Дополнение 2: Джессика Хоппер 4 страница

Вернемся на несколько лет назад, – писал я в своем обзоре. ‑ Рок как новая и тем самым творческая форма уже мертв. Я смягчу это утверждение. Рок мертв в том виде, в каком он создан мужчинами. Женщины? Тут, думаю, есть некий потенциал; Рок‑музыке уже некуда двигаться, не нужно пересекать никаких границ, она слишком слилась с обществом, стала неотличимой от него. Многие годы рок был уделом немногих – как джаз, как соул…

Так что остановимся на той теории, что «Smells Like Teen Spirit» «Nirvana» стала лебединой песней некогда живой формы искусства, на чем и успокоимся. (Хотя «In Bloom» все равно гораздо лучше.) Но если рок мертв и убили его они; то почему я до сих пор люблю «Nirvana»? За бесплатную выпивку? За всеобщее признание? За неограниченный доступ на стадионные концерты вроде этого? За взятку?

Нет. «Nirvana» слишком глубоко сидит во мне, чтобы я мог строить какие‑либо теории. Eдинственное возможное объяснение здесь такое: они играют ту музыку, на которой я вырос и которую буду любить всегда. Я люблю «Nirvana» за «Rape Me», которой сегодня открылась программа, песню такую же больную и изматывающую, как любой соул О.В. Райта. Я люблю их за то, что они дали этот концерт (всего шестой со времен Рединга), и за человечность, лежащую в его основе … Да, за гуманность – а это отличная причина, чтобы любить какую‑либо группу. Это же объясняет и «Sebadoh», и «The Pastels».

Я люблю «Nirvana» за бесподобное обращение Курта с поп‑мелодией. В каком‑то смысле новый альбом звучит как «R.E.M.» в акустическом концерте MTV[342]. Упаси боже – я не сравниваю эту команду обреченных на забвение сентиментальных динозавров с такими сверкающими поп‑звездами, как «Nirvana», но на обеих записях одна и та же сухость, естественность и неприкрашенное качество. Но сухость здесь вызвана не отсутствием эмоций.

За что их любить? За их выходы на бис, которые бывают длиннее самого выступления, за такие песни, как «Breed», «Territorial Pissings» и «Floyd The Barber», которые по‑прежнему гремят как когда‑то. За то, что они не играют «In Bloom» и «Polly», хотя на этих двух песнях наверняка все бы подняли зажигалки и стали прихлопывать в такт, но при этом продолжают играть «Lithium» и «Teen Spirit», потому что иначе их выступление было бы сочтено ребячески грубым. Зато, что у них в резерве еще 20 песен, и пpи том столь же заунывных и утонченных, как и все вышеперечисленные.

После концерта я поехал в съемную квартиру Курта и Кортни, по дороге сочиняя с Куртом странную статью о стадионных концертах и о том, как там могут побить охранники. Он надиктовывал мне один‑два абзаца, потом я уточнял, каковы, на мой вкус, новые песни «Nirvana»: «Они такие же печальные и побитые жизнью, как любая вещь с опустошающего дебютного альбома "Madder Rose"[343], такие же сырые и трепещущие, как любая живая запись Дэниела Джонстона». Хотя я, конечно, ничего такого вслух не говорил; скорее всего, оба мы зевали и потягивались, а Кортни сидела у камина и читала какую‑то феминистскую литературу. Как только я закончил писать обещанные 3000 слов на машинке супружеской пары, все мы пошли спать. Мы очень устали.

Дополнение: Кали Де Вип

– И вот идет время, я тусуюсь в Лос‑Анджелесе, сижу на наркотиках и хочу как‑то сменить стиль жизни. Кортни продолжает давить на меня, чтобы я пошел к ним на работу и жить. Она говорит: «Ну давай хоть на пару месяцев». И добавляет: «В "Cow Palace" будет концерт, там и встретимся».

