика. Нача­лось следствие, и узнали, что он был обновленец, имел связь с московскими обновленцами, которые как раскольники, были вне благодати. И на этот год православные огня не получили. А католики не получают огня, как бы они не молились.

-Они же это сознают, почему же они упрямствуют?

-Гордость. После католика служит армянин, после армянина служит англичанин, после англичанина служит немец.

-А православные первые служат?

-Первые. И армяне огонь не получали ни разу, никогда. Очень интересен Благодатный огонь! Они обжигают этим огнем лицо, волосы, бороду, руки и ноги, освящаясь этим ог­нем. И ничего не сгорает. Синий огонь какой-то, но огонь!

Патриарх выходит с зажженными свечами, и начинается: пляс, свист, крик, поют "аллилуиа" на всех языках. Он раздает этот огонь, и турки пляшут, и турки получают огонь!

О католичестве

Католики власти не имеют над бесноватыми, ничего не могут сделать, посылают к психиатру, в псих­больницу, а он не подлежит лечению, он психически здоровый человек. А мы, грешники, получаем от психиатра бесноватого и лечим его. Попробуйте католику предложить лечить порченную козу или корову. Как бы он ни молился, он власти не имеет, а православный священник помолится, помоет вымя, напоит святой водой, прочитает молитвы по требнику - и корова, и козел, и козлиха делаются здоровы. Какая сила, да?

Католики понимают только гордость, страсть гордыни им мешает. Ведь ересь - исхождение Святаго Духа от Отца и Сына - она уже доказана, эта нелепость. Или что папа - это наместник Христа на земле, папа непогрешим, когда он в облачении сидит архиереем, у него папское кольцо, перстень, он непогрешим, он - Христос. Нелепость, правда? Они лишены благодати Святаго Духа за это.

Почему литургию не служить на хлебе, обязательно на каких-то облатках? Облатки пекутся в аптеке, и говорить, что здесь Тело Господне!.. "Это экономнее, это дешевле, это без заразы, никто не заразится!" Так скажите, пожалуйста, кто-нибудь когда-нибудь от чаши заражался? Мы же причащаем­ся после всех, и какие больные причащаются от чаши?! А какие больные бывают - сказать страшно! Вот я, окаянный, я никогда не болел. В этом заключается вся сила Крови Господ­ней, да? Что, действительно, это Кровь Господня! От Крови Господней никогда никто не заразился.

ПАПА НИКОЛАЙ!

Патриарх предал анафеме папу Николая I. А папа Николай I предал анафеме Православную Церковь. Мы не имеем права иметь молитвенное общение и литургию с католиками, не можем служить вместе, потому что они еретики. Они преданы анафеме за ересь - непогрешимость папы, непорочное зачатие Божией Матери, индульгенции. Получать разрешение грехов, еще не содеянных, папской буллой с подписью и печатью! Греши сколько хочешь - пойдешь к папе и получишь разрешение грехов, еще не совершенных! Затем, учение о чистилище: что душа поступает в особое помещение, где она обрабатывается, проходит чистку. Откуда это взяли? Католик, если он ни в чем не погрешим, то он летит к Богу и делается святым. А если у него были грехи, он очищается, проходит какое-то очищение.

Так моя родная мать до меня исповедывала, что душа посе­ляется в мышь, из мыши в кошку, из кошки в теленка, из теленка в быка и так далее. И это исповедывали англичане, и сейчас исповедуют! Называется это перевоплощением. Отку­да они это взяли? Значит, душа превращается в паука, паука съедает какая-то птица, а птицу съедает какая-то кошка, а кошке отрубят голову и душа попадает еще куда-то. Это называется очищением души. И такую нелепость исповедуют так называемые христиане. Видишь, насколько глупо и страшно потерять благодать Святаго Духа!

А эта нелепость учения об индульгенциях?! То есть, можно купить за деньги разрешение грехов будущих, не содеянных. Не только грехов бывших, не исповеданных священнику. Не­лепость, правда?!

О СВЯТОМ ПРИЧАЩЕНИИ

Надо причащаться с большой осторожностью, вычи­щая свою совесть по-настоящему, без всяких послаблений.

-Да по-настоящему никогда не вычистишь!

