Сращение с диаспорой и тоска по Святой земле

Как уже упоминалось во введении к этой книге, евреи не были изгнаны из Иудеи после разрушения Храма[252]; соответственно, они не прилагали никаких усилий для того, чтобы туда «вернуться». Верующих, принимавших Тору Моисея, становилось со временем все больше, они еще до разрушения Храма быстро распространялись по огромному пространству, освоенному греко-римской цивилизацией, а также по Месопотамии, с немалым успехом насаждая иудейскую религию. Связь многочисленных прозелитов с библейской землей не была, разумеется, «тоской по родине», к которой они, как и их предки, не имели никакого отношения. Противоречивая ситуация жизни в духовном «изгнании», неотделимая от постоянной связи с местом реального рождения и фактической культурой, не только не ослабила связи со «Святой землей» как центром сакрального тяготения, но даже, в определенном смысле, усилила ее и сделала более содержательной. Этот центр стал для верующих настоящей «особой точкой»[253].

Вместе с тем укрепление роли «места» в иудаизме происходило в ходе мощного центрифугального движения. Связь с «местом» становилась все более символической, все более отдалялась и освобождалась от физической зависимости от этого «очага». Потребность в «священном месте», где осуществляется идеальный космический порядок, никогда не указывает на человеческое стремление жить в этом самом «месте» или даже поблизости от него[254]. В случае с иудаизмом противоречивое напряжение, связанное с «местом», было особенно сильным. Поскольку жизнь в «изгнании» была реальностью, освободиться от которой иудей самостоятельно не мог, мысль о переезде поближе к «месту» даже не возникала.

Эта диалектическая ситуация радикально отличалась по характеру от связи, возникшей между христианством и Святой землей, связи гораздо более непосредственной и менее проблематичной. Особенность иудейского отношения к «земле» была в немалой степени прямым следствием категорического отказа иудейской метафизики признать, что всеобщее избавление уже наступило. Эта духовная точка зрения возникла поначалу из-за естественного противодействия фарисейского иудаизма концепции христианского спасения при посредстве Иисуса, Сына Божьего, но впоследствии выросла в однозначную экзистенциальную позицию, касающуюся всего комплекса отношений между небом и землей.

Заповедь «не подниматься стеной» была выражением мощного иудейского отказа признать человека активным историческим фактором и одновременно — констатацией человеческой слабости. Всемогущий бог воспринимался раввинистическим иудаизмом как абсолютный и тотальный источник активности, делающий излишней человеческую активность; человек не должен принимать участие в глобальных процессах или определять их исход — пока не наступит избавление. Христианство и ислам, младшие братья иудаизма, благодаря своей невероятной гибкости и глубоко укорененному в них жесткому прагматизму, гораздо успешнее «оседлали» земные явления — монархии, княжества и земельную аристократию — и научились использовать их в своих целях. Именно поэтому им удалось взять под свой контроль огромные территориальные пространства. Хотя попытки создания суверенных иудейских государств также приносили временные успехи в самых разных регионах, иудаизм, потерпевший страшные поражения в начале христианской эры, предпочитал строить идентичность своей паствы на базе самосознания «избранного народа», не связанного с определенной физической территорией. Таким образом, духовное тяготение к Святой земле усиливалось и крепло по мере того, как становилось все менее предметным. Иудаизм категорически отказывался прикрепляться к какому-либо куску земли. При всем своем благоговении перед Святой землей он отвергал всякую зависимость от нее. Основой и опорой раввинистического иудаизма, единственным основанием — «raison d’ktre» — его существования были Тора и сопровождающие ее интерпретации. В этом плане не будет преувеличением отметить, что этот иудаизм являлся в своей основе и в своей центральной части последовательно «антисионистским».

