Джон вудс: как я стал болельщиком.

Основано на реальных событиях.

Меня зовут Джон Вудс. Джон Крис Вудс. Я родился в 1903 году в Сан-Антонио, штат Техас.

Моя семья жила на большом ранчо, каких в штате было полным-полно. Мы постоянно гоняли скот, следили за будущим урожаем, держали лошадей и прочую живность.

Тогда я еще учился в школе, относясь к учебе без особого энтузиазма. Я спокойно мог пропустить занятие, спрятавшись в огромном зелёно-жёлтом кукурузном поле, а мог пойти на склон, чтобы покидаться камнями в птиц.

Мне нравилось посылать “снаряды” в живые мишени. К сожалению, никто из сверстников не разделял моего рвения, да и потенциальных кандидатов было немного. Часто со мной на склоне оказывались только темнокожие братья-близнецы Дарни. Нет, они не убегали с занятий – их просто выгоняли. Я вообще не понимал, почему наш учитель потакал всем этим расистам. Выгнать с урока за малейшую провинность или за незнание какого-нибудь ответа… Это всё «Правило одной капли крови» и чертовы законы Джима Кроу, лишавшие прав чёрное население и день ото дня процветавшие у нас на Юге.

Самым жестоким являлось то, что Кроу был комическим персонажем из песенки «Прыгай, Джим Кроу», сочиненной безызвестным негром. А «Правило капли», согласно которому любая «чёрная» примесь делала тебя всё тем же негром, вообще меня забавляло, ведь в Латинской Америке оно действовало наоборот – любая «белая» примесь позволяла человеку считать себя белым.

Мне жаль было этих близнецов. Мы так и сидели с ними на склоне. Да эти парни и мухи бы не обидели! Поэтому-то они и сбивали камнями лишь коричневые от ржавчины банки или сделанные наспех из веток и других камней фигуры.

Из всех уроков я больше всего ненавидел физическое воспитание. Точнее, я любил физические упражнения, любил прыгать, подтягиваться, бегать, но я терпеть не мог игровые виды спорта. Я ненавидел эти придурковатые игры, когда несколько человек носятся за одним мячом. Я считал ниже своего достоинства делать это. Нелепые баскетбол, бейсбол, футбол…. Все вызывало у меня отвращение. Кто-то мне даже говорил, что я не американец. Бред собачий. Мне просто это не нравилось.

В такие моменты спортзал я не посещал вообще. Перед занятием я просто пропадал, и меня никто не мог найти. Да, родителям регулярно жаловались на мое поведение, однако мне было всё равно. Постоянные беседы и разговоры не давали ровным счётом никакого толка во многом по одной причине – я был сам по себе.

Как-то раз у меня был день рожденья, и родной дядя подарил мне два билета на бейсбол. Я уже не помню, кто тогда должен был играть, но противнее подарка мне в своей жизни получать не приходилось. Дядя просто плюнул мне в душу. В тот вечер я понял, что дядя обо мне ничего не знал, что он приехал лишь для того, чтобы отметиться и пофлиртовать с мамиными подругами.

Я продал билеты какому-то парню за несколько дней до матча. Лучше бы я не проворачивал свою первую сделку - родители не переставали попрекать меня этим при каждом удобном случае, а дядя к нам так больше и не приезжал. Однако не думаю, что виной тому был я.

Слава богу, что после окончания школы меня наконец-то забрали в армию. Здесь уж я точно был предоставлен самому себе, ну и командирам - тоже. Это намного лучше, чем зависеть от предков, ведь тут я был как все. Быть солдатом оказалось для меня идеальной ролью.

В армии не надо было кидаться камнями – здесь разрешали и, более того, принудительно рекомендовали стрелять по-настоящему. Так пролетали неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Когда же началась Вторая мировая война, предвкушение стрельбы по самым что ни на есть живым и изворотливым мишеням - людям – просто не давало мне покоя.

