Большая отдельная комната. Тремя часами ранее.
Почти пустой в этот час зал был наполовину убран. Поскольку гулянка самого Хозяина затянулась с прибытием Ювелира ( соответственно, и умножились нескончаемые пересуды по поводу нерядового события в Полку), то на третьи сутки этой "свадьбы" даже бывалых бойцов поубавилось. Догуливали те, кто всё это время был на постах.
Лейтенант Жемчужный, посверкивая своим цыганским чёрным глазом из-под кучерявой чёлки, уже с час смотрел, как методично надирается водочкою адьютант Самого, и прислушивался к его тихим сетованиям над стопкой. Напротив них за столом сейчас никого не было. За соседним столом догуливал взвод Островского, которого как раз сейчас вызвал переговорить Басманов. Оба перемигнулись, когда разговор с начальством завершился. И вдруг Миша качнулся, и уткнулся лбом в бархат плеча Жемчужного, натурально всхлипнув.
- Э-э, братец, да ты что это?! Миш, стряслось что, спрашиваю? А ну-ка, давай, давай, я тебе подолью, да и себе, - он приобнял вконец расквасившегося парня, осторожно возвращая его в вертикальное положение. - Расскажи, чем печалишься, об чём горюешь! В такие-то года - и плакать, ну что за беда, а?
На самом деле по годам они были ровесниками. Но Миша в Полку был как бы на особом счету... Басманов где-то прикупил его на невольничьем перевале, где решал в бытность агентом какое-то своё задание, не в силах пройти мимо совершенно отчаянных славянских светлых глаз мальчишки. Не склонный к сентиментальности, он внезапно преисполнился сострадания. Говорят, его самого когда-то вынули прям из-под топора ( или чего похуже) те самые два первых гостя... Откуда просочилась эта информация, сказать было сложно, но, судя по оказанному гостям приёму, и не свойственному для Хозяина поведению до и во время, информация была правдива. Миша вырос при Басманове, воспитан был им лично, и проявил не по летам смекалку и расторопность, за что как-то естественным образом оказался его адьютантом лет в шестнадцать. Конечно, его обучили и стрельбе, и единоборству, и вождению, и тем разделам наук, которые Басманов считал необходимыми в окружении. Кроме того, Миша, по своей уже инициативе, изучил сложнейшую и запутаннейшую историю государства Российского, которое именовал Московским, как нравилось его покровителю. Особой физической силы в Мише не было, хоть был он высок и ладно сложен, но это с лихвой покрывалось его умом, ловкостью и глубоким пониманием вещей, так что к двадцати годам он имел авторитет в Полку не меньший, чем те же самые пилоты Первого звена.
И вот теперь всегда выдержанный, немногословный и аккуратный, он убивался практически у всех на глазах, напившись как никогда, и шмыгая покрасневшим идеальным славянским носом.
- Я ж не знал! Не думал даже... Не мог представить даже такое! То есть, мог, и представлял, но... - запутавшись, оборвав себя на полуслове, он принял протянутую Жемчужным стопочку и, давясь горькими слезами, проглотил.
- Чего не думал-то? Ты о ком? Нууу, здрасьте! Хорош реветь... Нам тебя живым-здоровым вернуть приказано, а ты...
Тут Миша тихо взвыл, и упал беловолосой головой на руки на стол, предусмотрительно до того расчищенный от посуды и прочей снеди.
- О нём я! О ком ещё?! Ты ж их видел, да? И какая тут радость мне, какая надежда... А когда Ювелир прибыл, ты ...ах! этого ты не видел... Нет, не могу, не могу больше, дай ещё! Кончено всё.
- Не дам, пока не растолкуешь. Давай, как на духу! - отнимая бутылку и отставляя её вне зоны досягаемости Мишиной руки, беспрекословно заявил Жемчужный.
- Только тебе скажу, Серёжа! Не ожидал я, что он..ОН!!! - с ними... в бане этой... Я ж всё, всё чую, был рядом постоянно! Ты б видел, каким он ко мне вышел!..- он ударил себя в распахнутую грудь, и тут же испугался невольно, по слабости, выданного. - Ты никому сказать не вздумай только, Серёженька, я же руки на себя наложу!!!