-Нет! Степень духа сокрушенна и смиренна - это единственные весы. А нужен дух сокрушенный и смиренный, непременно с проклятием того, в чем приносим покаяние. Не оправдывая, не извиняя себя никак. Когда у нас есть какая-то ниточка самооправдания, самоизвинения, то это может послужить причиной не оправдаться перед Богом. А потом, наша небрежность по отношению к святыне - тоже очень ведь беда страшная, да? Мы готовимся причащаться очень ведь легкомысленно. Вот этот именно настоящий, проникновенный страх и выдавливание из себя покаяния у нас ведь все-таки очень ограничены! Поэтому нам ясно, понятно, что в древние времена допускалось исповедываться и говеть только в дни поста, только! Протопресвитер Виталий в исповеди говорил: "Мы каемся, но никогда не раскаиваемся!

-Батюшка, в древности люди причащались каждый день.

-Это в первые века христианства. Да. Это в катакомбах.

-И даже человек, не посетивший семь дней церковь, исключался из числа верующих.

-Да. А преподобный Макарий, кажется, говорил, что тот, кто восемь месяцев не причащался, он лишался христианского погребения. Восемь месяцев - это ужасно! Мы очень стали легкомысленны к святыне, да? И находим бесконечные причины не причащаться.

Иногда поражаешься, как люди дерзновенно подходят к чаше и без содрогания причащаются! А мне казалось, что только на коленях можно причащаться, как принято у католи­ков и у англичан. Я, будучи англичанином, причащался на ко­ленях, у престола. И католики тоже, они не посмеют стоя причащаться. Тем более, что мы исповедуем совершенно ясно, что это физическое мясо, человеческое, в крови. Только, по милости Божией, оно в виде Хлеба и Вина. А многие из нас видят мясо, человеческое мясо в крови.

И вот почему очень странно кажется, как мы легкомыслен­но готовимся к причастию и как мы легкомысленно себя ведем после причастия, как мы легкомысленно прослушиваем чтение благодарственных молитв, кощунственно и небрежно. Когда мы знаем, что многие запираются после причастия, чтобы оставаться с самими собой и ни к кому, никуда не подходить; и не есть, и не пить до шести часов вечера, будучи как бы ошеломленными тем, что они удостоились причаститься. И вот почему частое причащение, оно не советуется, а только в установленное Церковью время, четыре раза в год, ну, макси­мум, шесть раз в год. Но с приготовлением пять дней перед причастием, и обязательно беречь себя сутки-двое после при­частия.

Вы помните, как однажды в Греции священник не мог по­требить Святые Дары, так их было много. Он созвал детей и всем им дал то, что было в чаше. И среди детей был еврей, он тоже подошел и причастился. Отец его занимался плавкой стекла. Отец спросил: где сын? А мать сказала, что он ушел куда-то. Отец узнал от сына, где он был. Он его бросил в раскаленную печь, где плавится стекло, и запер. Это вид смер­тной казни. Ребенок открыто рассказывал. Мать к вечеру спра­шивает: где же сын? И вдруг слышит плач в печи и узнает голос ребенка. И отец открывает печь, раскаленную для стек­ла, выходит ребенок: "Папа, зачем ты меня запер?"

Вот вам лучшее доказательство того, как мы причащаемся и Чего мы причащаемся; до какой небрежности мы дошли, что причащаемся кое-как, ради праздника, потому что празд­ник, потому что у меня день рождения, день Ангела. Нет! Это нам не дает права причащаться! Мы дошли до такого неблагоговеинства! Вот почему так быстро проявился атеизм в нашей стране, что постепенно обрядоверство вытолкнуло это неблагоговеинство, эту веру. Это ужас, что мы удостаиваемся чести есть Мясо в Крови. А о том, что это Мясо и Кровь, я об этом рассказывал. Я сам был свидетелем этого. Это ужас!

ИСКУПИТЕЛЬНАЯ ЖЕРТВА

Сосипатр старовер видел своими глазами у нас в Лазаревской церкви в Александро-Невской лавре, как Ангелы на "Херувимской" из жертвенника переносили крохотного Младенчика, Который восседал на дискосе, и перенесли Его на Престол. Священники безмолвно двигались, ничего не понимая. А это увидел он, купец-старовер.

