Глава 3. Вверх по эскалатору 3 страница

– Не так круто, папа.

– Круто? Ты считаешь, это круто?

– Ну... вообще-то да.

Я снова подаю.

Он ни слова не говорит. Я выигрываю все четыре сета и стараюсь проявить сочувствие.

– Ах ты черт. Что-то теряешь, что-то находишь.

– Еще бы, – говорит Тим.

На пляже почему-то лучше. Океан нас успокаивает, песок утешает. Мы друг с другом любезны. Лежим рядышком в шезлонгах под двумя низкими, раскидистыми пальмами. Тим в наушниках читает Стивена Кинга – покетбук из сувенирного киоска в вестибюле. Я читаю «Гавайи», то и дело поднимаю глаза, впитываю солнечное тепло, песчаный жар, запах соли, рома и масла для загара. Мимо дефилирует Дарлин, машет. Я тоже машу. Тим смотрит поверх темных очков.

– Ты вчера был с ними довольно груб, – замечаю я.

Тим еле пожимает плечами и прячется за стеклами. Не уверен, слышал ли он меня, он же в наушниках, но хоть осознал, что я произношу слова. Не поймешь, чего он хочет. Смотришь на Тима, и тебя словно обдает волнами неуверенности, отсутствия цели, задачи, будто перед тобой человек, который совсем не имеет значения. Стараясь из-за этого не дергаться, думаю о тихом море, о воздухе. Два педика в узеньких плавках плетутся мимо, садятся у пляжного бара. Тим тянется за маслом для загара. Я кидаю ему бутыль. Он втирает масло в загорелые широкие плечи, потом откидывается, вытирает руки о мускулистые икры. От мелких букв болят глаза. Я моргаю раз, другой, прошу Тима принести еще выпить, «майтай» какой-нибудь или ром с колой. Тим не слышит. Я хлопаю его по руке. Он внезапно дергается, выключает музыку. Плеер падает на песок.

– Черт. – Он подбирает, смотрит, нет ли песка или царапин. Удовлетворенный, надевает плеер на шею. – Что?

– Может, принесешь отцу и себе выпить?

Он вздыхает, поднимается.

– Что ты будешь?

– Ром с колой.

– О'кей. – Он натягивает университетскую рубашку, бредет к бару.

Я обмахиваюсь «Гавайями» и наблюдаю, как Тим уходит. Замирает у стойки, не пытаясь позвать бармена, ждет, пока бармен его заметит. Один педик что-то говорит Тиму. Я чуть приподымаюсь. Тим смеется, что-то отвечает. И тут я вижу девушку.

Она молода, ровесница Тиму или постарше, загорелая, длинноволосая блондинка, медленно движется вдоль берега, не замечая волн, что разбиваются у ног, вот она идет к бару, и когда приближается, я почти различаю лицо – смуглое, безмятежное, большеглазое, она не мигает даже на ярком полуденном солнце, тотальном и абсолютном. Томно, сладострастно скользит к бару, стоит возле Тима. Тот все ждет бокалов, грезит. Девушка что-то говорит. Тим оглядывается, улыбается, и бармен подает ему бокалы. Тим стоит, они с девушкой коротко беседуют. Тим уже идет ко мне, и тут она что-то спрашивает. Он оглядывается, кивает, потом торопливо шагает, почти бежит. Застывает, оборачивается, чему-то смеется, подходит, отдает мне бокал.

– Девчонку встретил из Сан-Диего, – отсутствующе говорит он, снимая рубашку.

Я улыбаюсь, киваю, лежу с бокалом в руке – он прозрачен, пузырится, я заказывал другое – и, прикрыв глаза, воображаю, что сейчас их открою, гляну вверх, а Тим будет стоять передо мной, жестом звать к ним в воду, и там мы станем трепаться о мелочах, но он избалован, и мне все равно, мне на него плевать, а просить прощения – лицемерно. Я открываю глаза. Тим с девушкой из Сан-Диего ныряют в прибой. У моих ног приземляется фрисби. Я вижу ящерицу.