- Да хватит, ты что, дитя, что ли, Мишка! Весь Полк в курсе, чем они там развлекались...
- Как так? - он даже перестал плакать, утёрся нашаренной салфеткой, воззрившись на слегка хмельного и ироничного Жемчужного.
- Ну вот суди сам. И ты - ты, - учти, тут не при чём со своими соплями. Девушки его третий день недоумевают, отчего это их не зовут... Понимаешь? Ну вот вижу же, смекаешь... Скажи, хоть раз бывало, что Фёдор Алексеич гуляет с гостями в бане, а их не зовёт? Не бывало. Ясно же, им и так было хорошо. Не печалься, ты ж о нём сам всё читал...
- Ну так то ж когда быыыло! Над ним деспот был! Что ж, я себя в колодках этих рабских не помнюююю...- и он было снова взвыл, но передумал, осенённый внезапно дошедшими словами Жемчужного. - То есть, не предал я его?
- Уймись. Нет, конечно. Да и чего тут страшного, если такие мужики потешиться решили. Фёдор Алексеич на это просто смотрит. И ты смотри проще. Ну, а что никого из наших не осчастливил такою ласкою, - так он же командир. Вопрос субординации. А чего это снова слёзы?!
- Ты вот сейчас сказал, такое сказал... Я ж чувствовал всё! А он, он... Никто я для него, видно!
- Да ты спятил! Ха! "Никто". Он без тебя дня не живёт, ты при нём во всех видах. Любит он тебя, Мишенька, иначе б... Эх! Какой же ты в сущности ещё глупый. Пить ещё будешь?
- Так это и страшно, Серёжа. Он в душах читает, а я перед ним - как открытая книга! И что же, не знает, не видит, что с ума по нему схожу?! Он же меня ни разу, ни разу не поманил... А, если б любил, вот как я, разве б удержался?! Нет, не нужен я ему! - и он снова уткнулся лицом себе в руки.
- Ах. Вон оно что, - Жемчужный тяжело вздохнул, придвигая графин с водой, и сдержанной лаской проводя Мише по льняным волосам, - Ну так ты сам его помани.
- Да как же я посмею?! - он аж задохнулся от одной мысли.
- А у тебя выхода нет. Рискни! И запомни! Этого я тебе не советовал. Ну, пей!
Странная энергия, которая и притянула в своё время Басманова к лихому космическому цыгану Жемчужному, сейчас повлияла и на вдоску пьяного Мишу как-то положительно. Он собирался что-то восхищённо сказать, но упал.
Всё померкло, и горе на время отступило, а после позвонил Басманов, и его усталый ласковый голос повелел отнести Мишу в отведённые для него в Покоях комнаты, поспать.
Борт Харлея.
Ночь на орбите (условная, по местному времени точечного рифта).
- Джон!
Тишина корабля - особенная тишина. Она только кажется абсолютной. На самом деле она полна легчайшими вибрациями систем, голосами незаметных аппаратов-уборщиков, и даже внешним фоном Великого Голоса Вселенной, что проникает сквозь все экраны, и даже тела. Это со временем становится ощутимым и даже немного зримым. И, если тебе повезло однажды попасть в Космос, и остаться там, и остаться там не рабом обстоятельств, нет, - самостоятельной и одинокой величиной, - Вот тогда в тебе начинает понемногу греметь этот хорал...
Сейчас этот хорал гремел в ушах методично надирающегося Джона.
Почему же так хреново, ну почему. Когда всё так... прекрасно. И ужасно.