Он никак не мог усвоить, где правда сохранилась: у староверов-дониконовцев или у нас, у православных. Пришел к нам в Александро-Невскую лавру. Литургию служили в Лазаревской церкви. Он стоял у свечного ящика, то есть у западных дверей, и перед ним была свободная Лазаревская церковь, где служил первую литургию митрополит Николай (Ярушевич), как раз 58 лет тому назад, на Благовещение. Он стоял, монахи пели на клиросах, а народа не было - был будничный день. Он стоял у свечного ящика, купец с пузом, во фраке. И когда он все это увидел, он убедился в том, что Православная Церковь - это, действительно, единственная истинная Церковь. Он по­шел к наместнику, объяснил все и подал прошение о постри­жении в монахи. Его приняли в братию, он пожил, принял схиму и скончался схимником. Это у меня есть в летописи. Игнатий Брянчанинов об этом же пишет.

Какая нелепость становиться на колени на "Херувимской"! Это же гимн торжества, что Ангелы переносят Младенчика на заклание. И опять решается повторно, опять жертва, голгофская жертва. Вот почему священник особенно должен приго­товлять себя, чтобы совершать литургию. И не только не быть во грехе, но особенно готовиться, молитвенно!

МИТРОПОЛИТ ВЕНИАМИН

Когда владыка митрополит Вениамин (Казанский), священномученик, расстрелянный, совершал литургию, сошел огонь в чашу. Мы это видели, этим было видимо нам показано, что это не простой митрополит был. Огромный пучок огня так вертелся, вертелся над чашей, и - в чашу! Благодать! Да! Но не все видели. Кому-то было не открыто, потому что по жизни не всем бывает так. Кому открываются особые глаза, а кому остаются глаза человечные, такие как у нас. И предстоящие служащие - архимандриты и игумены - не все видели, только слышали шум и решили, что был сквозняк в алтаре. На самом деле никаких сквозняков не было.

Как накануне, в день моего пострига, владыка Вениамин ехал из лавры на извозчике - тогда такси не было, машин не было. А я шел от Казанского собора пешком, с Московского вокзала в лавру. И вижу: у него вместо бриллиантового креста красный крест.

-А почему, Батюшка, красный?

-Мученик. Накануне расстрела!

В день ареста как он быстро ходил по этим дорожкам лавры! И в августе месяце - красные пасхальные четки. Я думаю: нет, здесь что-то неладно! Так оно и случилось.

Он имел замечательную привычку прочитывать благодар­ственные молитвы по три, по четыре раза. И он не запьет, пока не прочитает, А книгодержец - он никак не мог понять, что владыка читает и читает, читает и читает, и опять перечи­тывает. Владыка Вениамин любил акафисты очень, но, несом­ненно, занимался и Иисусовой. Он никогда без обедни не на­чинал свой день, никогда! К ранней, в шесть часов, владыка на своем месте!

-А во сколько он ложился?

-Ночью. Дел ведь страшно много, помолиться надо! Потому что как раз он знал весь секрет делания, благополучного делания: право править паствой - это молиться, и особенно много молиться Божией Матери по ночам. Поэтому у него всегда все горело в келии. Большая келия, койка и много икон, свечи; никаких люстр, ничего. Он обыкновенно в подряснике, с пояском таким из веревки какой-то, длинные волосы, такая борода огромная, лопатой. И всегда радостный, всегда сияющий - это первый признак, что он примирен с Небом. А кто с Небом немирствует - тот хмурый, унывающий, смущенный. Вот эта дивная радостная улыбка на этих людях - она всегда доказывала, что они - по Бозе или в Бозе.

