Родители, идиоты и некомпетентные люди 3 страница

Отец Анны общался с нами пару минут, потом вышел из комнаты.

— Пожалуйста, не закрывай дверь, Анастасия, по крайней мере, пока у тебя гости, — сказал он перед тем, как уйти. Дверь распахнулась, и безволосый Деннис Уилсон исчез из виду.

Мистер Кайн работал в банке в кредитном отделе.

— Раньше он работал в фирме, возвращающей магазинам и пунктам проката вещи, изъятые у неплательщиков, — сообщила мне Анна. — Поэтому не переходи дорогу ни ему, ни мне.

Анна рассказала, как однажды ее отец отправился забрать машину, завел ее и уже собирался отъехать, но владелец резко распахнул дверцу и ухватился за руль. Мистер Кайн, в свою очередь, схватил владельца за запястье и велел ему отпустить руль и закрыть дверцу. Тот не выполнил приказа, и мистер Кайн начал сжимать ему запястье.

— Мой отец сломал ему запястье и повредил плечевой сустав, — сообщила Анна.

— Он тебе об этом рассказал?

— Я сама выяснила, — пояснила Анна. — Так что вот тебе мудрый совет — будь со мной мил.

Она полулегла на кровать. Я подошел к ней, но остался стоять.

Рядом с кроватью на тумбочке лежала старая Библия. Это была последняя вещь, которую я ожидал увидеть в комнате Анны. Я взял Библию в руки и с удивлением уставился на нее.

— Ты это читаешь? — спросил я.

— Оглянись вокруг. Я читаю все. Но не слишком увлекаюсь ею.

В Библии торчала закладка, и я открыл ее в том месте. Это оказалась Книга Екклесиаста. Один из абзацев был подчеркнут.

— «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[20].

Анна смотрела на меня, пока я читал отрывок, а затем забрала у меня книгу и бросила на кровать.

— Это старая Библия, — сказала Анна. — Не я это подчеркивала.

* * *

Она рассказала мне, что у ее родителей нет детей, кроме нее. Я тоже был единственным ребенком. Ну, технически последнее не совсем верно. У меня есть брат и сестра, но они, соответственно, на десять и двенадцать лет старше меня, и большую часть моей жизни отсутствовали, покинув родительский дом, пока я был еще маленьким. Поэтому меня вполне можно считать единственным ребенком. И брат, и сестра уехали, как только им исполнилось восемнадцать лет. Сестра вообще никогда не возвращалась. Мой брат Пол учился в Принстонском университете и обычно приезжал домой на каникулы, но теперь он женился, усыновил троих детей и живет в Батон-Руж в Луизиане, и мы практически никогда с ним не видимся.

— Как кому-то вообще может захотеться отправиться в место под названием Батон-Руж? — отвечал отец матери в те несколько раз, когда она спрашивала, не хочет ли он туда съездить.

Мама ездила пару раз, но во время последней попытки рейс отменили. Она не знала, что делать, и просто сидела в аэропорту, пока не позвонил мой брат, чтобы выяснить, каким рейсом она полетела. Отец поехал в аэропорт и забрал ее. Больше она не изъявляла желания туда поехать.

Моя сестра Джоан уехала из Калифорнии через неделю после окончания средней школы, и мы о ней с тех пор не слышали. У нее много общего с отцом: Джоан тоже любила удаленные от всего места, и теперь она фактически исчезла.

У моих родителей был еще один ребенок — девочка, которая родилась после брата и передо мной, за семь лет до меня. Но она умерла. Она прожила всего девять дней. Ее назвали Дэниз. Ее похоронили на кладбище, расположенном к северу от города. Брат говорил, что раньше они ходили к ней на могилу по два раза в год всей семьей, но я сам был там только один раз и очень давно. Иногда я задумываюсь, какими раньше были мои родители.

Один раз, когда я был младше, я случайно сломал одну вещь, принадлежавшую брату — модель самолета или что-то в этом роде. Он начал кричать на меня и заявил, что я бы вообще никогда не родился, если бы Дэниз не умерла. Я не знаю, правда это или нет, но очень сложно выкинуть эту мысль из головы. Иногда я жалею, что она не выжила, а я сам появился на свет.