Джек вгляделся в показатели Ушельца. В его защиту словно бил таран. И что-то в этом методичном грамотном атакование было чудовищно... Нездешняя Сила билась к Земле. Пока что очень издалека, на грани муторного предчувствия, какое бывает в сне, готовом превратиться в кошмар. Но Джек уже видел такое, на других планетах, среди других существ. Суть Чуждой Силы была всегда одинакова. Она прицеливалась, чтобы очень мирно(внешне) и безболезненно(тоже внешне) купить и заполнить собой всю элиту, средних, и - убогих. Всё. Несколько последних десятилетий дало полную надежду этим тварям на право владеть ресурсами Земли. А большего им и не надо было. Даже забавно... Безотходное шоу-произвлдство. Это было бы спонтанным планетарным крахом, всепланетный Бухенвальд. Всепланетный Стаханов. Всепланетный Пиночет. Такое уже пытались сделать. На этот раз размах Силы превышал всё, виденное им раньше. И цель, единственная настоящая Задача Капитана возбуждала сейчас в нём самом невиданный азарт. Он мог в этой битве потерять всё, абсолютно всё. Включая саму Землю. Он мог навсегда остаться в одиночестве пустого для него без Земли космоса. Да, он мог бы просто отступить, чтобы не вести практически на верную смерть Джона, и Грэя, и Басманова, уникальными способностями которого они очень надеялись воспользоваться. По сути, план защиты был принципиально разработан. Оставалось только собраться всем четверым, и технически довести его до детального осуществления. Джек сходил с ума от такой ответственности, от осознаваемого ужаса неудачи, но его сердцу, не раз уже разбивающемуся вдребезги, нужна была эта почти безнадежная попытка ещё раз исполнить главную свою миссию...
Джон казался абсолютно убитым. Таким он выглядел сразу после короткой и жуткой войны на Бадге, когда судьба прошлась по нему ещё не виданной жестокостью всегдашней иронии, в очередной раз отняв всё. Кроме Джека. И Грэя. Снова его личная вселенная замкнулась на этих двоих. Но сейчас, накануне грандиозного события, он был буквально раздавлен навалившейся вдруг тяжестью пережитого, ноющим чувством своей никчёмности и потерянности, бессмысленности трепыханий, поблекшим миром вокруг и внутри... И было это вызвано одним-единственным кратким моментом. Явлением Грэя-Ювелира, его поразительного жеста к Басманову. Их моментально возникшему узнаванию и притяжению друг друга. Джон даже не мог бы назвать своё состояние ревностью. Ревность, да, но усиленная необратимостью потери, рвущейся связи, пустоты в помертвевшей душе. Удар этот оказался настолько ошеломительным, что Джон некоторое время отказывался верить своим эмоциям. Ещё как-то пытался восстановить холодом рассудка утраченное равновесие...
Джек как будто понимал, что с ним творится, и почему. Но он и сам сейчас испытывал уединение в своей скорби, заведомо увиденной впереди громады Тьмы в Вечности. Он не мог ничем утешить друга...
- Это так странно. Ещё вчера мы чуть не сдохли от кайфа...
- Похоже, мы пережрали радостей-то, - Джек обернулся на бесцветный голос Харта, смотрящего в дно стакана.
- Ага. И красотищи этой. Будь она проклята.
- Ну, я б не отказался ещё разок...
- Ты-то конечно! Кто б сомневался, - Джон невесело усмехнулся. - Как думаешь, скоро они там натешатся?
- Ревнуешь, никак?! - Джек принял полушутливый тон. Молчание последних часов угнетало.
- Знаешь, я себя каким-то... чучелом ощущаю! Какой-то старой замызганной ветошью. Прям бесит. Они, конечно, стоят друг друга. Вполне...
- Чучелом? - Джек поднял куда-то в потолок глаза и потёр колючий подбородок, как бы прикидывая, чем же ощущает себя он сам. - Джон. Это просто отходняк. Вот и всё.
- Ага. А Ювелир не впечатлил Басманова. И не обалдел от его царских замашек.
- Джон... - Джек приблизился, попытался притянуть его к себе, встретил упрямое сопротивление. Но попыток не оставил. - Прекрати. Ну подумаешь, полюбятся денёк. Не поженятся ведь! Давай быть честными! Мы сами тоже хороши. У Грэя есть повод утереть тебе нос, милый... А точнее - он снова сделал нас обоих. Гадёныш.
Джон порывисто вздохнул, сам пряча лицо на его тёплой груди. Джек не поверил чувствам, - его футболка под щекой Джона стала мокрой и горячей. Он не стал ничего говорить, просто обнимал, гладил, и очень нежно касался губами его белого виска.