Не случайно именно бунт против раввинистического иудаизма, начавшийся в контексте отказа признать авторитет Талмуда (конкретно) и Устной Торы как таковой (вообще), подтолкнул в IX веке массовую эмиграцию в Палестину. По мнению «Скорбящих по Сиону», принадлежавших к неталмудической общине караимов, Эрец Исраэль не могла считаться священной страной до тех пор, пока ее не заселят верующие, признающие этот статус. Поэтому караимы не только проповедовали любовь к городу Давида, но и осуществляли ее на практике, переплавляя скорбь по разрушенному Храму в реальное заселение Иерусалима. Взяв на себя ответственность за более не предопределенную небесами судьбу, караимы добились удивительного результата: судя по всему, они составляли большинство населения Иерусалима в X веке. Если бы не завоевание Иерусалима крестоносцами в 1099 году, полностью уничтожившими эту общину, нельзя исключить, что именно ее члены стали бы первыми хранителями стен Святого города.

Караимы — совершенно справедливо — усматривали в раввинистической литературе антитерриториалистскую теологию, освящавшую жизнь в диаспоре и отдалявшую верующих от библейской земли. Даниэль бен Моше аль-Кумиси, один из выдающихся лидеров караимской общины, перебрался в Иерусалим в середине IX века и призвал своих сторонников последовать его примеру. Он презирал раввинистических иудеев и писал о них следующее:

«И знай, что негодяи в Израиле говорят друг другу: не следует нам подниматься в Иерусалим, пока не соберут нас и не бросят туда… Поэтому нам, боящимся Господа, следует прийти в Иерусалим и поселиться там, стать его хранителями и попечителями вплоть до дня, когда Иерусалим будет отстроен… И не говори: как же пойду я в Иерусалим — из страха перед разбойниками и ворами, и как я прокормлюсь в Иерусалиме… Поэтому вы, братья мои, должны покинуть все страны, вы, боящиеся Господа, прежде чем наступит беда и несчастье во всех странах, как сказано: „и множество бед на всех жителей стран“…»[255]

Сахаль бен Мацлиах а-Коген, другой видный караимский лидер, также направил иудеям всего мира следующий взволнованный призыв:

«Братья иудеи! Прошу вас, протяните руку Господу, придите к его Храму, освященному им на все времена, ибо он приказывает вам… Соберитесь в Святом городе и соберите своих братьев, ибо до того вы — народ, не тяготеющий к дому небесного отца своего»[256].

Увы, мало того, что призывы караимов не были услышаны, несмотря на то что после мусульманского завоевания Палестины евреям было вновь разрешено жить в Иерусалиме, организованное раввинисгическое руководство сделало все возможное, чтобы подавить и заглушить еретические голоса «Скорбящих по Сиону».

Поучительно отметить, что видным противником караимов был живший в X веке Саадия Гаон[257], ученый, переведший Ветхий Завет на арабский язык; принято считать его первым крупным раввинистическим интерпретатором со времен завершения Талмуда. Этот высокоодаренный и широко известный раввин родился и вырос в Египте, позднее переехал в Тверию, где прожил несколько лет. Как и многие другие, он предпочел, продвигая свою раввинскую карьеру, при первой подвернувшейся возможности перебраться в один из центров соблазнительной, жившей бурной духовной жизнью Вавилонии. Как только ему предложили пост главы знаменитой ешивы в Суре, он без колебания оставил «Эрец Исраэль», полностью проигнорировав ясно сформулированную галахическую заповедь жить в ней. Нельзя исключить, что его нежелание оставаться в Святой земле было связано с массовым переходом в ислам ее иудейского простонародья, о котором раввин очень сожалел — впрочем, втайне, из опасения вызвать гнев мусульманских правителей[258].

Не ограничиваясь непримиримой враждебностью к «сионистским» караимам, он изо всех сил пытался ликвидировать угрозу вавилонской монополии на ведение еврейского календаря, в том числе на добавление к еврейском году тринадцатого месяца (второго месяца Адара). Эта угроза исходила именно от раввинов «Эрец Исраэль». На обоих фронтах Саадия Гаон, остававшийся чрезвычайно деятельным на протяжении всей своей жизни в Месопотамии, добился значительных успехов. У этого яркого мыслителя не было ностальгии или иных сожалений о Святой земле, быть может, из-за его близкого с ней знакомства. Как четко свидетельствует его биография, он не имел ни малейшего желания туда вернуться.