Родители, идиоты и некомпетентные люди

Мой отец — бухгалтер. Он любит работать с цифрами, а не с людьми. И это еще мягко сказано. Я представляю, как он живет внутри своих бухгалтерских отчетов, словно это другие страны, другие места, и является там молчаливым правителем молчаливых подданных. Может, поэтому он так и любит цифры. Они укрощены, одомашнены, они уступчивы, сговорчивы, покорны и ведут себя тихо.

Отец организовал свое дело вместе с лучшим другом сразу же после окончания колледжа, и они неплохо зарабатывали в нашем маленьком городке. Хватало на жизнь и на обеспечение комфорта. Отец с партнером больше не дружат, но все еще работают вместе. В любом случае мой отец — спокойный человек, предпочитающий одиночество. Если он дома, то находится в своей берлоге. Это маленькая комнатка в задней части дома на первом этаже. Она расположена рядом с гостиной, поэтому, пообедав, отец может встать из-за стола и сразу же удалиться в свою темную пещеру с отделанными деревом стенами. Фактически он всегда сидит за столом, развернув ноги в сторону, готовый рвануть прямо в свою берлогу. Я был в ней пару раз. Заходить туда можно только по приглашению, а отец редко кого-либо приглашает.

В комнате стоят несколько книжных шкафов, по большей части заполненных книгами о гольфе, картинами с изображением игры в гольф и несколькими трофеями, завоеванными отцом много лет назад. Он до сих пор играет, но начинает терять интерес даже к этому. Я уверен: это происходит потому, что играть нужно с другими людьми. Я готов поспорить, что если бы отец был единственным человеком на поле, то играл бы постоянно. Постепенно его мир сократился до его рабочего кабинета и берлоги, и никто не считал это странным.

* * *

Мой отец учился в университете в Брауне. Он играл там в американский футбол, был нападающим, а теперь расслабился. У него вырос живот, который вылезает из-под ремня. Создается впечатление, будто этот огромный живот тянет все тело вниз. Все тело выглядит рыхлым и тучным, хотя раньше отец никогда не был полным. Вообще создается такое впечатление, будто на него давит какой-то груз, и он принял его, смирившись.

Можно было бы подумать, что мое увлечение американским футболом поможет нам сблизиться, как отцу и сыну с общими интересами, но этого не произошло. Он пришел посмотреть на пару игр, но потом ничего не комментировал. Он также не давал мне советов, не выходил со мной во двор, чтобы что-то показать или потренироваться со мной. Он даже не рассказывал мне никаких анекдотов про те времена, когда сам выходил на поле. Я не представляю, был ли он хорошим игроком, или ужасным. Я видел его фотографии в форме. На них он высокий и подтянутый, он снимает маску, прямо смотрит в объектив, но образ не сопровождается никакими рассказами. Он далее не показывал мне фотографии, их показала мать. Отец также молчалив, как фотографии, а мать плохо помнит детали их жизни в период учебы в колледже. Даже когда я сломал палец, отец практически ничего не сказал, он не подбадривал меня, не утешал, он просто прокомментировал факт.

— Футбол — жестокий вид спорта, — сказал отец. Теперь он играет в гольф.

Моя мать — профессиональная неумеха. Как-то отцу пришла в голову мысль, что матери следует пойти работать. Если она начнет работать и вносить вклад в общий доход семьи, мы будем жить лучше, с большим комфортом. Мать сопротивлялась, но согласилась. Она хотела вырваться из дома и была готова попробовать прорваться в мир работающих людей. Однако она вскоре обнаружила, что у нее нет таланта, склонности, подготовки и навыков. Она попробовала себя на различных работах и должностях, в основном клерка, секретаря на приеме, различных помощниц в офисе, но ее уволили из всех мест. Она не умеет печатать, она не знает делопроизводство, она не умеет работать на компьютере и не в состоянии справиться с телефоном, если через него проходит больше одной линии. Она приносила ущерб любой компании и организации и служила помехой. Ее друзья шутили, что ее уволили даже с места добровольной помощницы в городской библиотеке. Я не знаю, правда ли это, но моя мать каждый раз сильно краснеет при упоминании этого случая.