Сработал знакомый сигнал. Возвращается Грэй. Джон отлепился от Джека, упираясь ему в увлажнённую грудь железной ладонью, и попросил об одиночестве сейчас. Джек потянул со спинки кресла шинель, и удалился без слов. На Ушельце было дел по горло...
Борт Харлея. Часом позже.
Вывернутая и обнажённая святая святых души Грэя сотрясала сейчас всё его тело. Всё, что было за эти сутки, - магия близости Басманова, нечаянное горячее доверие друг другу, пронзительная тоска обоих по только своему, вплавленному в яростное понимание бездны истории, связывающей всех четверых, и каждого попарно в отдельности... Это было слишком жестоким и первым опытом. И уже там, в душистых, вычурных и по-домашнему притягательных покоях, он чётко определил своё настоятельное единственное желание на данный момент.
Простившись рукопожатием и объятием с Басмановым, едва стоящим на ногах от накопившейся усталости и впечатлений, он доверился конвою, и почти на автомате, исполнив простой необходимый ритуал взаимного чествования, оказался на своём крейсере.
Непослушными руками он разоблачился от драгоценных доспехов, уложил их в определённом порядке. Какое-то время смотрел на своё отражение в полотне тонированного зеркала. Нажал вызов Джона. Ответ пришёл без слов. Ему просто дали точную координату в Харлее. Стараясь не спешить, он тщательно переоделся в то самое, что было больше всего по душе его Джону. Лётную пару, с широким ремнём на талии гимнастёрки, и шёлковым шоколадного цвета платком на шее.
Он появился в прохладной просторной полутьме главного коридора, ведущего в рубку. Осторожно вошёл в свет, и увидел его, Джона. Не повернувшего головы. Его острый горестный профиль за барной стойкой, над всё тем же стаканом.
- А. Ради нас, конечно, так наряжаться не стоит...
- Да я... - начал было Грэй, и всем собой почувствовав от него ледяную волну пережитого отчуждения, отбросил ненужные сейчас слова, и просто подлетел, схватил за грудки, чуть не разрывая чёрную футболку, выволок с табурета на простор, и засосал в губы без права на ответ. Но - с надеждой на него.
- И что ж, не хватило тебе его?! - зло выдохнул Джон, не очень пытаясь вырываться, потому что не очень стоял на ногах.
- Хватило мне! Через край! Идём!!! - Грэй весь ещё благоухал тем диким раем, откуда явился.
- Неужто Феденька тебя не утомил? - выкручиваясь из его объятий, как стальная шипастая змея, Харт испытывал невиданные восторги... - Да он нас обоих... знаешь как отметелил! А братец твой...
Грэй не слушал. Держал его и пытался целовать, и понимал эту истерику как...признание. Как сладостное и радостное признание. И не желал больше ничего.
- Да о чём ты! Мы в шахматы играли!!! ты о чём! Мы с ним... - выбрав паузу в активном сопротивление Джона, Грэй проговорил очень чётко ему на ухо: - Говорили. Мы с ним одинаковые... Он всё видит. Я тебя хочу!!!ТЕБЯ... Только тебя... Сейчас же.
Это было безумие, но всё складывалось как нельзя лучше, и завтра, ну максимум послезавтра, они все четверо тут соберутся для решающего совещания.
Покои Басанова.
Его опочивальня.
Лежать было так приятно, так легко, так темно и свежо... Только сон всё не шёл, не шёл. Призывая его, стеная тихо в подушку, Басманов постепенно снимал с себя и серьги, и перстни, и даже гранатовые мелкие бусы, потому что всё это начало вдруг мешать дышать, больно впиваться... Только образки Ювелира ласково скользили по груди. И округлые мелкие титановые звенья цепочки ничуть не душили. Ласкали тоже.
Час шёл за часом. Ночь казалась бесконечной, но уже томила усталостью бессонницы. Уже собирался встать выпить травного сонного настоя. И тут мир удалился, свеча дрогнула и погасла, и сладкая тьма ворвалась и затопила его спальню.