Маймонид (Моше бен Маймон, 1135–1204[259]), важнейший из продолжателей дела Саадии Гаона, жил приблизительно на двести пятьдесят лет позже. Он также провел некоторое (незначительное) время в Галилее. В отличие от своего «тверианского» предшественника, Маймонид обосновался в Акко, впрочем, всего на несколько месяцев. Ему было тогда около тридцати лет. Родители прославленного ученого перебрались в «Эрец Исраэль» из Кордовы, — через Марокко, — спасаясь от власти религиозно нетерпимых и жестоких Альмохадов (Al-Muwahhidun)[260]. Однако они плохо акклиматизировались в Галилее и вскоре переехали в Египет. Здесь молодой философ сделал выдающуюся карьеру и стал самым выдающимся комментатором и религиозным законодателем в истории средневекового иудаизма, а может быть, и всех [постталмудических] времен. Сохранились лишь незначительные свидетельства о впечатлениях, оставшихся у этого блестящего мыслителя после пребывания в Святой земле; так или иначе, как в далеком прошлом Филон Александрийский, Маймонид, невзирая на незначительное расстояние, отделявшее его от «Эрец Исраэль», и не подумал возвратиться в нее — тем более, в ней поселиться. При его жизни Салах ад-Дин отвоевал у христиан Иерусалим и разрешил евреям селиться в нем. Это важнейшее историческое обстоятельство даже не упомянуто в сочинениях Маймонида, который, кстати, был прекрасно знаком с Салах ад-Дином — он служил личным врачом мусульманского султана. Место, занимаемое «Эрец Исраэль» в книгах Маймонида, маргинально, но все равно примечательно.

Имея в виду, что Маймонид справедливо считается крупнейшим из еврейских средневековых философов, — существует поговорка, гласящая, что «от Моисея (Моше) до Моисея не было другого Моисея», — сионистские историки предприняли несколько попыток его «национализировать», превратив в стыдливого протосиониста; примерно так же они поступили с целым рядом других видных фигур, целиком принадлежащих еврейской раввинистической традиции[261]. Как уже упоминалось, любая сколько-нибудь сложная философия может быть истолкована по-разному; разумеется, сочинения Маймонида также весьма неоднозначны, а иногда и противоречивы. Однако как раз в том, что касается отношения Маймонида к Эрец Исраэль, возникла проблема, которую очень нелегко обойти: педантичный ученый, оставивший нам подробный перечень заповедей Торы, не включил в него обязанность жить в Святой земле — даже после окончательного избавления. Ничего не поделаешь — Маймонида куда больше занимали практические заповеди, в том числе, разумеется, Храм и его место в будущих религиозных ритуалах[262].

К вящему разочарованию сионистских историков, Маймонид был чрезвычайно последователен в своем отношении к Эрец Исраэль и ее месту в иудейском духовном мире. Мало того что верующему иудею не вменяется в обязанность перебраться в Святую землю — она даже не обладает достоинствами, приписываемыми ей различными легкомысленными раввинами. Хорошо знакомый, как и все средневековые философы, с классической «теорией климатов»[263], он не счел необходимым заявить, что Иудея с ее приятным климатом существенно отличается от всех других стран[264]. В отличие от других теоретиков-талмудистов, он не связывал способность к пророчеству с пребыванием в Эрец Исраэль, а ее исчезновение — с жизнью в других странах. Способность к пророчеству, по его мнению, вызывается душевным состоянием человека; чтобы не слишком расходиться с Талмудом, Маймонид объяснил, что, поскольку жизнь в изгнании удручает человека и делает его ленивым, это выдающееся качество на определенном этапе «покинуло» «народ Израиля»[265]. Судя по всему, хитроумный Маймонид не мог проигнорировать то обстоятельство, что Моисей, первый и величайший из пророков, пророчествовал вне пределов Ханаана; вероятно, его смущало и то, что эпоха пребывания евреев в Иудее между восстанием Маккавеев, возродивших иудейский суверенитет, и гибелью Храма не породила ни одного пророка — даже в утешение.