Вскоре нас перекинули во Французскую Северную Африку, а потом и в саму Францию, где мы должны были помогать второму фронту. Началась та самая, настоящая, война. Я давил на курок, не раздумывая. Всякий раз, когда я передергивал затвор винтовки, мои уши слышали три отчётливых слога: «ку клукс клан». Говорят, этот звук стал названием одноименной организации. Мне он чрезвычайно не нравился, но постепенно я привык и к нему.

Нам поставили задачу освободить Францию и ряд других, более мелких, государств. Нужно было спасти всех, кроме Швейцарии, потому что ее никто не захватывал, потому что она, мол, была нейтральной.

По моему мнению, именно за ней будущее. Она не влезает в конфликты – её не трогают. Все идут друг на друга, убивают, калечат, а Швейцария – нейтральная, цела и невредима. Если мир расколется надвое, если разделится на добро и зло, на белое и чёрное, на тех и этих, на солёное и сладкое, на тупое и острое, на любовь и ненависть, на красивое и уродливое, то этот безумный ломоть Старого Света останется нейтральным.

Как ни странно, но как раз именно там, в стране часов и сыров, я выступил в роли палача.

Возле границы Франции и Швейцарии мы спасли двух пленных, которым немцы железными скобами выдернули почти все золотые зубы. В тот момент я понял, что представляет из себя золото Третьего рейха. Увиденное поразило даже меня до глубины моей чёрствой души.

Мы не стали на месте расстреливать пойманных садистов по двум причинам: во-первых, нужно было действовать тихо, а во-вторых, спасенные французы попросили нас, по возможности, не делать этого на территории их страны, чтобы фашистская падаль не оставалась на родной для них земле. Наш отряд вместе с конвоируемыми спокойно перешёл никем не защищаемую границу и забрёл в первый попавшийся залесок. Там я выбрал дерево попрочнее, вскинул веревки на шеи немцев и вздёрнул их.

Убивая нацистов на войне, я чувствовал себя как рыба в голубой воде реки Сан-Антонио. Нет, сначала боевые действия казались мне большим двусторонним тиром: у тебя есть мишень, и ты сам – мишень. Но потом во мне все переменилось. Я возненавидел фашистов окончательно и бесповоротно.

Шаг за шагом американская армия приближалась к Берлину. Мы все шли, шли, шли… День за днем… Шли пока кто-то не поставил красный флаг на Рейхстаг, и война не закончилась. Я был расстроен и подавлен. Мне не за чем было ехать домой… Что бы я там делал? Мне хотелось воевать.

И я остался. На территории разрушенной и капитулировавшей Германии перед нами поставили новую задачу – искать и ловить прятавшихся главарей вермахта. Ловить тех, кто развязал эту войну, тех, кто был виновен в гибели миллионов людей. Чтобы поймать всех, нам потребовалось более полугода. Но и после этого я не поехал домой.

Нас перебросили в Нюрнберг, где мы принялись охранять самую важную прослойку коричневой чумы.

Работа в местной тюрьме иногда пугала даже такого матёрого бойца, как я. Вечера и ночи, проведенные там, густой темнотой и щемящим ужасом отдавались во мне. Я с таким нетерпением ждал наступления каждого утра! Я ждал восхода как манны небесной. Ждал его, как голодный русский, поляк или еврей ждали засохшей корки хлеба… Наши же парни умудрялись играть здесь, в грязной, промозглой тюрьме, в этот чертов баскетбол. Только одной этой мысли хватало, чтобы сойти с ума.

Я к ним даже не заходил. В те часы меня, вообще, трудно было найти. Словно сбегая из школы в зелёно-жёлтое кукурузное поле, я предпочитал лишний раз прогуливаться вдоль бесконечных коридоров мрачных, прохладных камер. Я не переставал всматриваться внутрь каждой их них. Вектор моего зрения проникал сквозь решётку куда-то вглубь и сталкивался с взглядом находящегося в полутьме заключенного. Некоторые из них стремительно отворачивались, некоторые могли выдержать около минуты, третьи же просто не отводили глаз. Взаимные зрительные атаки могли продолжаться по нескольку минут. Я ненавидел то, что было в направленных на меня глазах. Я сразу вспоминал мой склон, в моей памяти всплывали чёрные братья Дарни, выгнанные с урока учителем-расистом. У нашего преподавателя были совершенно идентичные глаза. Чёртов фашист.