Какое-то время отец считал, что ее наниматели устанавливают слишком высокие требования или не желают тратить достаточное количество времени на ее обучение, или просто являются плохими менеджерами и непонятно чего ждут. Или они просто «идиоты». Мать соглашалась. Они решили вместе показать этим идиотам, как следует вести дела и организовывать работу. В результате отец взял ее к себе в помощницы, а если точнее, то в помощницы своему помощнику. Конечно, к этому времени отец давно забыл об изначальной причине, по которой отправил мать работать. Теперь он платил ей, поэтому в дом не поступало никаких дополнительных денег. Встал вопрос нравственности, семейной честь, следовало доказать, кто на что способен.

— Это не может быть так ужасно, как они говорят, черт побери, — объявил отец за ужином после того, как решение было принято.

Но это оказалось ужасно.

В будние дни я несколько раз становился свидетелям перепалок между родителями, которые случалось после того, как они возвращались с работы, и длились до тех пор, пока отец не удалялся в свою берлогу. Они постоянно ругались, спорили, пререкались и обменивались колкостями. Ошибки, непонимание и все остальные нерешенные вопросы дня удивительно и внезапно всплывали на поверхность.

— О чем ты думала?.. — вдруг восклицал отец, и они начинали ругаться, перебирая ошибки матери.

Похоже, она ничего не могла сделать правильно и часто это признавала, хотя и часто защищалась, виня во всем различные обстоятельства. Кое-что могло бы вызвать смех, если бы споры не выливались в злость и негодование, и если бы у кого-то из них было чувство перспективы или юмора, или они могли объективно взглянуть на ситуацию. После того, как отец ругал ее за еще одно перепутанное послание, которое она принимала по телефону, мать обычно кричала, что записала все так, как сказали, или «Это они теперь говорят по-другому», или «Они врут».

Отец был упрямым человеком, и или из-за этого упрямства, слепой уверенности в свои способностям менеджера й учителя, или силы желания не позволить жене стать предметом насмешек сотрудников, бился с ней больше года. Наконец они отказались от этой идеи. Я не знаю, кто первым поднял белый флаг, но однажды отец уехал на работу, а мать осталась за кухонным столом в халате с чашкой кофе. Ее дни члена рабочего класса закончились.

Теперь она проявляет свою некомпетентность бесплатно. Она также некомпетентна, как домашняя хозяйка, как и сотрудница фирмы. У нее толком не получается никакое дело. У нее возникают проблемы со всеми домашними обязанностями. Если Что-то совсем не получается, она оставляет дело отцу, и он им занимается по возращении с работы. Однажды она не смогла открыть банку с куриным бульоном, и та осталась на кухонном столе ждать отца чтобы он ее открыл, а мать смогла начать готовить ужин. Это конечно означало, что ужин не ждал отца, вернувшиеся с работы. А это в свою очередь означало, что откладывалось время его отправления в берлогу. Отец мирился с подобным, когда мать работала, но это было не приемлемо, когда она целый день проводила дома. Он был недоволен.

— Разберись сама, — кричал он. — Реши эту проблему сама!

Я не знаю, сколько банок после этого открыли соседи, но ужин всегда был готов.

Самый большой, самый очевидный талант моей матери заключался в ее способности все правильно раскладывать. У нее в голове жило представление о том, как на обеденном столе должны лежать салфетки и подставки. Она проводила целые дни, а то и недели, выравнивая их, пока они не лягут правильно. Она занималась шторами, чтобы складки появлялись в том месте, где хотела она. До того, как у меня появился свой телефон, я иногда пользовался аппаратом, стоявшим у кровати в спальне родителей. Мать всегда орала на меня из-за того, что я нарушил положение одеяла или подушек, или Бог знает чего еще. Мы могли куда-нибудь опаздывать, но мать останавливалась у двери и поправляла одежду, висевшую на вешалке рядом с ней. Я шутил, что если мне проломят голову, и нужно будет везти меня в больницу, она все равно остановится перед вешалкой и только потом повезет меня. Она не считала это забавным.

Я всегда старался не возвращаться домой сразу же после школы, потому что дома для меня всегда находилось занятие. Требовалось что-то поправлять, или на меня кричали из-за того, что я нарушил положение каких-то вещей, или возникала какая-то проблема, которую мне требовалось решать вместе матери, или она что-то делала не так, а мне приходилось это исправлять. Она была женщиной, о которой кто-то должен заботиться, но я не собирался брать эту роль на себя.