Сперва возник лёгкий звон в ушах. Он был приятен, и не хотелось открывать усталых глаз, пока нечто тревожное не надавило на грудь. Так забыто и понятно. Как ладонь. Волевая и сильная, прижимающая к постели... Он глубже сторожено вдохнул, опасаясь спугнуть приятное притяжение земли, обещающее сон. Но чьё-то физически ощущаемое присутствие остановило это падение в ничто... Он медленно открыл глаза, осмотрел себя, своё тело под лёгким одеялом. И увидел ясно, как бы днём, чёрно-белым днём, у постели своей, в ногах, - Его, Царя своего, в облачение свадебном, с посохом... Каким помнил. Так ясно, что сперва не поверил себе. Молчал и лежал, забыв дышать. А он пронзал его нестерпимым своим взором. И заговорил.
- Ты думал, что от смерти сбежал. Нет, Федя. Ты только срок отодвинул. А теперь она вот пришла, - и ступил навстречу.
Не сказать, что ужас сковал его, но... Не было этому чувству описания. Он приподнялся, лежал и слушал, и смотрел, не мигая, на приближающуюся фигуру своего Государя, вдруг разом превратясь в себя-Того...
... - Ну натешил ты нас, красавец мой. А теперь идём-ка со мной. Для меня там, в спальне, ...попляшешь...
Тогда сняли его со стола необъятного, подхватив на сильные руки, сразу несколько, так, что нательная рубаха его поднялась выше бёдер, открывая всю красоту. Нарекая, с одобрения государя, Федорой Прекрасной, с гоготом и свистом, бесовщиной благословляя на "брачную ночку". И царь увёл его в опочивальню, и требовал для себя одного всё то, что обещал ему - и всем - в танце неуёмный на призывно-греховные выходки Федька... Оставь его сейчас царь здесь - братия бы на куски порвала, кажется.
После, после, наговоривши в ярости сладострастия похабщины такой, от которой одной доходил Федя до обморока, утолившись его бесконечной, умелой уже покорностью, царь успокаивается. Он обнимает, и ласкает его, так неистово-нежно, как иногда случалось... По груди гладит, на которой вдруг не оказалось образков недавних. Ничего не было, только крестик в кучеряшках волос, проявившихся недавно. И вот, в тусклом рыжем свете лампадки видит на беломраморной атласной коже, прямо в подвздошной впадинке, тёмное округлое пятно. Хмурится, вопрошая одним взглядом, откуда сие негодное украшение. Перехватывая царскую руку, покрывая её частыми поцелуями, не без горечи сознаётся Федя, что то удар от каблука царицы молодой. Что принёс он ей к постели угощение, по велению государеву, который в этот час с ним остаться почивать решил, а она его в грудь сапожком и ударила, отшвыривая от себя, точно гадину... Царь со вздохом молвил, что молода и строптива царица Мария, пятнадцать лет всего, и кровушка черкесская в ней играет.
И он так вдруг душевно, поцелуями, ласкался о его плечо, и говорил немного устало:
- Не отпущу я тебя, Феденька. Ты же в аду со мной напротив будешь... Мучиться будешь заодно со мною... Убийца же ты, распутник, мужеложник...
- Да я с тобою рядом, вот как теперь, буду, что ты, что ты, любимый мой!!! Не страшен мне тот огонь...
- Нет, Феденька, страшен... Я тебя принудил убивать, и на предательства идти, и ... жене чистой неверным быть худшим грехом.
- Не надо!!! Люблю я тебя, люблю, государь мой!!! Не страшусь и возмездия Судного...
- А чем же не доволен? Чую, что не доволен,- Иоанн приподнимается на локте над его полураскрытыми губами, поводя по ним красивыми длинными пальцами.
- Дай мне войском командовать. Справлюсь, ведь знаешь!
- Нет. Нет, Феденька. Никому я тебя не отдам. И басурманам поганым на поругание - уж тем более. И не возмечтай об этом... - И он снова нежен и желает его.
Отстонавшись от уже подутренней "молитвы", умирающий почти от сладости и надежды Федя услышал в темноте и тишине : - Убью я тебя. Сам убью. Так убью, чтобы муками своими ты очищен перед Богом был. Спи!!!
От видений тяжких избавило Басманова острое желание кончить, что он и совершил немедля. И отдышался, восстанавливаясь от раскалённым клеймом легшее на душу последнего царского слово.