СКОЛЬКО РАЗ ПРИЧАЩАТЬСЯ

Некое чадо мое духовное, монахиня, спрашивает: сколько раз ей в году причащаться Святых Христовых Тайн? Потому что в 1961 году, когда она была обращена из язычества в христианство, она имела извещение во сне, по которому можно было судить, что ей надо почитать каждый день месяца - 10-е число. И я поэтому ей вменил в обязанность: каждый месяц 10-го числа приступать к Святой чаше. В 1965 году она удостоилась, после длительного покаяния и проверки, пострижения в мантию. Сейчас она мо­нахиня. И вот она настойчиво добивалась все время причащаться во все Господские и Богородичные праздники, так что чуть не пятнадцать раз в году получалось причащаться. Я этому, конечно, препятствовал. И на ее настойчивое письмо - когда ей причащаться, - я ей пишу закон, то есть святое послушание: "Монаху - не схимнику благословляется приступать к Святым Христовым Тайнам: в Рождественском посту два раза, в Великом посту два раза, в Петровом посту один раз, в Успенском посту один раз, в день монашеского Ангела - один раз, в день пострижения в мантию - раз и в день Святой Троицы". Таким образом, десять раз в году. Если по тяжелой болезни, по вызову священника на дом приступить, благословляется, конечно. Самое важное вот что: бояться, как болезней (тифа и тяжелых других болезней) причащаться Святых Христовых Тайн себе в осуждение. А этого как раз мы не боимся. У нас об этом заботы нет.

-Подготовки нет?

-Дело не в подготовке, не в чтении правила накануне, а в состоянии нашего сердца и совести. В осуждение себе мы причащаемся Святых Христовых Тайн вот когда: во-первых, от своей дерзости, когда грех в нас сидит от самооправдания, плохого покаяния на исповеди, когда мы анализируем грех, но не оплакиваем грех. На исповеди самоанализ - это не есть еще покаяние. И очень часто мы покрываем свою исповедь самоанализом и этим стараемся лукаво извинить и оправдать себя, вместо оплакивания и самоосуждения греха. Плохое покаяние на исповеди - без ненависти ко греху, без обещания, обета беречь себя от греха, избегать греха и искать все возможное, чтобы отучиться от греха, чтобы грех оставить. И оплакивание греха пред Богом, выпрашивая: "прости!", - это будет настоящая исповедь.

Во-вторых, непрощение сердцем, следовательно, неоправдание сердцем и сознанием своего обидчика, досадителя, ис­кусителя. Когда у нас есть нечто на кого-то, но нет никакой заботы об этом, то мы все-таки причащаемся в суд и в осужде­ние.

В-третьих. Если нет ненависти и проклятья к любимой стра­сти, к любимому греху, а приступаем к Святым Христовым Тайнам.

В-четвертых. Небрежность к Самому Господу Богу: неблагоговеинством, дерзостью, бесстрашием, маловерием и неве­рием - ради исполнения чина, У нас это так постоянно бывает. Наступает какой-то великий праздник, и у нас какой-то обы­чай; ради праздника приступать к Святым Христовым Тайнам, не имея никакого тщания и очищения сердца. И мы приходим после Святых Христовых Тайн помраченные, серые, мрачные, грустные, печальные, и сами не знаем, почему. Но причаща­лись потому, что почему-то полагается - обычай, ради празд­ника! И каждый такой раз - в суд и в осуждение себе.

В-пятых. Втайне, сознательно и намеренно, зная за собой смертный грех, привычку смертную, перед причащением мы только анализируем, но не жалуемся и не даем обета испра­виться, избегать, искоренять это.

Вот эти пять причин, которые бывают у нас очень часто, когда мы причащаемся в суд и в осуждение себе.

Можно себе представить положение священника или диа­кона, который часто должен причащаться. Как он должен себя вести, какая у него должна быть чистая жизнь, как он должен внимательно, трезвенно жить, чтобы помнить эти пять причин, чтобы не в помрачении ума и не в помрачении сердца и сове­сти причащаться Святых Христовых Тайн!

Бывает так, что после частого и продолжительного прича­щения в суд и в осуждение нас посещает небрежность и без­различие к Богу. Мы лишаемся страха Божия. Мы лишаемся усердия и ревности о Господе, мы лишаемся способности любить окружающих, то есть извинять и оправдывать их. Не жалеть: жалость не есть любовь! И вот это показатели основ­ные - когда мы лишаемся благодати Святаго Духа, когда мы лишаемся страха Божия и благоговеинства и лишаемся любы к людям, окружающим нас, которых мы всячески не можем ни извинить, ни простить им и ни оправдать их. Это свойство любви, кроме, конечно, потребности ревности, жертвенности. Но жертвенность должна быть - от потребности сердца, а не по закону. Жертвенность - это и есть показатель любви. Вот когда в нас вселится потребность жертвенности, бессознатель­но, без принуждения себя к этому - это и есть показатель, что Господь посетил нас этой любовью к людям, А без любви к людям нет спасения, немыслимо спасение, так же, как нельзя спастись без смирения сердца. Вот почему монашество есть, прежде всего, образ смирения: и пред Богом, и пред всеми людьми, младшими нас и старшими, конечно, Тогда будет мо­нашество,