Таким был мой распорядок дня, пока шел Нюрнбергский процесс, призванный в судебном порядке определить степень вины пойманных властителей Третьего рейха. Камерный взгляд за камерным взглядом пролетел почти год. А потом нас всех собрали на тюремном плацу и спросили: «Кто желает привести в исполнение наказание?»

В тот миг во мне что-то перевернулось. Как будто цунами прошелся где-то внутри меня. Затем что-что дернулось. Это была моя правая нога. Шаг вперед сделали я и Джозеф Мальта - мой двадцатисемилетний сослуживец. Я никогда не замечал за ним проявлений жестокости, но, чёрт возьми, шаг был уже сделан. Важнее ли такой шаг первого шага в жизни младенца? Я уверен, что – да. Однако удивил меня больше не поступок Джозефа - поразило совсем другое: приводить приговор в исполнение надлежало в спортивном зале тюрьмы – там, где пару дней назад парни играли в баскетбол… Я счёл это за глупую насмешку судьбы.

Нам отводились всего одни сутки, чтобы соорудить виселицы. Война же научила меня многому в этом деле. Для начала предстояло принять решение, какой тип виселицы более приемлемый: Г-образный, Т-образный или П-образный. Затем нам с Мальтой, как исполнителям, нужно было задуматься о длине веревки, соединяющей петлю с перекладиной виселицы.

Мы договорились смастерить под каждой виселицей помост с люком, в который падал бы виновный сразу после того, как горизонтальные дверки под его ногами разъезжались. Вот здесь-то как раз и нужно было все рассчитать. При идеальном раскладе фашисты, отдававшие тысячи смертоносных приказов, умирали бы более мучительно, от удушья, потому что при таком способе повешения жертва лишь через несколько секунд теряла сознание от сдавливания сонной артерии, а затем в бессознательном состоянии у нее начинались необратимые повреждения коры головного мозга. Асфиксия была для этих нелюдей неплохой смертью. Но если не учесть правильно вес заключенного, то он мог бы моментально умереть от разрыва шейных позвонков и спинного мозга, или у него могла бы оторваться голова, чего бы нам очень не хотелось. Я даже слышал, что в Британии существовала сводная таблица соотношений веса тела человека к длине веревки… Жаль, что у нас не было ее под рукой - она бы точно не помешала.

На следующий день ярко-оранжевое осеннее солнце, пробивавшееся через зарешеченные окна спортзала, освещало своими лучами грязные серые стены, грязные полы и три черных виселицы. Мы выбрали П-образные. На каждый восьмифутовый помост, с трех сторон обвешенный шторками во избежание лицезрения предсмертных мук нацистов, вело по тринадцать деревянных ступенек.

Ночь с 15-го на 16-е октября 1946 года я не забуду никогда. Моя жизнь словно стартовала заново. Я переродился.

Всё началось во вторник в девять вечера. Заключенным принесли их последний ужин: картофельную смесь, сосиску, тонкие ломтики варёного мяса, черный хлеб и чай. А уже в 1:11 утра среды машина правосудия была запущена. В спортзал вошли представители стран-победительниц, журналисты и священник. Присутствие последнего вызвало у меня по меньшей мере недоумение. Однако правила придумывал не я. Я был всего лишь исполнителем.

Первым к нам привели министра иностранных дел Третьего рейха Йохима фон Риббентропа. Я помню его выражение лица, движения рук и походку. Он находился в трансе, его глаза были наполовину закрыты. В тот момент я возненавидел его ещё больше. Передо мной вновь мелькнули близнецы Дарни и золотые зубы… А этот нацист перед смертью пожелал Востоку и Западу понимания… Скотина… Я видел, с каким удовольствием Джозеф дёрнул рычаг люка…

Пока Риббентроп покачивался из стороны в сторону, в зал уже втолкнули начальника Верховного главнокомандования вооружёнными силами Германии Вильгельма Кейтеля. Получилось так, что мы вешали нациста за нацистом вообще без пауз. И каждый входящий в спортзал немец видел, что с ним будет через несколько минут. Мы торопились, из-за чего одна виселица так и оставалась незадействованной.