- Миша, ты зайди ко мне. Конечно... - добавил он, - если можешь.
Миша вошёл, уже вполне трезвый, ещё более печальный, чем все эти дни, оглядел опочивальню господина, принялся подбирать какие-то наспех сброшенные одежды его. Вслед за ним в приоткрытую дверь прошмыгнула любимая хозяйская кошка Нюся, о трёх цветах, и тут же вспрыгнула Басманову на грудь, принимаясь топтаться и урчать. Он гладил мягкую чистую шёрстку Нюси, не открывая глаз.
- Фёдор Алексеевич, завтракать где будете?
- Здесь, наверное, Мишенька. Дурно спалось мне сегодня. Ты-то сам как? Не захворал часом?
- Здоров я, спасибо, Фёдор Алексеевич. Водки перебрал по неопытности. А животное с тобой завтракать будет?
Басманов кивнул с улыбкой.
- Ещё что прикажете?
- Пока ничего. После, всё после, Мишенька.
...........................................................................................................
Близился полдень.
Басманов лежал в широком кресле, в одной рубахе до колен, расстёгнутой на груди. Лик его был печален, почти горестен. На его груди широкой, белоснежными лапами на плече, сидела Нюся, и переступала на нём, впиваясь слегка когтями через рубаху в кожу. Он шевелил левою рукой шёрстку возлюбленной Нюси, другая безвольно лежала на подлокотнике.
Миша пришёл по обыкновению доложить о текущих делах, и стоял в стороне, в своей печали, не решаясь нарушить словом неведомую горесть господина.
Басманов гладил кошку, светло и грустно вздыхая, и сделал попытку вскинуться, как всегда, когда не хотел рухнуть в себя, а ещё насладиться бодростью. Встряхнул тёмными кудрями И тут же снова упал в уютную глубину кресла.
- Как там праздник, Миша? Не идёт на убыль?
- Закончили парни гулять. Всё убрано...
- Довольны ли остались?
- Смеёшься, Фёдор Алексеевич. Довольны, такое век вспоминать будем! У парней под настроение такой задор в душах гуляет, что сейчас бы в битву, на такие-то дрожжи!
Басманов улыбнулся.
- А я вот в печали, Мишенька, - ласково пожаловался он, - одиноко мне вдруг стало, муторно, как осенью... бывало. И в груди всё жмёт, знаешь, тоска по прошедшей Любви моей. Таилась она во мне, проклятая, все эти года! - Басманов откинул голову на парчовую подушку оголовья своего трона, и скатилась одинокая слезинка из переполненных слезами зелёных очей. И ещё одна. При этом, прикрывшись ресницами, он неотрывно наблюдал за Мишей. Как стоял он, слушая, глазами в пол. Как вдруг сломался, кинулся в ноги ему, и, не дыша, осмелился теплом губ своих успокаивать пульсирующие вены на руках господина... Нюся тут же подключилась к действию, тараня башкой Мишин висок, и повышая децибелы мурчания. Басманов, со словами "пошла, пошла отсюда!" - мягко подхватил и скинул Нюсю с себя, и запрокинул Мишину голову, зарываясь пальцами в его влажных от волнения волосах, и заглядывая неотрывно прямо в ошалелые серо-голубые глаза.
- Так, Мишенька, ты меня не утешишь. Руки мои зацеловывая. Я от тебя другой ласки жду... Или не готов ты к такому? Ты не бойся меня. Честно скажи. Насиловать невинность твою не буду, - Басманов ласкал легонько пальцами Мишины подрагивающие губы, ожидая ответа на свою просьбу.
Миша пошатнулся, на миг глаза закрыл, и дрожь пробила его, и кинула меж коленей господина. Неловко закатал по обнажённым ногам его вверх рубаху, со стоном вдохнул мускус готовых к ласке чресел. Нюся, пользуясь моментом, вспрыгнула Мише на склонённый загривок, и, под слабеющие стенания хозяина "Уйди...Уйди, животное!.." скрепила сей союз...
" А ты же знаешь, Мишенька. Мужская любовь - она грязная, грубая... Не девка же я!"