Это еще не все. В своем знаменитом «Письме в Йемен», написанном в 1172 году, он заклинал евреев Йемена, невзирая на все их беды, не поддаваться уговорам лжепророков и ни в коем случае «не торопить сроки». В конце этого важнейшего документа он открыто вернулся к талмудическому дискурсу о «трех клятвах», запрещающих, как мы уже знаем, коллективную эмиграцию в Святую землю[266].

Самая существенная деталь в эсхатологическом учении Маймонида состояла в том, что он не связывал приход мессии с какими бы то ни было действиями евреев. С его точки зрения, избавление наступит вне связи с искуплением евреями своих грехов или с исполнением ими заповедей. Оно станет чистейшим божественным деянием, чудом, не зависящим от человеческого поведения, и непременно включит в себя воскрешение мертвых[267].

Эта последняя концепция Маймонида не позволила «национализированному», обуреваемому патриотическим пылом раввинату второй половины XX века «запрячь философа в свою телегу». Процесс сионизации иудейской религии привел в итоге к реставрации веры в человека-субъекта, земные действия которого могут и должны приблизить приход мессии. Современная теологическая ревизия, отделившая «процесс избавления»[268]от его благополучного завершения, сделала возможной постепенную ликвидацию исторического иудаизма и превращение его в еврейскую националистическую религию, цель которой — земная колонизация Эрец Исраэль, подготавливающая почву для грядущего небесного избавления.

В то время как «эксплуатация» Маймонида в патриотических целях оказалась затруднительной, два других средневековых интеллектуала оказались намного более «сговорчивыми»; они быстро превратились в гранитные «колонны», подпирающие здание национальной революции, перевернувшей в XX веке традиционный иудаизм. Двумя сверхзвездами, олицетворяющими неразрывную связь иудаизма с Эрец Исраэль, были объявлены рабби Йехуда а-Леви[269], живший незадолго до Маймонида, и рабби Моше бен Нахман (Нахманид)[270], живший вскоре после него. Их место в иерархии раввинистического мира было несравненно более скромным, нежели почти царское положение Маймонида, почтительно прозванного «Великим орлом», однако в сионистском пространстве дело обстояло иначе. И Йехуда а-Леви, и Нахманид стали важнейшими, священнейшими национально-религиозными источниками; в таком качестве их восторженно адаптировала секулярная сионистская система образования. Знаменитая книга «Кузари»[271]Йехуды а-Леви изучается во всех израильских школах и сейчас, через полстолетия после того, как хазары были окончательно вычеркнуты из национальной памяти. Решение Нахманида перебраться во второй половине XIII века[272], в самом конце жизни, в Святую землю, трактуется сионистской историографией как героическое национальное предприятие.

Мы не знаем, что побудило Йехуду а-Леви, известного также под арабским именем Абу аль-Хасн аль-Лави (Abu al-Hassn al-Lawi), избрать в качестве формальных рамок для своего апологетического трактата вымышленный диалог между иудейским раввином и хазарским царем. Известия о существовании на берегах далекого Каспийского моря принявшего иудаизм огромного царства распространились по всему иудейскому миру еще до рождения а-Леви; дошли они, разумеется, и до Иберийского полуострова, где он жил. Любой образованный иудей, занимавший хоть сколько-то заметное положение на социальной лестнице, был знаком с имевшей место в X веке перепиской между Хасдаем бен Ицхаком ибн Шапрутом, кордовским меценатом и политиком, и настоящим хазарским царем. Мало того, если верить свидетельству рабби Авраама бен Давида из Толедо[273], в Туделе, городе, где, скорее всего, родился а-Леви[274], в XII веке жили, наряду с прочими, талмудисты — выходцы из Хазарии[275]. Следует, впрочем, помнить, что ко времени написания «Кузари» — а-Леви работал над книгой в 40-е годы XII столетия — восточной иудейской империи давно уже не существовало.