Мы боимся отказаться от любимого греха, от любимой при­вычки. Приходит смерть; ох, ах - и мы не отстали от нее, мы с этой любимой страстью, любимым грехом так и уходим в вечность. А формально исповедывалисъ! А исповедь такая пред Богом не имеет никакой силы! Только вот таинства и прошения Церкви, они имеют большую силу и помощь.

Очень много было отозванных. Мы получили извещение такое: "Единственное, что мне помогло, - что я пособоровался; и это мне помогло пройти эти ужасы, которые я проходил эти тридцать дней!" Это мы оттуда получаем. А есть такое изве­щение. Один архиерей скончался и известил нас, что он в огне, и говорит: "Хотя я и пособоровался, но это было мне в осуждение. Я в огне, помогите!", - и стал невидим. И пришлось этот вопрос ставить даже в монастыре, после трапезы в какой-то праздник. Пришлось кое-кому обратиться ко всей братии: "Давайте, поможем! Такой-то архиерей в беде, он в огне, вот такие-то участвовали в его соборовании, и соборование ему/ было в осуждение, давайте помогать!"

Ведь не всякое соборование бывает в помощь, а мирские люди соборуются себе в оправдание. Вот в моей пастырской практике отозванные мои прихожане соборовались, а потом являлись каким-либо образом мне во сне на двадцатый день, а обычно на сороковой день, и каждый раз давали мне понять или прямо говорили, что "соборованием вы с меня сняли гре­хи забытые, нераскаянные", или "только соборование мне помогло, а то я бы пропал в огне". Вот мирские люди удостаи­ваются такой чести известить на землю, нам, и даже благода­рить.

А вот была девушка, самоубийца. В Борисоглебске было дело. Мать, после того, как ее похоронила на кладбище (она повесилась, эта девушка, Серафима), бегала по церквям. Но все священники наотрез отказались отпевать. А она, мать, не додумалась показать документы из сумасшедшего дома. А умалишенных, если они кончают самоубийством, мы обязаны отпеть. Она в страшных слезах пришла ко мне. Я сидел дома, не показывался, отбывал тогда ссылку вольную. Я ей объяс­нил, что она документы из психбольницы священникам не показала. Сказал ей: "Идите к такому-то священнику, пока­жите документ и скажите: вы должны, обязаны ее отпеть, или я поеду жаловаться епископу в Воронеже!" Ее отпели, отдельно отпели, заочно. Так она пришла ко мне, эта девушка. "Я, - говорит, - Серафима", и сделала земной поклон. Днем дело было, при дневном свете, вошла она через окно. "Кто ты?" -"Серафима". Сделала земной поклон и ушла, больше ничего. А потом явилась и матери во сне, и тоже благодарила. Какое близкое отношение наше к ним, да? Какое непосредственное отношение к ним, да? Как будто можно рукой захватить - такое близкое. Нам кажется, что они так далеко от нас! Нис­колько, совсем близко.

Надо обучать себя молиться. Не читать, а молиться. Это большая разница. Молиться надо разговорной речью. Не допускать ни в коем случае механического чтения молитв. Это достигается только большой, постоянной, назойливой, настой­чивой работой над собой и выпрашиванием: "Научи меня молиться, я молиться не умею!" Этот вопль, этот стон надо годами носить. Господь тогда посетит! Неожиданно придет такое наитие. Откроется ум и откроется вот этот секрет; как молиться, что такое молиться, Этот секрет открывается иног­да неожиданно на литургии, когда причащаемся Святых Хри­стовых Тайн, или у себя дома. Открывается какой-то ум после продолжительного, настойчивого вопля: "Научи молиться, я молиться не умею. Не умею молиться, умею только читать!"