Кошка, конечно, была скоро сброшена, и ушла в угол, деликатно обидевшись.
Никогда сроду такого не делавши, но умом и нутром понимая, как оно должно быть, а более того, подстрекаемый мягкими и до непотребства чёткими приказами "сверху", Миша упивался ломотой в мышцах вокруг рта, беспредельностью всех сразу ощущений, и одного только боялся - подступающего к самому его существу фонтана, обещающего конец. Но властная нежность сильной руки в его волосах не давала расслабиться, разве что на секунду-другую, перехватить воздуху, чтоб иметь силы убирать и впредь зубы, и... помогать рукой, впервые полностью ощутившей господина, своим губам и его наслаждению, а другой - себе, как он приказал. Но это оказалось невозможным... сразу. Пришлось, повинуясь, выпустить из мокрых губ предел мечтаний своих, и несколько бесконечных секунд, стоя на коленях, надрывно жарко дыша ему в сладостно-пахучее колено, сбросить, как в агонии... А он и не думал отпускать. Мягко так и томно притянул снова... Глубочайше вздохнув, превозмогая нетипичное головокружение, Миша продолжил, уже не боясь, помогая обеими руками губам. Ритм устоялся, звон в ушах погасил все оставшиеся мысли и опасения... Он понял, что господин сам уже ровным быстрым ритмом использует его сильные, но ещё не привычные к нагрузке такой губы, и... В три глубоких толчка в горло выплеснулось нечто, куда круче первого причастия. Миша глотал, не слыша своих же стонов, слыша только его, протяжные и нежные, и даже если б ему вдруг вздумалось отстраниться, не получилось бы. Рука Басманова, как легла на его голову, так уже и не отпустила до исхода.
- А теперь, Мишенька, нам бы с тобой грехи смыть не лишне, - тихо произнёс Басманов, не сразу поднимаясь сам, оправляя измятую рубаху, и помогая встать готовому уже и умереть в его ногах адьютанту.
А в бане Басманов был, как всегда. Повелительный, вежливый, как бы ничего и не случилось полчаса назад. Только... случилось.
Миша господина раздел, глаза поднять не смея. Пока тот укладывался на белую простыню, выстилающую нишу деревянной ванной, подливал тёплой воды. После отходил сам, но толком и не мог ополоснуться... Потому что, как только приступил он к обычным с виду обязанностям, оставшись сам, как, опять же, всегда, в чистой рубахе до колен, потрясённое его сознание признало подкашивающиеся колени.
- Что же ты, Мишенька, стыд мой видишь, а свой не кажешь? Снимай рубаху, - нежно приказал Басманов.
Миша побледнел, опуская взгляд по рубахе своей. Тонкая ткань дыбилась чуть ниже пупка, и это скрыть было никак не возможно...
- Помилуй, Фёдор Алексеич... - пролепетал он еле слышно.
- Скидывай, Мишенька. Или рвать мне на тебе её прикажешь? - всё так же нежно принуждал Басманов. И Миша подчинился.
Окатившись водой студёной, вернулся к господину, и ласкал его так, как никогда не омывал его прежде... И тот, оборачиваясь после в полотенце, как бы невзначай мимолётно касался своими лебедиными руками всего его, и это казалось нереальным.
Отошедши к кувшину на подоконнике, Басманов сам налил полную чашу красного молодого вина, хоть и не виноградного, но ... Этого, кроме него, никто не помнил и не знал уже. И, не таясь, в то вино добавил из невесть откуда взятого прозрачного флакона несколько капель. Отпил сам. Отерев губы, позвал: - Подойди, Мишенька! Испей, чтобы не стыдился ты более меня. И себя не стыдись. И это - приказ.
Выпил Миша до дна. Тогда взял Басманов его лицо красивыми ладонями и целовал долго...
А после проводил Миша своего господина в опочивальню, и они оба не показывались на людях уже до утра.
Встретился Миша с Жемчужным на другой день. Тот глянул на Мишу и к сердцу ладонь прижал.
- Вижу я, у тебя сладилось, Миша? Неужто ...люб?
Миша хотел было по привычке уклониться, но не смог. Улыбку не скрыть...
- Да! Люб...