Несомненно, немалые трудности, ставшие уделом испанских евреев в начальный период христианской Реконкисты (кстати, существенным образом коснувшиеся и а-Леви), вызвали у них изрядную тоску по иудейскому суверену, в идеале — всесильному государственному правителю, а заодно и по далекой, волшебной Святой земле. В «Кузари» (или, как она называлась в арабском оригинале, «Книге защиты униженной и презираемой веры») а-Леви, бесспорно, высокоодаренный поэт и прозаик, попытался объединить две эти страстные мечты. Именно поэтому Йехуда а-Леви так упорно подчеркивает достоинства и важность Ханаана, он же — Эрец Исраэль (автор использует оба названия). По этой же причине еврейский герой книги решает, в самом конце диалога, отправиться туда из далекой Хазарии. По его утверждению, эта страна обладает всеми возможными климатическими и географическими достоинствами, и только в ней верующие могут достигнуть интеллектуальных и духовных высот.

Вместе с тем было бы некорректно утверждать, что а-Леви отрицал или отвергал жизнь в диаспоре; тем более, он не имел намерения «ускорить» избавление или реализовать мечту о нем посредством коллективного действия — вопреки распространенным утверждениям сионистских исследователей[276]. А-Леви испытывал страстную личную потребность добраться до Иерусалима, рассчитывая искупить таким образом свои грехи и духовно очиститься с религиозной точки зрения. Это глубокое чувство нашло выражение и в его стихах, и в «Кузари». Он прекрасно знал, что иудеи не слишком-то жаждут эмигрировать в Ханаан. Поэтому он подчеркнул, что их молитвы о «возвращении» совершенно несерьезны и более всего напоминают «чириканье попугая»[277].

Не исключено также, что поразительный интерес Йехуды а-Леви к Эрец Исраэль был реакцией на общехристианский энтузиазм, вызванный крестовыми походами, подготовка к которым (и дискуссии о которых) охватила тогда всю Европу. К сожалению, поэту не суждено было добраться до Иерусалима — судя по всему, он умер в дороге[278].

В отличие от него, Нахманид, также проживший почти всю свою жизнь в христианской Испании, вернее сказать, в Каталонии, и весьма близкий к каббалистическому направлению в иудаизме, был вынужден в глубокой старости эмигрировать в Эрец Исраэль. Причиной тому стали религиозные преследования и сильнейшее давление местных христианских иерархов. Этот мыслитель, как и а-Леви, был известен особенно теплым отношением к Святой земле. Его комплименты Эрец Исраэль выходили за рамки, установленные традицией, и оставляли далеко позади дифирамбы автора «Кузари». Нахманид не оставил отдельного сочинения, посвященного Эрец Исраэль, однако связь с ней постоянно декларируется в его книгах. Не обсудить это обстоятельство — хотя бы вкратце — было бы некорректно.

В критических комментариях Нахманида к «Книге заповедей» Маймонида, прежде всего в той их части, где комментатор перечисляет «заповеди, о которых забыл уважаемый раввин», он пытается любой ценой вернуть в общий свод заповедь жить в Эрец Исраэль. Он напоминает читателям о библейском повелении, обязывающем «истребить, иными словами, полностью уничтожить» местных жителей, и добавляет: «Мы получили заповедь о завоевании, распространяющуюся на все поколения… Мы обязаны захватить страну и поселиться в ней. Таким образом, эта позитивная заповедь[279]обязывает все поколения и каждого из нас даже во времена изгнания»[280]. Столь радикальная точка зрения является исключительной в истории еврейской средневековой мысли. Число ее сторонников среди крупных раввинских авторитетов чрезвычайно незначительно.