Потом, после пляжа, мы оба в ванной готовимся к ужину. Тим обернул бедра полотенцем, бреется. Я над второй раковиной смываю с лица масло перед душем. Тим скидывает полотенце, нимало не смущаясь, стирает с подбородка пену.

– Ничего, если Рэчел с нами поужинает? – спрашивает он.

– Конечно. Почему нет.

– Отлично. – И Тим выходит из ванной.

– Ты сказал, она из Сан-Диего? – спрашиваю я, вытирая лицо.

– Ага. Из универа.

– А она тут с кем?

– С родителями.

– А родители не собираются с ней сегодня ужинать?

– Они до завтра в Хило. – Тим в одних трусах выбирает рубашку. – У отчима какие-то дела.

– Она тебе нравится?

– Ага. – Тим изучает обычную белую рубашку, будто книгу знаний. – Наверное.

– Наверное? Ты с ней полдня провел.

После душа я иду в спальню, открываю шкаф. Тим вроде поживее, я рад, что он встретил эту девушку, и мне легче, что за ужином с нами будет кто-то еще. Я надеваю льняной костюм, наливаю выпить из мини-бара, сажусь на кровать, наблюдаю, как Тим втирает гель в волосы, смазывает их.

– Ты рад, что поехал? – спрашиваю я.

– Еще бы, – отвечает он слишком ровно.

– Мне показалось, ты вроде бы не хотел ехать.

– С чего ты взял? – спрашивает он. Выдавливает еще геля на ладонь, втирает в густые светлые волосы, они темнеют.

– Мама говорила, что тебе не хотелось, – поспешно, бесцеремонно отвечаю я. Пью.

Он разглядывает меня в зеркало, лицо затуманивается.

– Нет, я ничего такого не говорил. У меня просто этот доклад и... ну... нет. – Он причесывается, смотрит в зеркало. Ему нравится, он отворачивается от зеркала, смотрит на меня, и под этим пустым взглядом я решаю не давить.

Мы встречаемся с Рэчел в центральном ресторане. Она беседует с пианистом у рояля. У нее в прическе алый цветок, пианист трогает его, и Рэчел смеется. Мы с Тимом пробираемся к белому роялю. Рэчел оборачивается, у нее пустые голубые глаза, а белозубая улыбка восхитительна. Она касается своего плеча, идет к нам.

– Рэчел, – с некоторой неохотой говорит Тим, – это мой отец. Лес Прайс.

– Здравствуйте, мистер Прайс. – Рэчел протягивает ладошку.

– Привет, Рэчел. – Я пожимаю ее руку, замечаю, что ногти не накрашены, хотя они длинные и гладкие. Пока отпускаю руку. Рэчел поворачивается к Тиму.

– Вы оба хорошо выглядите, – говорит она.

– Ты отлично выглядишь, – улыбается Тим.

– Да, – говорю я. – Это правда.

Тим смотрит на меня, потом на нее.

– Спасибо, мистер Прайс, – отвечает она.

Метрдотель проводит нас наружу. Дует теплый ночной ветерок. Рэчел сидит напротив меня, при свечах она еще красивее. Тим, гладко выбритый, в дорогом итальянском костюме, который я ему купил этим летом, с прилизанными волосами, безрассудно сыплет комплиментами Рэчел – можно подумать, будто их что-то связывает. Видимо, Тиму с девушкой комфортно, и я за него почти счастлив. Я заказываю «майтай», Рэчел – «перье», а Тим – пиво. Выпив коктейль, заказав второй, послушав, как эти двое нудят про MTV, колледж, любимые фильмы, про кино об изуродованной девочке, которая примиряется с собой, я уже расслаблен и выдаю анекдот с ключевой фразой «А можно мне, пожалуйста, рот прополоскать?» Оба признаются, что не поняли, нужно разъяснять, и я меняю тему.

– Что это за штука у тебя на волосах? – спрашиваю я Тима.

– Это «Тенакс», папа. Гель для волос. – Он с притворным гневом глядит на меня, потом на Рэчел. Та улыбается мне.