Меня самолетом отвозят в Сан‑Франциско, чтобы мы встретились на концерте. Шоу оказалось отличное, настроение у меня тоже. Я был вне себя от радости. Оттуда мы поехали в Сиэтл. И вот совершенно неожиданно я официально стал няней. До начала работы я не понимал, что это такое. Когда я пришел в номер, Фрэнсис посадили мне на колени, чтобы узнать, как я ей нравлюсь. Я ей вполне понравился; мы~ хорошо ладили. И с тех пор я проводил много времени с ребенком на руках. Дорога в Сиэтл получилась долгой – Кортни все время останавливалась и закупалась в антикварных магазинах. Оба они все еще кололи себе бупренорфин. Это меня беспокоило. Не то чтобы я не видел ничего страшнее, но когда человек сидит в машине рядом с тобой и колется бупренорфином в ногу… Я ничего не сказал. Да и с чего бы? Я не того типа человек. Все говорят: «Надо было что‑то сказать», – но подождите‑ка. В такой ситуации оказываешься именно потому, что ты из тех людей, которые никогда ничего не скажут.

У меня еще не было опыта смерти друзей. Все это Казалось нереальным. Сейчас, спустя десять‑пятнадцать лет, я знаю достаточно героиновых наркоманов, у которых нет зубов, которым сделали операцию на бедре, а им всего‑то чуть за тридцать. Люди действительно умирают. Действительно доводят себя до полного саморазрушения. Но в то время это не казалось реальностью. И это свалилось на меня в тот день, когда я увидел, что делают эти двое, мои друзья. Я очень хорошо ладил с Куртом и Кортни. Мы могли болтать о музыке весь день, и нам было хорошо.

я: Это важный момент: многие как раз с трудом ладили с Куртом и Кортни.

– Да, и не знаю, почему я …

я: Могу предположить. Ты был панком, и притом юным.

– И я был достаточно умен, чтобы держать все в себе. Я не бегал повсюду с рассказами, что именно я делаю. Я считал их своими друзьями, но они были старше, и я смотрел на них снизу вверх и больше слушал. На полпути к Сиэтлу мне исполнилось двадцать. На следующий день мы приехали‑таки в Сиэтл. Помню, что по дороге я думал: «Отличный город, И я здесь ради них». Об этих людях явно нужно было позаботиться. А мне казалось, что я должен о ком‑то заботиться, и теперь у меня была эта девочка.

Через два дня после приезда в Сиэтл случилось кое‑что важное.

Они сняли огромный новенький дом на озере Вашингтон. Я жил на первом этаже и считал, что это круто. Через два дня я попросил Кортни спрятать от меня наркотики. Не то чтобы я ее в чем‑то обвиняю – я в то время мог отыскать наркотики везде; но она любила все упрощать и пыталась давить на людей. Она представила меня пришедшему к ним другу, Дилану. Сначала он мне не понравился, потому что тоже был наркоманом. А я собирался завязать, к тому же был настолько наивен, что думал, будто и Курт с Кортни хотят завязать, потому что они же принимают бупренорфин и все вскоре будет хорошо. Потом я увидел его и понял.

Кортни велела, чтобы я снял из банка немного денег и пошел с Диланом кое‑что купить домой. Я сразу понял, в чем дело. У меня заныло под ложечкой, и я подумал: «Нет, я не могу», – но смирился. И вот я сижу в машине с этим парнем, Диланом. Он заставил меня припарковаться в каком‑то дерьмовом районе. Он выходит, возвращается и говорит: «Готово». Я понял, что речь о наркотиках, и мне сразу захотелось их, а это всегда меня очень расстраивало. Когда мы вернулись домой, я наорал на Кортни. Я кричал: «Так нельзя! Я наркоман». Возможно, одна из главных причин наших хороших отношений с Кортни состояла в том, что, в то время как другие ее боялись, я на нее орал. И ей это было необходимо. Она отвечала: «Хорошо, извини. Возьми немного». И эта свара продолжалась весь день. Нам было хреново, и оба мы пытались это скрыть друг от друга, а потом пришел Эрик. Я взял ребенка на руки и испугался. Невозможно принимать наркотики в такой ситуации. Дело было 15 апреля, через два дня после нашего приезда.