Однако я не хочу, чтобы у кого-то сложилось впечатление, будто моя мать абсолютно не приспособлена к жизни. Она убиралась в доме (хотя отец жаловался, что она все пачкает: окна, столы и мебель), обычно у нее был готов завтрак к 7.30, и отец мог поесть перед выходом из дома. Ужин был готов к 18.35, за несколько минут до того, как отец возвращался домой после еще одного рабочего дня, в течение которого не разговаривал со своим партнером. Он быстро садился за стол и старался теперь уже не разговаривать с женой и сыном. Иногда по вечерам можно было услышать только звук вилок, царапающих по тарелкам. Темп устанавливал отец, быстро засовывая куски в рот. Мать ела удивительно медленно, ее манера еды была полной противоположностью манере отца. Я видел, как вилка с нанизанной едой движется к ней, но казалось, что ее тарелка никогда не пустеет. Каждый вечер мать оставалась за столом одна, медленно заканчивая ужин. Мы сидели с ней до конца только в праздники, и этого нам хватало на весь год.

Нельзя сказать, чтобы мать ужасно готовила, хотя я помню, как отец сидел над тарелкой с подгоревшим завтраком и бормотал:

— Как можно испортить яичницу?

Она имела склонность поливать куриные грудки гораздо большим количеством сливочно-грибного соуса, чем любили мы с отцом. Думаю, что такое количество соуса вообще никому бы не понравилось. Вероятно, это самое легкое для приготовления блюдо. Кладешь курицу в горшочек, заливаешь уже готовым соусом из банки, варишь рис и делаешь салат — и ужин готов. Она также готовила «экзотическое» блюдо — тунец, приправленный карри. В блюде был и тунец, и карри, но его ни в коей мере нельзя было назвать экзотическим. Моя мать использовала баночного тунца, затем брала банку со сливочно-грибным соусом (это был основной продукт нашей семьи), ложку карри и чашку риса быстрого приготовления. Судя по составу продуктов, можно понять, что получалось. Отец за каждым приемом пищи ел крекеры с Запахом устриц. У него имелся пластиковый контейнер, заполненный ими, и он приносил его из берлоги, ставил с одной стороны тарелки и время от времени отправлял в рот горсть маленьких несоленых восьмиугольников. Иногда он появлялся из берлоги в рубашке или свитере, запачканном спереди крошками крекеров.

Тогда он нес пластиковый контейнер в кухню, чтобы заново его наполнить.

Если у матери отсутствовало воображение, то она компенсировала его подачей блюд и раскладыванием подаваемого. Украшала она их всегда идеально. Посуда была изысканной. Когда мы на завтрак ели грейпфрут (что случалось часто — его испортить просто невозможно), на столе стояла маленькая черная коробочка с маленькими ложечками с зазубренными краями. Они специально предназначались для разрезанного на две половинки грейпфрута. После завтрака коробочка исчезала, а на следующее утро возвращалась на стол, и ложечки лежали на своих местах очень ровно и правильно.

Мать очень любила точность и прилагала усилия, чтобы все делать правильно. К сожалению, мешала ее некомпетентность. Она подавала ужин, за исключением случаев, когда ей было не открыть банку. Вот такой она была: все шло прекрасно, пока все получалось, но малейшее препятствие становилось огромной стеной, которую она не могла преодолеть. Мать становилась беспомощной, если все не шло гладко, или шло не так, как она это представляла.

Школа

У нас с Анной было два общих занятия — история и математика. Мы никогда не сидели рядом. Миссис Белл сама распределяла, кто где будет сидеть на математике, а на истории все могли рассаживаться, где хотят, и Анна всегда сидела впереди. Она часто спала на занятиях, или, по крайней мере, казалось, что она спит. Она опускала голову на парту, закрывала глаза, но всегда все слышала. Казалось, она знает о происходящем в классе больше, чем кто-либо. Если ее вызывали, она отвечала на вопрос, не шевелясь и даже не открывая глаз. Однажды на уроке истории мистер Моррисон был так раздражен ее «поведением», что потребовал сесть прямо и «обращать внимание». Анна села и принялась повторять рассказ мистера Моррисона о Мартине Лютере Кинге с самого начала, слово в слово. Тогда она четко продемонстрировала, что все время внимательно слушала. Она говорила три минуты, потом мистер Моррисон махнул рукой, и ее головка со светлыми волосами медленно опустилась на черный рукав свитера. Говорили, что все готы способны на подобное, но я в это не верю.