– Я просто спросил, – лениво говорю я.

– Так чем вы занимаетесь, мистер Прайс? – спрашивает Рэчел.

– Просто Лес.

– О'кей. Чем вы занимаетесь, Лес?

– Недвижимость.

– Я тебе говорил, – замечает Тим.

– Да? – переспрашивает она, пусто глядя на меня.

– М-да, – кисло отвечает Тим. – Говорил.

Наконец она отворачивается.

– Я забыла.

В голове мелькает образ Рэчел – нагой, руки на грудях, в моей постели, – и идея взять ее, обладать ею не кажется непривлекательной. Тим делает вид, что моего неотрывного взгляда не замечает, но я знаю, что он очень внимательно смотрит, как я смотрю на Рэчел. Рэчел дерзко со мной кокетничает, и я все размышляю, кокетничать ли мне в ответ. Приносят ужин. Мы быстро едим. Потом заказываем еще выпить. К этому времени я уже достаточно надрался, так что наклоняюсь и призывно улыбаюсь Рэчел. Тим уже сдулся – его будто и нет вовсе.

– А вы знали, что сюда Роберт Уотерс приехал? – спрашивает нас Рэчел.

– Кто? – угрюмо переспрашивает Тим.

– Да ну, Тим, – говорю я. – Роберт Уотерс. Который в сериале – как его? «Воздушный патруль».

– Видимо, я телик мало смотрю.

– А, ну да, – фыркаю я.

– Ты не знаешь, кто такой Роберт Уотерс? – спрашивает его Рэчел.

– Нет, не знаю. – В голосе раздражение. – А ты знаешь?

– Я вообще-то встречалась с ним на инаугурации Рейгана, – отвечает Рэчел. И затем: – Господи, я думала, его все знают. – Она изумленно качает головой.

– Я не знаю. – Тим явно сердится. – А что такое?

– Ну, как бы неудобно. – Рэчел улыбается, опускает глаза.

– А что такое? – повторяет Тим. Холод чуточку испаряется.

– Он тут с тремя парнями, – объясняю я.

– И? – спрашивает Тим.

– И? – смеется Рэчел.

– Один из них сегодня клеил Тима, – сообщаю я Рэчел, пытаясь угадать, как она отреагирует: сначала она не реагирует вообще, а потом смеется, и тогда я смеюсь вместе с ней. Тиму не смешно.

– Меня? – спрашивает он. – Когда?

– В баре, – отвечает Рэчел. – Сегодня на пляже.

– Этот? Тот парень? – вспоминает Тим.

– Ага, он. – Я закатываю глаза.

Тим вспыхивает:

– Он славный. Славный парень. И что?

– Ничего, – говорит Рэчел.

– Я уверен, он очень славный, – смеюсь я.

– Очень славный, – хихикнув, повторяет Рэчел.

Тим смотрит на нее, потом злобно – на меня, это же я виноват, потом опять на Рэчел, и тут его лицо меняется, словно он понимает, что одно, возможно, ведет к чему-то другому, и эта мысль его успокаивает.

– Разумеется, вы оба заметили, – говорит Тим, улыбаясь Рэчел, потом зловеще – мне. Он закуривает, дразнит меня. Но я лишь улыбаюсь и делаю вид, что не вижу.

– Разумеется, мы заметили, – говорю я, похлопывая Рэчел по руке.

– Ну же, Тим. – Она слегка отодвигается. – Ты им нравишься. Ты здесь, наверное, самый молодой.

Тим усмехается, глубоко затягивается.

– Я не заметил, сколько здесь «молодых». Прости.

– Не курил бы ты, – замечает Рэчел.

– Я тебе говорил, – прибавляю я.

Тим смотрит на нее, потом на меня.

– Почему? – спрашивает он ее.

– Потому что это вредно, – серьезно отвечает она.

– Он это знает, – говорю я. – Я ему вчера вечером говорил.

– Нет. Ты велел не курить, потому что «мы на Гавайях», а не потому что это вредно. – И смотрит пристально.

– Ну, тебе вредно, а мне неприятно, – легко говорю я.