А когда нам Господь покажет, что такое молиться и как надо молиться, - вот тут надо беречь себя от смертных грехов и от небрежности к молитве, чтоб Господь не отнял этот дар, это, так сказать, наитие, это освящение сердца и ума.

Я знал одного иерея, который не мог никак этому научить­ся. И он как-то, причащаясь Святых Христовых Тайн, взял Пречистое Тело Господне левой десницей на правую, как обыч­но полагается, и стал читать: "Верую, Господи, и исповедую...", - как обычно, да? Когда он кончил, он стал, обливаясь слезами, просить: "Научи меня молиться, я молиться не умею!" Вдруг его озарил какой-то невидимый свет (как он рассказывал), и открылся какой-то второй ум. И он стал читать второй раз "Верую, Господи, и исповедую...", всю молитву, не отрываясь. Диакон заметил, что он никак не может оторваться от Тела Господня, тихонечко подошел и говорит: "Батюшка, пора! Люди ждут". Кончили петь концерт и - пауза. И ему надо прича­щаться, а он причащаться все никак не может собраться, не может продолжать причащаться. Он оцепенел оттого, что он понял: что такое молиться. Он как бы ожил из какой-то дивной спячки. Он без конца плакал и не мог наглядеться на Пречистое Тело Господне. Он причастился таким же образом и никак не мог спокойно войти в себя!

-Если в день причастия плюнешь случайно, это грех?

-Надо это исповедывать. Ты понимаешь, - тогда все освященное: не только белье, но и зубы, и одежда, и даже келия. Предметы через нас освящаются. Вот почему нам надо очень тщательно оберегать себя от людей определенных, так? За руку не здороваться! Не целоваться! Не прикасаться к иконам, к мощам; только к кресту. И блюсти себя, хотя бы до вечера.

-В день причастия, после обеда, куда девать косточки от рыбы?

-Собирать в бумажку, а потом сжечь, на тарелку не класть, потому что могут выбросить. Вот почему нам, литургисающим, запрещается ложиться отдыхать. А если мы отдыхать вынуждены, потому что мы очень устаем, то непременно одетыми и обутыми. Покрыть только плечи и спину, чтобы сохранить легкие от какого-нибудь ветра и ни в коем случае не раздеваться до положенного времени, ночью, потому что мы все освященные. Вот почему надо понимать, сколько заботы должно быть у того, кто готовится причащаться. Не только соблюдать святость поста и строгость поста (то есть, скоромный день должен быть постным), а в день причастия ни в коем случае мяса не есть, ни под каким предлогом, и вина не пить, и по гостям не ходить, и гостей не принимать, Именины праздновать очень скромно. А то бывает так: литургисал, причащался, а вечером - банкет, пир на весь мир. Здесь и хохот, и смех, и всякая глупость, и безобразия!

Вот почему, собственно, мы и обязаны особенно осторож­но относиться к вычитыванию положенных молитв, канонов и акафистов. Не потому, что мы должны вычитывать, а - как читать! Вот почему мы обязаны особенно внимательными быть на вечерни и на утрени, обязательно! А здесь как раз и помо­гает нам Иисусова. Знание Иисусовой, знание "Достойно есть яко воистину", знание "Всемилостивой" - это основная сила, настраивающая сердце на право причаститься Святых Хрис­товых Тайн. Не даждь, Господи, относиться к этому только формально! Это ничего не дает, кроме осуждения, потому что сердце - черствое, холодное, безразличное, дерзкое, неблаго­говейное, да? Халатное, да? Это бывает только в осуждение, если не бывает вопля: "помоги!", "помилуй меня!".

Вот вы понимаете теперь, что часто причащаться - это дер­зость. Если Преподобные Отцы причащались только два раза в год, а мы, какие-то грязные козявки, дерзаем причащаться чуть ли не двенадцать раз в году, под всякими предлогами! Какая война бывает с вами: "Я хочу причащаться!" И когда лишу причастия, сколько бывает обид и горя, и самолюбия, а не плача и благоговеинства. Ссылаются на отца Иоанна Кронштадского, что он причащал. Но кого он причащал? И как он причащал? Ведь никто этого не знает! И как он лишал причастия, и как он даже выгонял из храма - об этом никто не знает! А он очень строгий был и суровый. Он даже лишал причастия на три года за дерзость и нераскаянность грехов, за упорство. Об этом люди не хотят даже знать и слышать.