Петли окутывали шею за шеей: руководитель Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтенбруннер, за ним один из главных идеологов нацизма – рейхсминистр по делам Восточных территорий Альфред Розенберг, глава оккупированных польских земель Ганс Франк, министр внутренних дел рейха Вильгельм Фрик, главный редактор газеты «Штурмовик» Юлиус Штрайхер. Этот гауляйтер успел выкрикнуть, что мы все находимся на еврейском празднике Пурим, и что однажды большевики нас всех повесят. Он даже какое-то время пинался, но совсем недолго…

Затем очередь дошла до руководителя принудительными депортациями рабочей силы с оккупированных территорий в рейх Фрица Заукеля, дальше - начальник Штаба оперативного руководства Верховного командования вермахта Альфред Йодль. Именно этот нацист подписал 7 мая 1945 года акт о капитуляции рейха. Перед тем как мы с радостью дернули рычаг, он успел передать приветы «его Германии»… Ещё одна скотина…

В 2:57 все было кончено: в петле с последними словами повис последний осужденный - канцлер Австрии и имперский комиссар оккупированной Голландии Артур Зейсс-Инкварт, пожелавший, чтобы проходившая казнь была заключительным актом трагедии под названием «Вторая мировая война».

Я повесил десять нацистов… И горжусь этим… Я не нервничал… В таком деле человек не может себе позволить иметь нервы… Я хочу сказать хорошие слова в адрес тех американских солдат, которые помогали мне… Они были великолепны… Я постараюсь добиться для них продвижения по службе… Эту работу кто-то должен делать – так я смотрю на произошедшее повешение. Я столкнулся с этим совершенно случайно несколько лет назад в Соединённых Штатах…

Десять человек за 103 минуты. Это быстрая работа.

Я сожалею лишь об одном - о поцелуе. О поцелуе, с помощью которого жена главнокомандующего военно-воздушными силами Германии Германа Вильгельма Геринга передала мужу капсулу с ядом во время последнего свидания. Рейхсмаршала, создавшего люфтваффе, нашли мертвым в камере перед самым повешением. После казни его тело демонстративно принесли в спортзал и положили рядом с остальными.

Больше в Европе мне делать было нечего, и я вернулся на родину.

С самого первого дня пребывания в Сан-Антонио меня охватила хандра. Эта промозглая, раздирающая тоска отступала лишь тогда, когда я встречался с теми, кого не видел уже много лет.

С самого первого дня мне нечем было заняться. По стране, ещё не успевшей покинуть клещи Великой депрессии, молотом ударила Вторая мировая… Так что главной работой в Техасе было отсутствие работы.

Многих от подобной неминуемой хандры спасал Голливуд. Индустрия фильмов широченными шагами, не уставая, маршировала по Америке. Но что она могла предложить мне – солдату, которому в глаза заглянула война?

Нет, конечно, я сходил на пару сеансов. Однако, когда кто-то из актеров с экрана широко улыбался белоснежными зубами, я видел блеск золотых зубов на границе Франции. Я терпел несколько подлых, ненастоящих улыбок, а потом не выдерживал, покидал зрительный зал и выбирался на улицу, чтобы неспешно двинуться домой.

Серые дни съедали меня изнутри. Поэтому мои дружки, предложившие посетить баскетбол, стали для меня чудесным спасением. Да, я ненавидел этот спорт, но согласился отчего-то, не раздумывая…

Парни сказали, что надо ехать в Сент-Луис. По их словам, в Штатах появилась новая лига - кажется, они называли ее НБА... Команды же в Сан-Антонио не существовало. И в сторону! Это как раз то, что мне было нужно. Я предвкушал, как поездка станет для меня первым свежим глотком. Компания друзей вдали от всех – вторым. А баскетбол… Уж как-нибудь переживу два-три часа.

«Сент-Луис Арена» просто кишела людьми. Эти безумные поклонники баскетбола были повсюду. Однако как только я уселся на свое место, мне на них стало наплевать: оглядевшись вокруг, я тут же вспомнил спортзал нюрнбергской тюрьмы.