– Я же не дышу тебе в лицо, – бормочет он. Смотрит на Рэчел в надежде на спасение. – Тебя я тоже напрягаю? Ну то есть, блин, мы же на улице. На улице.

– Просто – не курил бы ты, – говорит она тихо.

Он встает.

– Ну, докурю еще где-нибудь, о'кей? Раз уж вам обоим это не нравится. – Пауза, и затем: – А что, папа, сегодня шансы вполне себе ничего?

– Тим, – говорит Рэчел. – Не надо уходить. Сядь.

– Нет уж, – подзадориваю я. – Пусть идет.

Тим уходит.

Рэчел поворачивается.

– Тим. Ох боже мой.

Он идет мимо двух кадок с пальмами, мимо пианиста, одного из педиков, пожилой танцующей пары, вот он в ресторане, вот он вышел.

– Что с ним такое? – спрашивает Рэчел.

Больше мы с ней не разговариваем, слушаем пианиста, приглушенные разговоры в ресторане, далекий плеск волн, что накатывают на берег. Рэчел допивает – не помню, когда она заказала. Я подписываю чек.

– Спокойной ночи, – говорит она. – Спасибо за ужин.

– Вы куда? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, передайте Тиму, что я прошу прощения. – Она вот-вот уйдет.

– Рэчел, – говорю я.

– Я его завтра найду.

– Рэчел.

Она выходит из ресторана.

Я открываю дверь в номер. Тим сидит у себя на постели, смотрит в окно, вокруг колышутся занавески. Совсем темно, не считая луны, и хотя балкон открыт, пахнет марихуаной.

– Тим?

– Что? – оборачивается он.

– Что случилось?

– Ничего. – Он медленно встает, закрывает балконную дверь.

– Хочешь поговорить? – Я чуть не умоляю.

– Что? Ты спрашиваешь, хочу ли я поговорить? – Он включает свет, гадко улыбается.

– Да.

– О чем?

– Это ты мне скажи.

– Не о чем разговаривать, – отвечает он. Шагает вдоль кровати – неторопливо, лениво, изможденно.

– Ну же, Тим. Прошу тебя.

– Что? – Он с улыбкой вскидывает руки. Глаза распахнутые, воспаленные. Он снимает пиджак, кидает на пол. – Не о чем разговаривать.

Мне остается лишь сказать:

– Дай мне шанс. Прошу тебя, не лишай меня шансов.

– У тебя никаких шансов и нет, пижон. – Он смеется и повторяет: – Пижон.

– Ты шутишь.

– Ничего. Абсолютно ничего, – повторяет Тим уже не так жестко. Останавливается, садится на кровать спиной ко мне.

– Забудь, – зевает он. – Абсолютно... ничего.

Я все стою.

– Ничего, – повторяет он. – Nada ^[28].

Я долго брожу вокруг гостиницы и наконец сажусь на скамейку над морем, возле прожектора, что светит в воду. Два морских дьявола выплыли на яркий свет, кружат в воде, плавники медленно хлопают в прозрачных освещенных волнах. Больше на морских дьяволов никто не смотрит, и я вроде бы ужасно долго наблюдаю в одиночестве, как неутомимо они плавают. Луна высоко – яркая, бледная. За гостиницей пронзительно вопит попугай. Газовое пламя садовых факелов. Я уже собираюсь пойти к портье и попросить другой номер, и тут слышу за спиной голос:

– Mania birostris, также известен как гигантский морской дьявол. – Из темноты выступает Рэчел – она в трениках и смелой маечке с надписью «Лос-Анджелес», в волосах по-прежнему цветок. – Родственники акулам и скатам. Обитают в теплых океанических водах. Большую часть жизни проводят либо частично зарывшись в ил или песок, либо плавая у самого дна.

Она перешагивает скамейку, опирается на прожектор и разглядывает двух больших серых монстров.