Вот почему приготовление литургисать и причащаться -это особая заботливость уединиться, спрятаться от людей, сидя молиться, если стоя нельзя молиться. Богу не нужны ноги, Богу нужно сердце! Не можешь стоя молиться - молись сидя, каноны сидя читай. Акафист читать сидя нельзя. У тебя есть четки - готовься, только спрячься от людей. Бери карандаш и вспоминай свои грехи. Это будет настоящее приуготовление. И потом, лишай себя всякого объедения, потому что всякое объедение - не только чревобесие, а и отнимает страх Божий. А если мы лишаемся страха Божия, мы лишаемся благоговеинства, понимаешь? Мы наполняемся дерзости, а дерзость - это страшный грех сердца в отношении к Богу.

ИСПОВЕДЬ И СТАРЧЕСТВО

Батюшка, как это понять: "аскетического телосложе­ния"?

- Сухие, тонкие, с очень развитой мускулатурой, жи­ровые отложения очень небольшие. Лень у аскетов была первый враг. А второй враг - гордость. Если они имели усердие побеждать лень, свою любимую подругу, то следом сразу и гордость. Всякое противление неудобному себе они изгоняли, выпрашивали прощение. Так, по-детски, выпрашивали: "Про­сти меня!"

Всякое пояснение греха - это есть попытка тайная, лукавая извинить и оправдать себя, тяжесть или вину поясняя. "Я ви­новат в том-то, так-то и так-то". Если духовнику, его сердцу, не ясно чувство раскаянности, он дополнительно спрашивает, как же это случилось. Тут уж не надо взваливать вину на кого-то, а пояснять свою вину, раскрыть виновность свою, испра­шивая прощение. Потому что мы на исповеди: на суде у Бога, а священник только свидетель и вспомогательное лицо. И чем человек больше чувствует потребность себя обесславить, тем он больше имеет надежду на прощение. А когда этого стыда нет, то, значит, очень слабая надежда на прощение. Вот именно за один стыд Бог прощает грех. Потому что в каждом из нас заложен этот стыд: "ну, как же я буду говорить какому-то дяде свой грех!" Хотя это грех самый обыкновенный, например, что я осудил кого-то, да? А тем более, стыдный грех: похвалился, солгал, обманул и т.д., да?

Смирение решает все, смирение не ума, а сердца. Это каждому надо привить, а такие прививки даются очень болезненно; тут не только кожу надо резать, а куснуть так, чтобы боль­но было. И вся драка, как мы называем, "брань", она спадает. Не потому, что я - нечто, нет, так не думайте! Я обыкновенный блох в мантии, а что таинство старчества - это сила.

То, что ты беспокоишься - это бес, враги смеются над тобой, издеваются над тобой. А ты, конечно, унаследовала обычаи своей матери. Вполне понятно! Я тебя оправдываю, потому что ты так устроена, воспитана так, у вас такая националь­ность: упрямство, упорство и настойчивость... Вы сами себя мучаете! И что ни говори - все не ушами, а носом слышишь, и все пролетает мимо - вот что ужасно! А сердечко молчит, ничего не слышит. А если какая-то бывает необходимость крайняя, борьба с каким-нибудь грехом, с каким-нибудь помыслом, то бежать надо скорее: "Батюшка, не облачайтесь! Я только вам скажу!" - "Ну, говори!" - И скажешь ему. - "Ну, иди с Богом!". Скажешь все, какие бывают вещи; брань гнева, брань зависти, блуда, ненависти, непрощения, нежелания молиться об этом человеке, чувство неприязни... А раз чувство неприязни - тогда молитву Господню читать нельзя. "И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим..." - как же так? Богу врать?! Значит, бегом надо бежать.

В этом вся суть духовной жизни. А не иконочки, не лампадочки, нет! Это все обстановка. Повесь пуговицу в угол, а на пуговице нарисуй крест - вот и вся икона! Как у нас в тюрьме было. Висела пуговица, на ней был крестик нацарапан гвоздем - и у нас была икона.