Вне всякого сомнения, Нахманид считал жизнь в Святой земле гораздо более возвышенной и «в нынешние времена», то есть до наступления мессианского избавления; он придавал ей особый, необычный мистический смысл. Хотя иногда может показаться, что Нахманид не так уж далек от караимского мировоззрения — как во многих его высказываниях[281], так и в контексте его практического переезда в Иерусалим, — он оставался, в конечном счете, верным сторонником раввинистического талмудизма. Поэтому ему даже не приходило в голову, что еврейская масса устремится в Эрец Исраэль до прихода мессии. Как писал профессор Михаэль Нехораи, «Нахманид еще больше, чем Маймонид, опасался навести своих читателей на мысль, что можно попытаться осуществить мессианские надежды в тогдашних условиях»[282].

Близость Нахманида к мистической каббалистической традиции связывает нас с вопросом об отношении разветвленной каббалистической литературы к Святой земле. Как уже многократно отмечалось, каббала нередко акцентирует сексуальные аспекты отношений между «божественным духом» и землей, в том числе — древним Ханааном. Тем не менее не существует общей для всех каббалистов точки зрения по вопросу о характере избавления и [центральной] роли священного пространства в «последние времена». Согласно книге «Зохар»[283], жизнь в Эрец Исраэль действительно имеет самостоятельную мистическую и ритуальную ценность. В этом отношении позиция автора «Зохар» более всего близка Нахманидовой. Однако немало каббалистов считали иначе. Например, Авраам бар Хия[284], еврейский интеллектуал, живший в Испании в XII веке, полагал, что иудеи, обитающие в Эрец Исраэль, дальше от избавления, чем находящиеся в изгнании, поэтому еврейское заселение Святой земли лишь отдаляет приход мессии. Авраам Абулафия[285], живший в XIII веке, при всех своих ярких мессианских идеях, также не считал заселение Эрец Исраэль центральной задачей, которую следует решить, чтобы приблизить приход чудесного избавителя. Как уже отмечалось выше, согласно традиционным еврейским интерпретациям, пророчество может проявиться только в Эрец Исраэль. Абулафия, со своей стороны, считал, что пророчество связано исключительно со своим носителем, а не с его географическим положением. В этом — и только в этом — плане его взгляды очень близки взглядам «рационалиста» Маймонида.

Моше Идель, известный исследователь каббалы из Иерусалимского университета, просуммировал отношение каббалистов к Святой земле следующим образом: «Мистические концепции Эрец Исраэль аннулировали ее географическую центральность или, во всяком случае, сильно ее уменьшили; правда, никто из [перечисленных] носителей данных взглядов не решался признаться в этом открыто»[286]. В ходе своих рассуждений он пришел к следующему выводу: важным вкладом еврейской мистики в концепцию практической эмиграции в Эрец Исраэль стала «индивидуальная мистическая эмиграция, „эмиграция души“ — безотносительно к тому, что имеется в виду — вознесение души в высшие миры или опыт внутреннего созерцания»[287].

* * *

В конце XVIII века, незадолго до начала эпохи национальных потрясений, изменивших культурную и политическую морфологию Европы, в Палестине, прежде всего в Иерусалиме, проживало менее пяти тысяч евреев — из общего населения, превышавшего 250 тысяч человек и состоявшего в основном из мусульман и христиан[288]. В это время во всем мире, большей частью в Центральной Европе, было примерно два с половиной миллиона людей, исповедовавших иудаизм. Столь незначительное число палестинских евреев, кстати сказать, завышенное из-за учета случайно застрявших в стране паломников и «реликтов» нескольких старых эмиграционных «волн», демонстрирует ярче, чем любой текст, характер связи иудейской религии со Святой землей вплоть до наступления новой эпохи.