– Двигаются с помощью волнообразных движений грудных плавников, длинный хвост служит рулем. Питаются главным образом ракообразными, моллюсками, морскими червями. – Она умолкает, смотрит на меня. – Иногда вылавливали морских дьяволов, которые весили более трех тысяч фунтов и достигали двадцати футов в ширину. Морских дьяволов очень боятся из-за их размеров. – Она смотрит на воду и говорит дальше, будто читает слепому: – В действительности они предпочитают уединение. Переворачивают лодки и убивают людей лишь в целях самообороны. – Она снова смотрит на меня. – Откладывают темно-зеленые яйца, почти черные, с кожистым покрытием, на концах усики, которые цепляются за водоросли. Когда детеныши вылупляются, пустые оболочки относит к берегу. – Она молчит, потом тяжело вздыхает.

– Откуда вы все это знаете?

– У меня в универе высший балл по океанографии.

– О, – пьяно вздыхаю я. – Это... интересно.

– Мне тоже так кажется. – Она снова смотрит на морских дьяволов.

– Где вы были? – спрашиваю я.

– Да тут где-то. – Она смотрит мимо меня, будто завороженная чем-то невидимым. – Говорили с Тимом?

– Да. – Я пожимаю плечами. – Он в порядке.

– Вы не ладите?

– Как большинство отцов и сыновей, – замечаю я.

– Ну, очень жаль. – Она смотрит на меня. Отходит от прожектора, садится рядом на скамейку. – Может, вы ему не нравитесь. – Она вытаскивает из прически цветок, нюхает. – Но наверное, это ничего, потому что, может, и он вам не нравится.

– Вы как думаете, мой сын красивый? – спрашиваю я.

– Да. Очень. А что?

– Просто интересно. – Я пожимаю плечами.

Один морской дьявол выплывает на поверхность и плещет по воде плавником.

– О чем вы с ним днем говорили? – спрашиваю я.

– Особо ни о чем. А что?

– Я хочу знать.

– Просто... о чем-то.

– О чем? – настаиваю я. – Рэчел.

– О чем-то.

Мы разглядываем морских дьяволов. Один уплывает. Второй неуверенно дрейфует в сиянии прожектора.

– Он обо мне говорит? – спрашиваю я.

– А что?

– Я хочу знать.

– Зачем? – она робко улыбается.

– Хочу знать, что он обо мне говорит.

– Он ничего не говорит.

– Да? – слегка удивляюсь я.

– Он не говорит о вас.

Морской дьявол кружит в воде, плещется.

– Я вам не верю, – говорю я.

– Придется, – отвечает Рэчел.

На следующей день мы с Тимом на пляже под тихим безупречным небом играем в нарды. Я выигрываю. Тим в наушниках, исход игры его не особо интересует. У меня выпадают двойные шестерки. Тим апатично озирает пляж, на лице – ни малейших эмоций. Кидает кости. На зеленый зонтик над нами садится красная птичка. К нам идет Рэчел в крошечном голубом бикини, с розовой гирляндой, попивая «перье».

– Привет, Лес, привет, Тим, – радостно говорит она. – Отличный день.

– Привет, Рэчел, – улыбаюсь я.

Тим кивает, не поднимая глаз, не снимая очков и наушников. И Рэчел стоит, переводя взгляд с меня на Тима.

– Ну, увидимся, – мямлит она.

– Конечно, – говорю я. – Может, на луау?

Тим не произносит ни слова. Я двигаю две фишки. Рэчел уходит, возвращается в гостиницу. Я выигрываю. Тим вздыхает, откидывается в шезлонге, снимает очки, трет глаза. Может, особых шансов не было с самого начала. Я ложусь, наблюдаю за Тимом. Он смотрит в море – теплое, тянется плоской синей простыней до горизонта, и, может, Тим пытается заглянуть за горизонт, и в глазах его разочарование, ибо за горизонтом – все та же плоскость, и холодает, хотя ветра нет, а ближе к вечеру океан темнеет, небо рыжеет и мы уходим с пляжа.