-Вы говорите: "при всей моей любви, терпении..."

-Любовь надо проявлять правильно. Амвросий Оптинский об этом пишет: "надо каждого любить по-разному". Вот, например, Татьяну, я ее очень люблю. Но я люблю ее очень сурово! Если я буду ей попустительствовать вдаваться в обрядоверство, которое ей очень нравится, потому что она это слизала у матери (пойти ко всенощной, пойти к обедне, поста­вить свечку, полюбоваться собой: как она молится, как она стоит, читает акафисты, каноны - это обрядоверство), то она свое сердце не отдаст.

Любить нужно Господа Вездесущего. Не только желанием и мысленно, а поступком. Сначала поступком, потом языком. С этого надо начинать. А Феофан Затворник пишет: Возьми грех, который постоянно у тебя повторяется, и с этого начи­най. А к нему прицепятся, как крючками, все прочие грехи. Вот и все, Очень просто!

О ДУХОВНИЧЕСТВЕ

Батюшка, одиночка-монах, и тот, кто имеет духовных чад, - у них совсем разные состояния? Чада мешают молиться?

- Нет. Они не мешают. Они еще больше помогают плакать. Они еще больше научают Иисусовой, потому что ведь имеешь дело с ними не от ума, а от сердца. А раз от сердца, то основа всему молитва, богопредстояние, да? Хотя и чай пьем, а Богу предстоим. Поэтому это послушание, обработка, как обычно мы называем, духовничеством, оно, обычно, не утомительно. После этого спать не ложишься. Нет, наоборот! Так настраи­ваешься сильно, что надо себя сдерживать, как бы не впасть в противоположное состояние: или прелести, или самоцена, самолюбования; это может проникнуть в нас незаметно. Вот поэтому мы всегда балансируем между воплями и самоосуж­дением - бесконечное самоосуждение и самоукорение на од­ной чаше, а на другой чаше вопли: "Спасе мой и Боже мой, Судие мой и Создателю мой, пощади, помилуй меня!"

Ведь тут же имеешь дело с людьми, люди не мешают, толь­ко смущаешься, конечно, когда он не хочет верить, не хочет! Не потому, что он не может, а не хочет! От зла, от зла, которое сидит в нем. Такому человеку предлагаешь поскорее поисповедываться. И после исповеди можно тогда иметь с ним дело, иметь с ним разговор. Потому что около него бесы вертятся и не позволяют ему смириться, он у них на поводу. Раз смирить­ся ему не позволяют, он верить не хочет, понимаешь?

-А как их отсечь?

-Такому человеку очень трудно их отсечь, потому что он молитвенного делания никакого не знает, он не знает, как молиться!

Кто молиться не может, тот хотя бы помнил оружие, хлыст, который называется самоосуждение, самоукорение, выдразнивание себя. Это может заменить молитву. Если оно искрен­но, то это уже есть молитва. Но надо очень искренно укорять и осуждать себя. Тогда сердце смягчается, и он понимает, что это, внушаемое ему зло, оно бывает от демонов. А злое сердце это внушение принимает, не отталкивает его от себя, человек не чувствует, что это зло, думает, что здесь якобы какая-то правда. И когда мы что-то доказываем, когда мы капризнича­ем, когда мы в состоянии капризности, - мы первые друзья демонов. И они радуются, ликуют, что мы содруги им. Это состояние несмирения, эта немирность, эти, как я сказал, кап­ризы - противление добру.

Ну, а как же быть? Помнить надо другое оружие - кро­тость. Хотя этого тебе и не хочется, а будь кротким, и побьешь демона, который тебя наталкивает и натаскивает на зло, такое как капризность; противься этому.

Вот это пастырствование, оно сейчас изъято. Советская власть боится, когда люди привыкают к священнику, его спе­циально меняют. Боятся, что он будет вождь, а вождь чего? Неужели гражданских дел? Конечно, нет! Пастырь - это вос­питатель и предстатель, и разрешитель. Три миссии на его плечах. А сейчас они никакой миссии не несут. Они требоисполнители и больше ничего. И мы для них не родные. А пас­тырь имеет своих родных, как вы для меня.

-И мы все родные?

-Все!

-А то вы иногда говорите