Отнюдь не объективные трудности (время от времени появлявшиеся и исчезавшие) препятствовали эмиграции иудеев в Сион в течение 1600 лет. Невозможно обвинить и три пресловутые талмудические клятвы в том, что они полностью задушили «естественное стремление» евреев жить в библейской стране. Реальная история гораздо прозаичнее: вопреки мифу, искусно вплетенному в Декларацию независимости государства Израиль, массового стремления эмигрировать в эту страну никогда не существовало. Мощная метафизическая тяга к полному избавлению, несомненно, связанная с «местом», объявленным «центром мира», где в конце времен начнут раскрываться небеса, не имела ничего общего с простым человеческим желанием покинуть хорошо знакомую страну проживания[289].

В данном случае необходимо задаться совсем иным вопросом, нежели «Почему евреи так упорно не стремились перебраться в Эрец Исраэль?»; корректно поставленный вопрос намного проще: почему, собственно, они должны были стремиться эмигрировать туда? Верующие люди обыкновенно вовсе не жаждут жить в своем священном центре. Место, где они работают, вступают в сексуальные отношения, рожают детей, едят, переносят болезни и загрязняют окружающую среду, вообще говоря, не обязано быть тем самым местом, где раскроются небесные врата в день избавления.

Несмотря на трудные условия существования в качестве меньшинства на территориях, контролируемых иными господствующими религиозными цивилизациями, невзирая на периодические преследования, евреи, точь-в-точь как и их соседи, были теснейшим образом связаны с повседневной жизнью своих родных стран. Так же как «александрийский» Филон, «римский» Иосиф, «вавилонские» мудрецы Талмуда, «месопотамский» Саадия Гаон, «египетский» Маймонид и тысячи других «территориально обозначенных» раввинов, «простые», необразованные евреи во все времена отдавали предпочтение привычному месту жительства, месту, где они выросли, работали и устраивали свои дела, на языке которого разговаривали. Разумеется, место жительства не было для них, вплоть до новейших времен, политической родиной. Однако не следует забывать, что в Средние века собственной национальной территории не было ни у кого.

Естественно спросить: следует ли из того, что евреи не стремились перебраться в библейскую страну и поселиться там, что у них, в отличие от христиан, не было глубокой религиозной потребности посетить Святую землю ради духовного очищения, искупления грехов, исполнения обетов и т. п.? Быть может, еврейское паломничество заняло в эпоху после разрушения Иерусалимского храма место так и не ставшей популярной эмиграции?

III. Паломничество сионистское и паломничество христианское: «Бальфур завещал нам эту землю»…

Точно так же как те, кто видели Афины, лучше поймут греческую историю, так человек, своими глазами видевший Иудею, узнавший места, где стояли древние города и их имена, неважно, изменились они или остались такими, какими были, лучше поймет Священное Писание.

Св. Иероним[290], введение к книге Хроник, примерно 400 год н. э.

Ибо в Палестине мы даже не предполагаем в какой-либо форме сообразовываться с устремлениями нынешних жителей страны… Сионизм, верен он или ошибочен, хорош или плох, укоренен в древних традициях, в нынешних нуждах, в надеждах на будущее гораздо более глубоких, нежели желания и предрассудки 700 тысяч арабов, ныне населяющих древнюю землю.

Лорд Артур Бальфур, меморандум от 11 августа 1919 года

В 70 году н. э. Тит из дома Флавиев разрушил Иерусалимский храм в надежде положить конец монотеистическому вызову, дерзко брошенному языческой римской власти. Тит и его приближенные «заявляли, что Храм должен быть разрушен без всякого отлагательства, чтобы полностью уничтожить иудейское и христианское вероучения»[291]. Будущий римский император и его советники ошиблись как в краткосрочных, так и в долгосрочных расчетах. Два последующих восстания — иудейских общин южного Средиземноморья в 115–117 годах н. э. и в самой Иудее под руководством Бар-Кохбы в 132–135 годах — продемонстрировали, что потенциал молодого монотеизма не был сведен на нет разрушением его Храма. Бурное распространение христианства после жестокого подавления последнего восстания указывало, что стремление к трансцендентному единому богу не могло быть остановлено физическим уничтожением его культового центра.