Глава 5. Сижу тихо

Занавески не поднимаю до самого Нью-Мексико. Не поднимаю, когда поезд уезжает из Нью-Гэмпшира, мчится по Нью-Йорку, не поднимаю, когда поезд влетает в Чикаго, и потом тоже, когда пересаживаюсь на другой поезд, «Амтрак», что в итоге привезет меня в Лос-Анджелес. Подняв наконец занавески в крошечном купе, сижу на полке и смотрю на мелькающие пейзажи, точно за окном кино, а прозрачный оконный квадрат – экран. Смотрю на коров, что пасутся под хмурым небом Нью-Мексико, на нескончаемые задворки, бесцветное белье на веревках, ржавые игрушки, гнутые горки, кривые качели, тучи темнеют, поезд минует Санта-Фе. Мельницы в полях вертятся быстрее, груды желтого поповника вдоль мокрых шоссе дрожат, когда поезд пролетает мимо, и вот я уже мурлычу под нос «Это твоя земля»^[29], а потом достаю из чемодана все, что надену к отцовской свадьбе, кладу на полку, разглядываю, пока поезд не тормозит в Альбукерке, и тут же вспоминаю «Семейство Партридж»^[30] и песню, которую они пели.

Отец сообщает мне о своей женитьбе, в ноябре явившись в Кэмден. Мы едем в город, он покупает несколько книжек, потом кассету в музыкальном киоске. Не то чтобы мне хотелось книжек или кассету, но отец на удивление упорно желает мне что-нибудь купить, и приходится изображать ликование над кассетой «Клуба Культуры»^[31] и тремя сборниками стихов. Я даже знакомлю отца с двумя девчонками – мы с ними сталкиваемся в книжном, они живут в нашем доме, я от них не в восторге. Отец все завязывает мне шарф, сетует на ранний снег, на холод, рассказывает, как прекрасно в Лос-Анджелесе, какие теплые дни да как уютны ночи, как я еще могу поступить в тамошний универ или в Южнокалифорнийский, а может, не туда, а в Пеппердайн. Я улыбаюсь, киваю, почти не раскрываю рта, отцовские стремления мне подозрительны.

За обедом в кафешке на окраине он заказывает «шприцер» с белым вином. Вроде не переживает, когда я прошу джин с тоником. Мы заказываем обед, он выпивает еще два «шприцера» и, кажется, расслабляется.

– Ну-с, и как дела у моей панкушки?

– Я не панкушка.

– Да ладно, на вид ты несколько... э... панк. – Он улыбается, а поскольку я молчу, спрашивает: – Разве нет? – И улыбка сползает с его лица.

Мне вдруг становится его жаль.

– Наверное, да, немного.

Я допиваю, посасываю лед. Не дам ему играть первую скрипку, решаю я и спрашиваю про студию, про Грэма, про Калифорнию. Мы торопливо едим, я заказываю еще джин с тоником, отец закуривает.

– Ты про Шерил не спросила, – наконец замечает он.

– Разве?

– Да. – Он затягивается, выдыхает.

– Нет. Спросила.

– Когда?

– По дороге в город. Разве нет?

– По-моему, нет.

– Да нет же, я спрашивала.

– Я не помню, милая.

– Ну, мне кажется, спрашивала.

– Тебе она не нравится?

– Как Шерил?

Он улыбается, смотрит в стол, потом на меня.

– По-моему, мы женимся.

– Правда?

– Да.

– Это... ну... значит, поздравляю. Отлично.

Он смотрит вопросительно.

– Ты правда считаешь, что это отлично?

Я подношу бокал к губам, постукиваю по нему, чтобы лед упал на дно.

– Ну... до меня... э... постепенно доходит, что ты, кажется, всерьез.

– Шерил замечательная. Вы ладите. – Он запинается, тянется к сигарете, но отдергивает руку. – Ну то есть, ладили, когда общались.

– Не я же на Шерил женюсь – ты.

– Когда ты так отвечаешь, малыш, я сразу понимаю, что ты думаешь.

Я порываюсь коснуться его ладони, но что-то меня останавливает.

– Не переживай, – говорю я.

– Я был так... одинок, – говорит он. – По-моему, целую вечность.

– Угу.