Мы с Анной разговаривали до и после занятий, но практически никогда не общались после их начала. Но мы постоянно поддерживали связь. Она обычно оставляла мне записки в моем шкафчике или передавала их с кем-то из своих друзей. Я открывал учебник и находил в нем записку от нее, аккуратно сложенную между страниц, на которых был заданный текст. Я подозревал, что она владеет магией, способна открывать замки, забираться в мой шкафчик и оставлять там вещи. Это были необычные записки. Она пересказывала подслушанные разговоры, интересные факты, услышанные на уроках; встречались вырезки из газет, даже записки других ребят. «Сегодня утром нашла это у своего шкафчика: „Я тебя ненавижу. Никогда больше не хочу тебя видеть. Ты говорил, что это неправда, но я видела твою машину перед ее домом. Ты врешь, и я не могу это больше терпеть. Я тебя ненавижу. P.S. Позвони мне попозже“».

Я не был готов к ее энергии, энтузиазму и вниманию ко мне, поэтому вначале чувствовал себя подавленным. Я думал, что никогда не смогу выдержать ее темп и быстро ей надоем. Но дело вскоре пошло легче. Ее энергия оказалась заразительной, и мне хотелось, чтобы Анна уделяла мне еще больше внимания. Мы разговаривали по телефону, но она предпочитала отправлять текстовые послания, а еще лучше — сообщения по электронной почте. Там она ссылалась на сайты в Интернете и еще добавляла разнообразную информацию. Анна постоянно меняла свое имя в списке моих друзей, используя инициалы различных людей и заставляя меня догадываться, кто это. Среди них встречались А.Б.К. (Анна Бель Кайн), Э.А.П. (Эдгар Алан По), Дж. П. (Джек Потрошитель), Э.М.Х. (Эрнст Миллер Хемингуэй), А.А.Ф. (Абигейл Анна Фольгер), Г.А.Х. (Гари Аллен Хинман), Э.В.Х. (?)

В какой-то момент, может, через месяц или недель шесть, Анна прекратила оставлять открытки у меня в шкафчике и стала отправлять их по почте вместе с письмами. Она опускала их в большие конверты, заполненные тем, что она посчитала интересным — статьями из журналов и газет, и даже маленькими, отдельными предметами вроде ключа («Я нашла его у твоего дома. Как ты думаешь, что им отпирают?»), фотографиями («Кто эти люди?») записками других людей, которые она нашла на улице или забытыми в классе. Это был постоянный поток, и я не знал, хочет ли она, чтобы я посылал ей что-то в ответ. Над большей частью присланного я какое-то время раздумывал, а затем выбрасывал. (Например, судя по виду ключа, он подходил к чемодану или кейсу, и я не собирался пробираться украдкой в каждый дом в окрестностях и выяснять, к чему он подойдет). Некоторых людей на фотографиях я узнавал, и она выглядела довольной, когда я ей об этом говорил. Похоже, ее на самом деле не волновало, пришлю ли я ответ на ее послание или нет. Кажется, она получала удовольствие от того, что делилась этим со мной и заставляла меня думать. Я никогда ей ничего не посылал по почте. Я пользовался только телефоном и компьютером. Было невозможно выдержать ее темп и разобраться со всем, что она отправляла. Казалось, ее интересовало все, и это также начинало интересовать меня. Иногда ее интересы раскрывали тайное и личное. Она отправила мне написанную от руки записку, которую нашла. «Мне нужна помощь с Карлом», — значилось в ней. Анна приписала от руки: «Что это значит?»

Карл

Мой друг Карл Готорн торговал наркотиками.

— Меня это не волнует, — сказала Анна после того, как я ей это сообщил, потом рассмеялась. — Следует опасаться пользующихся популярностью типов.