Мы не можем точно указать, когда именно было построено культовое здание, называемое в иудейской традиции «Вторым храмом». К сожалению, мы не располагаем никакими археологическими свидетельствами о существовании «Первого храма», хотя резонно предположить, что некое древнее культовое здание стояло в данном месте еще до появления яхвистского монотеизма. Согласно традиции, в центре Храма находился «краеугольный камень», с которого Бог начал сотворение мира. Этот камень придавал Храму, среди прочего, ореол особой святости. Впрочем, хотя Первый храм и упоминается в Ветхом Завете, его авторы [почти начисто] «забыли» сообщить нам, исполнялась ли в их времена заповедь о непрерывных паломничествах в него[292]. Из этого приходится заключить, что лишь «Второй храм» стал подлинным центром постоянного паломничества, поначалу лишь жителей Иудеи, а затем и иудейских прозелитов, число которых вне пределов страны быстро увеличивалось.

В 19 году до н. э., надеясь таким образом прославить свое правление, кровавый тиран Ирод превратил Храм в огромное великолепное здание, притягивавшее к себе большое количество людей. Иудаизм находился тогда в своем расцвете, сотни тысяч иудеев и прозелитов присылали в Храм из дальних стран свои пожертвования. Pax Romana — «Римский мир»[293]— постоянно укреплялся во всех провинциях, примыкавших к Средиземному морю. Этот мир впервые в истории обеспечил многочисленным путешественникам возможность безопасно передвигаться по Средиземноморскому бассейну, целиком вошедшему в огромную империю. При его посредстве возникли условия для бурного распространения иудейской религии, чуть позже — и христианства; одновременно была создана материальная инфраструктура, поощрявшая паломничество в Иерусалим. Вплоть до 70 года н. э., то есть в течение примерно 90 лет, Иерусалимский храм, в котором сходились небеса, земля и подземное царство, был центром, вокруг которого вращалась укреплявшаяся иудейская религия.

Важнейшая заповедь праздничного паломничества касалась только мужчин — женщины оставались в стороне. Это паломничество происходило на жесткой [календарной] основе, привязанной к трем главным ежегодным иудейским праздникам («регалим»): Песаху, Шавуоту и Суккоту. Кто только не писал об этой прекрасной праздничной поре! Наряду со свидетельствами Филона Александрийского и Иосифа Флавия, галахические раввинистические трактаты переполнены бесчисленными рассказами о ней, а заодно и повторяющимися пламенными описаниями совершавшихся в Храме ритуальных практик. Паломники приводили с собой животных, предназначенных для обязательных и добровольных жертвоприношений, а также приносили священные доли урожая («трумот» и «маасерот»), которые щедро раздавались священникам. Это было массовое религиозное празднество, укреплявшее как светскую власть, так и жреческие институции; обе эти силы эффективно руководили церемониями[294].

Разрушение иудейского Храма элиминировало заповедь о паломничестве и повлекло за собой значительные морфологические изменения в иудаизме. Место храмовых священников стали постепенно занимать раввины многочисленных синагог, принадлежавшие к фарисейскому направлению. Разрушение иерусалимского культового комплекса, всеобщего священного центра, резко подняло значение и укрепило роль небольших общинных центров, живших бурной коллективной жизнью; впрочем, эти центры и раньше способствовали процветанию иудейского населения и колоссальному увеличению его численности. Разумеется, невозможно было совершенно забыть Иерусалим. Он продолжал жить в сердцах верующих во все времена, однако со временем синагога заменила во всех практических отношениях священный Храм, молитва заняла место кровавых жертвоприношений, а Устная Тора совершенно вытеснила представление о реальной территории.