– Наступает момент, когда кто-то нужен.

– Не объясняй, – поспешно говорю я, а потом не так жестко: – Потому что ты не обязан.

– Я хочу, чтобы ты меня одобрила, – просто отвечает он. – Вот и все.

– Тебе это не нужно.

Он откидывается на спинку, опускает сигарету, которую собирался прикурить.

– Свадьба в декабре. – Пауза. – Когда ты домой вернешься.

Я смотрю в окно на густой холодный снегопад, на облака, серые, будто асфальт.

– Ты маме сказал? – спрашиваю я.

– Нет.

За обедом официант усаживает меня за столик со старым евреем; тот читает потрепанную черную книжечку и бормочет – должно быть, на иврите. Старый еврей совсем не похож на моего отца, но манерой держаться напоминает многих отцовских друзей со студии. Еврей старше, с бородой, но после ноябрьского обеда с отцом я впервые ем так близко от мужчины. Я почти не притрагиваюсь к сэндвичу, тонюсенькому и черствому, и к остывшему овощному супу тоже. Съедаю мороженое, выпиваю «Тэб», собираюсь закурить и понимаю, что здесь не курят. Ковыряю сэндвич, оглядываю переполненный вагон-ресторан, замечаю, что все официанты черные, а пассажиры – по большей части старики и иностранцы. Снаружи мелькает пейзаж цвета сепии, саманные домишки, молодые матери в обрезанных джинсах и блузках с бретельками поднимают красных младенцев, показывают им поезд, вяло машут проезжающим вагонам. Пустые автокафе, громадные, явно заброшенные помойки, опять саманные дома. В купе я разглядываю шмотки на полке, в наушниках Бой Джордж поет «Церковь отравленного разума», песню с кассеты, которую в ноябре купил мне отец.

Ночами фигово. Не могу спать даже после валиума, от него лишь впадаю в прострацию, шагаю по купе – там особо не погуляешь, – стараясь не падать, когда поезд разгоняется по пустыням, внезапно тормозит без предупреждения, и в сумеречном вагоне меня резко дергает. Поднимаю занавески, ничего не вижу, только уголек сигареты светится в оконном стекле. На развязках, как правило, объявляют, что на пути надуло песка, а один раз, около трех ночи, – что-то про койота. Я ненадолго засыпаю и прихожу в себя, когда на границе Аризоны поезд въезжает в грозу. Полная темень, и вдруг пурпурные, фиолетовые молнии расцветают по всему небу, на несколько секунд освещая городишки. Поезд их минует – вокзальные колокола, мерцание красных вспышек, фары одинокого пикапа застыли на переезде, ждут, а поезд громыхает в ночи, и кошмарные городишки уменьшаются, исчезают, отдаляются друг от друга, а я еду поездом не потому, что не люблю летать, и не потому, что хочу увидеть свою страну, – я не желаю лишние три дня торчать в Лос-Анджелесе с отцом и Шерил, или с Грэмом, или с матерью. Закрытый универмаг, неоновая вывеска бензоколонки, поезд тормозит, ползет дальше, без толку оттягивать неизбежное, опускать занавески.

Наутро в вагоне-ресторане знакомлюсь с богатым парнем из Венесуэлы. В спортивной куртке от Ива Сен-Лорана, тоже в Лос-Анджелес едет. Только что из Сальвадора, все болтает, какая красивая страна, да как часто ее недооценивают, да на каком концерте Лайонела Ричи^[32] он там побывал. Мы ждем завтрака, парень листает последний «Пентхаус», а я смотрю в окно: на красной глине проступают бесконечные заплаты полей и башни нефтеперегонных заводов, трейлерные стоянки и вышки ретрансляции. Открываю блокнот, пытаюсь разобраться с докладами, что нужно переписать еще с прошлого семестра, но выдыхаюсь, не успев начать. Семья, пять человек, выходит из «Пиццы-Хат», и один ребенок машет поезду – интересно, кто водит детей завтракать в «Пиццу-Хат»? – а венесуэлец машет ребенку, а потом улыбается мне.