я: А какова здесь была роль Эрика?

– Эрик часто приходил, пытаясь что‑то уладить. Кортни находилась в некоторой сумятице, и Эрик был ее последним прибежищем. Он всегда оставался на стороне Кортни и часто ей помогал.

я: А Эрик принимал наркотики?

– Он был одним из тех удивительных людей, которые могут употреблять, а могут и нет. Он не возражал против экспериментов с наркотиками, но не особенно ими интересовался. Но день выдался плохой, и я помню, что мы долго собачились, и в итоге я заплакал и стал повторять: «я не могу здесь оставаться».

я: Курт был там же?

– Нет, вообще не знаю, где он тогда был. Наверное, куда‑то уехал с группой на пару дней. Когда Курт уезжал, а она оставалась, в доме появлялись наркотики – и наоборот. Но тут для меня все несколько изменилось. Я шел туда с решимостью завязать, но рано или поздно все равно бы сорвался. я действительно старался оставаться трезвой няней – но в свободные вечера гулял, принимал наркотики и вел себя на свои двадцать лет.

я: В чем состояли твои обязанности няни?

– Предполагалось, что они будут заключаться в уходе за Фрэнсис. Кортни моментально попыталась приспособить меня еще чему‑то – отправлять факсы, отвечать на телефонные звонки все такое. Я тут же сказал ей, что ничего подобного делать не буду. Она ответила: «Господи, только не ори на меня». Она всегда так говорила.

Кортни любит указывать людям, что делать, особенно если те сопротивляются. Ребенка на меня оставляли очень часто, иногда на целую неделю. Я не возражал. К своему удивлению, я действительно полюбил девочку. Я обожал Фрэнсис, хорошо с ней обращался, и нам было весело вместе.

я: Что обычно Курт ел?

– В основном всякую вредную пищу: замороженные обеды, замороженную пиццу. У него была любимая пиццерия в Пайонир‑сквере, и иногда я бегал туда за пиццей навынос. Мы оба любили печенья и готовые завтраки – чисто наркоманские пристрастия. Он узнал, какой у меня любимый сорт печенья, и купил мне однажды целый ящик – сюрпризом. Примерно в то же время пришла домой она – с двумя мисками. Она тратила все его деньги на дорогущие штуки. Какая‑то ее часть – наверное, та, которая очень любит ссориться, ‑не смогла удержаться и не сказать ему, сколько они стоят. Нам эти миски показались просто прикольными, но оказалось, что они позолоченные и стоят по 600 долларов каждая. Курт рассердился и заорал на нее: «Пять лет назад денег за эти миски хватило бы на то, чтобы три месяца платить за мою квартиру!» Он уселся в моей комнате в подвале и смотрел со мной и Фрэнсис телевизор. Курт исходил гневом по поводу этих мисок. Потом собрался наверх и спросил меня, хочу ли я есть. Он насыпал две порции завтраков в эти бесценные миски, принес их вниз и сказал: «Ведь лучше их не используешь, правда?»

я: у него внизу хранились какие‑то рентгеновские штучки, так ведь?

– Да, все эти дешевые сраные фокусы и фальшивые протезы. А он тратил деньги на то, что можно увидеть на задней обложке «In Utero»: дорогие медицинские куклы. Это совсем другое. Во всех его биографиях говорят о том, каким замученным и несчастным был Курт. Я так не думаю. По‑моему, он был очень веселый. Да, порой он действительно бывал замученным и несчастным, но временами он радовался как ребенок. Они оба умели меня рассмешить.

я: Курт когда‑либо упоминал своих прежних девушек?

– Нет, во всяком случае, не при мне.

я: А Кортни как к ним относилась?

– Да, она о них говорила, а он отмахивался. Я быстро установил правила игры – кажется, в тот же месяц, как поселился в доме. Я сказал: «Слушайте, это ненормально. Не хочу постоянно быть в эпицентре ваших скандалов. И не надо спрашивать меня, кто прав, и орать на меня», – потому что они делали так постоянно, а я этого совершенно не хотел.

Глава 25