Судья подкинул мяч, и игра началась. Парни кричали мне: «Джон, посмотри, посмотри на этого! Посмотри на того! Посмотри, как они играют!» Мои друзья тоже были безумцами. Чтобы не огорчать их, я отводил глаза туда, куда мне показывали. Но я видел совсем не то, что видели они.

Один чернокожий парень в синей форме после высоченного прыжка забросил мяч в кольцо и повис на какие-то ничтожные мгновения, вцепившись руками в его железный обод. По-моему, тем самым он праздновал свой успех… Друзья неистовствовали, а я… А я смотрел на этого негра и видел в его лице министра иностранных дел нацистской Германии Йохима фон Риббентропа, покачивающегося на виселице.

Любое столкновение, после которого игрок оказывался в лежачем положении на паркете, возвращало меня в Третий рейх. Падение, и я уже вижу бездыханное тело Вильгельма Кейтеля. Падение – Кальтенбруннер. Еще падение – Альфред Розенберг. Я стал получать от происходящего удовольствие.

Мне было все равно, баскетболист какой команды повисал на кольце или валился на пол. Перед моими глазами уже из стороны в сторону шатался глава оккупированных польских земель Ганс Франк. И так до десяти. Я видел и помнил всех фашистов в той самой ночной последовательности. После Зейсса-Инкварта мой круг неизменно начинался заново с Риббентропа.

Я стал ездить с парнями в разные города, чтобы воочию смотреть матчи. Эти ребята были что надо. Я уважал их - они уважали меня. Правда, многие не понимали проснувшегося во мне желания и неожиданного рвения колесить по стране ради баскетбола, но на этом их недоумение заканчивалось. Я же никому ничего не рассказывал.

Мы пили в кабаках, ночевали в мотелях...

Я завел в своей голове счётчик. Падение – один, падение – два, три, четыре… Франк, Фрик, Штрайхер, Заукель, Йодль, Зейсс-Инкварт. Десять нацистов – это круг. За ним следующий оборот. За ним - другой.. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…

Я начал получать кайф даже тогда, когда игрок неловко, без борьбы, падал на паркет и оставлял своим потом мокрый след на лакированных дощечках. Для меня это были четкие красные пятна крови, моментально возвращавшие в Нюрнберг, где мы неправильно рассчитали размеры люков. Они были настолько малы, что нацисты, падая вниз, задевали своими головами их края… Тридцать, тридцать один, тридцать два…

Это были мои сладкие девять кругов ада. Когда я досчитывал до девяноста, счётчик автоматически обнулялся.

Говорят, восьмой круг ада – это круг почёта перед девятым. Знаете, что это означало? Это означало, что после цифры «80» я получал настоящий оргазм! В такие моменты я задирал голову вверх и слегка постанывал прямо на стадионе. Мне никогда не доводилось получать такого удовольствия с женщиной. Конечно, мы с дружками снимали девчонок, но это всё было просто несравнимо. Я всегда ждал цифры «80». «80» - это канцлер Австрии и имперский комиссар оккупированной Голландии Артур Зейсс-Инкварт.

Между восьмьюдесятью и девяноста мной владело состояние вцепившейся железной хваткой безудержной эйфории. А потом снова один, два, три…

Счётчик никогда не останавливался. В перерывах между матчами он просто на время замирал. Если, скажем, после окончания поединка счётчик тормозился на восьмидесяти двух, то я жил в состоянии эйфории до следующей игры. Это пугало окружающих, но мне было наплевать. Я – фанат. Теперь у меня это в крови.

Это мой адреналин. Мой наркотик. Моя жизнь.

Джон Вудс умер 21 июля 1951 года от удара током при ремонте электропроводки в собственном доме на острове Эниветок, входящем в архипелаг Маршалловых островов. Место его захоронения до сих пор остается неизвестным.

За 15-летнюю карьеру простой американский сержант казнил 347 человек.

Альфред Йодль посмертно был полностью оправдан при пересмотре его дела Мюнхенским судом в 1953 году, но позже под давлением США решение об отмене приговора Нюрнбергского суда было аннулировано.