Однако Карл не напоминал супермаркет или крупного аптечного дилера. Нельзя было купить все, что хочешь. У него имелся лишь ограниченный набор товаров. Он продавал только те наркотики, которые легко доставал. Это означало, что он продавал выписанный его младшему брату риталин, а также прозак, который принимали его старшая сестра и мать. Карл пробирался в их комнаты, выкрадывал несколько таблеток, а затем продавал их в школе. Это был легкий способ заработать немного денег, поэтому он вскоре стал заглядывать в младшую среднюю школу и покупать наркосодержащие лекарства, по большей части риталин, у младших учеников, которые затем обычно перепродавал старшим. Он сам платил не больше доллара за таблетку, а потом продавал их по цене от двух до пяти долларов. Карл не продавал наркотики никому младше учеников второго класса средней школы, но его не мучила совесть, если он ничего не платил младшим ребятам. Я один раз заметил, что он обкрадывает детей, которые не знают стоимости проданного, и он прочитал мне целую лекцию.

— Цена относительна, — сказал Карл. — Для одних людей много значат двадцать пять центов, а для других ничего не значит четверть миллиона.

Карл — единственный человек из моих знакомых, кто говорил о «линии поставок», «способах распределения товара» и концепциях вроде «ценности покупателя на протяжении его жизни». Я не представляю, где он этого набрался — может, он родился с этими знаниями.

Карл хорошо зарабатывал, но никогда не жадничал. Он знал, что следует проявлять осторожность. Способов попасться было множество. Его могли заловить домашние, когда он воровал у них лекарства. Его могли поймать учителя или директор, когда он ими торговал. У него мог также оказаться переизбыток товара, если спрос станет меньше, чем предложение, — но такое представлялось маловероятным. Слишком многие ребята хотели купить таблетки — даже в нашей маленькой школе. Я один раз спросил его, правда ли, что готы балуются наркотики.

— У меня они никогда ничего не покупали, — сказал он, но в данном вопросе Карлу верить было нельзя. Он вел себя, как доктор, охраняющий врачебную тайну. Похоже, все знали (или, по крайней мере, подозревали), что если им что-то потребуется, нужно идти к Карлу. Но, как кажется, никто не представлял, кто лее на самом деле к нему обращался.

Главным было то, что его все любили. Он считался самым популярным учеником в нашем классе и мог быть самым популярным во всей школе. Карл относился ко всем с уважением и, похоже, искренне любил людей. Его любили все учителя, все покупатели и все «поставщики».

— Это сфера обслуживания, — говорил он. — Это просто хороший бизнес. Что бы я делал без поставщиков и покупателей?

Он — единственный человек, который говорил о моральном кодексе.

— С десятью заповедями все в порядке, — заявил он мне. — Но Дейл Карнеги лучше.

Обычно Карл носил старый голубой блейзер, а все его карманы были набиты маленькими бумажками. На них записывалось, кто ему сколько должен и когда должен это отдать, или с кем ему встречаться, чтобы взять товар или заключить сделку. Все записывалось шифром, который он изобрел сам. Никто, кроме него, не мог разобрать эти каракули, напоминающие стенографию, — а он разбирался в них за секунду. Даже каждый карман имел свое значение. Это была целая система.

— А я сам нахожусь наверху, — заявлял Карл.

И так и было. Он носил в рюкзаке «Уолл-стрит Джорнал», «Форчун», «Файнэншл Таймс» и «Экономист»[21]. Он делал записи в блокнотах и вел журнал, в котором регистрировал все свои сделки. Он переносил информацию с маленьких бумажек в тетради, которые заполнялись при помощи уже другого шифра. Я иногда задумывался, не поэтому ли они так поладили с Анной. Ведь каждый из них вел странные тетради, своим собственным способом регистрируя жизнь города. Это была городская хроника с двух различных точек зрения. Тетради Карла никогда не покидали его комнату. Он запирал их в сером картотечном шкафчике из двух ящиков, который стоял у него рядом с письменным столом. Он отпирал ящики и доставал книги учета только для того, чтобы перенести информацию с маленьких бумажек в правильные столбики в журналах.

— Нужно подводить баланс, — говорил он.

Я спросил его, почему он так прячет свои записи, ведь они все равно зашифрованы.

— Нужно прилагать все усилия, чтобы защищать своих покупателей, — ответил Карл. — Тем более, мой шифр не идеален. С ним можно разобраться, просто требуется время. И таким образом я тоже чувствую себя важным.

Карл был важным человеком — судя по количеству тетрадей, которые держал под замком. Один раз он показал мне свой журнал. Конечно, все эти записи не имели для меня никакого смысла, но он указал мне столбец, в который записывал полученные деньги.

— Все идеально, — сказал он. — Я ни разу не потерял ни цента.

Зная Карла, в это можно было поверить. Он умел находить общий язык с людьми. Его журналы идеально отражали мир. Он держал ситуацию под контролем, что подтверждали столбцы. Люди спрашивали, Карл давал. Карл предлагал, люди принимали — на его условиях. Все оставались довольны.

Карл также постоянно носил синюю кепку с козырьком, на которой когда-то значилось «Notre Dam» — «собор Парижской Богоматери». Надпись отвалилась, и на ее месте остался более темный, чем остальная часть кепки, след. Карл загнул козырек так, что левая часть смотрела в небо.

— Нужно было немножко обновить кепку, — объяснил он. — Сделать ее более модной.

Его отец хотел, чтобы он посетил собор Парижской Богоматери.

— Он будет разочарован, — сказал Карл. — Но с этим никаких проблем, отец к этому привык.

Когда Карл впервые произнес эту фразу, я думал, что друг ссылается на другие разочарования, не имеющие к нему отношения, но сейчас я в этом не уверен.

Карл был практически единственным моим другом, и мы дружили чуть ли не с рождения. Он жил в паре кварталов от нас, и его мать присматривала за мной, пока моя работала. Мы с Карлом дружим с тех пор. Они переехали в другой дом, за городом, но мы продолжаем видеться в школе и общаемся, когда он не занят бизнесом. Иногда я думаю, что Карл остается моим другом только потому, что мы так давно знаем друг друга, а если бы мы впервые встретились вчера, он не стал бы моим другом.

Я раздумывал, говорить ему про нас с Анной или нет, в особенности учитывая его реакцию в первый день — когда мы ее только увидели. Я рассказал ему все через неделю после футбола. К тому времени он уже и сам все знал.

— Тебе это пойдет на пользу, — заявил он. — Вы, определенно, одна из самых интересных пар в школе. Только ты не начни краситься.

Это он так шутил. На самом деле Карл хорошо меня знал.

* * *

Когда мы были младше, моя мама обычно забирала из школы нас с Карлом, но это прекратилось, когда я перешел в четвертый класс.

— Ты можешь ходить домой Пешком, — сказала мама. — Это пойдет тебе на пользу.

Иногда нас забирала мать Карла. Но это прекратилось, когда у нее начались проблемы дома. А затем, после того, как они переехали в другую часть города, нас прекратили забирать вообще. В любом случае, Карлу теперь требовалось заниматься делом. Я не знаю, чем днем занималась моя мать. Может, разговаривала по телефону с подругами, может, ходила в магазин, который располагался в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Раньше она проводила много времени днем вместе с миссис Готорн, часто общалась с мистером и миссис Готорн одновременно (мой отец редко к ним присоединялся, предпочитая уединение в своей берлоге). Но они больше не дружат. Я думал, что в этом виноват мистер Готорн.

Он запил, и с этого все началось. Отец Карла относился к тем мужчинам, которых нужно забирать из баров и подобных заведений. Он мог пить один. Он приезжал на своей машине к винному магазину, затем находил какую-то боковую дорогу, останавливал машину там — и пил, пока не осушит все бутылки.

Он занимался продажей машин в Хилликере, а жена впервые заподозрила, что что-то не так, когда заметно уменьшился месячный доход семьи. Мистер Готорн стал получать гораздо меньше комиссионных, чем раньше. Жена звонила в компанию и не заставала его на месте. Затем он поздно возвращался домой, и от него пахло алкоголем. Она сказала ему, что это становится проблемой. Он обещал прекратить пить, но не прекратил.

Мистер Готорн несколько раз прогулял работу, и его уволили. Тем не менее, он не прекратил пить. Наконец, мать Карла попросила помощи у моей матери. Моя мать для разнообразия взяла инициативу в свои руки, позвонила его друзьям, членам семьи, собрала всех вместе, потом пригласила нескольких подруг миссис Готорн, и они попробовали вмешаться. Все сказали мистеру Готорну, что ему необходимо лечиться — и ради него самого, и ради семьи. Через пару дней он отправился в Джоплин и провел три недели в клинике.