Я медленно ем, притворяюсь, будто целиком поглощена несвежей картофельной запеканкой и резиновыми, с одной стороны почерневшими оладьями, чтобы венесуэлец не задавал вопросов. Иногда поднимаю глаза, смотрю в окно, за окном – выгоны и коровы на выгонах. Достаю из кармана валиум, стискиваю в ладони. Кроме богатого венесуэльца только что из Сальвадора, единственный мой примерно ровесник – невзрачная негритянка с грустным лицом. Она смотрит на меня через весь вагон, и от этого я сжимаю валиум сильнее. Жду, пока девушка отвернется, и в конце концов глотаю таблетку.

– Голова болит? – вопрошает венесуэлец.

– Да. Голова. – Я застенчиво улыбаюсь, киваю.

Негритянка снова глядит на меня, встает, и за ее столик садится тотально жирная пара, вся в бирюзе. Венесуэлец рассматривает разворот «Пентхауса», потом глядит на меня, улыбается – может, отец был прав, он две недели назад сказал мне по телефону: «Тебе бы, детка, в “МГМ” податься», – но удивительно, как земля то и дело словно вылетает из-под колес, когда рельсы пересекают шоколадные реки или овраг.

Звоню своему брату Грэму со станции «Амтрак» в Фениксе. Грэм в Венеции, лежит в горячей ванне.

– Он упорствует, – говорю я после паузы.

– Какой скандал, – отвечает Грэм.

– Он упорствует, – повторяю я.

– Да какая разница?

– Ты укурился.

– Нет.

– У тебя голос грустный, когда ты укурен. Ты укурился.

– Я еще не курил.

– Передо мной вот торговый автомат. Размером с двуспальную кровать, – сообщаю я. – Поговори с ним. – Я закуриваю. Тошнотворный вкус.

– Что? – спрашивает Грэм. – Ты мне зачем звонишь? – А потом: – Поговорить с... ним?

– Может, поговоришь с ним? Может, сделаешь что-нибудь?

– Ох блин. – Я слышу, как Грэм вдыхает, потом выдувает что-то – медленно. Тональность падает на три октавы. – Например?

– Просто... поговори с ним.

– Да мне он даже не нравится.

– И что, ты плюнешь и будешь смотреть, что он творит?

– С чего ты взяла, будто я смотрю, что этот осел творит?

– Ты же говорил, Грэм, ты говорил... – Я вот-вот разревусь. Сглатываю, пытаюсь взять себя в руки. – Ты говорил, она девять раз «Танец-вспышку»^[33] смотрела. – Я тихо всхлипываю, кусаю костяшки. – Ты говорил, это ее... – пауза, –...любимый фильм.

– Она его смотрела, наверное... – Он умолкает. – Да, по-моему, девять раз.

– Грэм, пожалуйста, ну хоть теперь...

– Она не так уж плоха, – наконец произносит Грэм. – Вообще-то, довольно интересная.

Валиум, прячусь за занавесками, снаружи – станции, испанский стиль, вывески, предлагающие «Иглы» или «Барстоу», ночью машины катят по пустыне в Лас-Вегас, опять дождь, сильнее, молнии озаряют рекламные щиты на дороге в Рино, крупные капли долбят в стекло, плющатся. Я пугаюсь и реагирую так: моргаю. По громкой связи объявляют: «Все, кто говорит по-французски, пожалуйста, пройдите в салон», и просьба кажется такой соблазнительной, такой неуместной, что я причесываюсь, беру журнал и отправляюсь в салон, хотя по-французски не говорю. В салоне, судя по всему, ни единого француза, и помощь француза вроде бы никому не требуется. Сажусь, глазею в окно, листаю журнал, но напротив меня пьяная женщина, она разговаривает как бы сама с собой, но вообще-то – с жирной бирюзовой парой, а те пытаются не обращать внимания. Женщина бормочет про кино по «Эйч-Би-О», которое она видела, пока жила у сына в Карсоне.

– Вы «Мистера Маму»^[34] видели? – Пьяная клюет носом.

– Нет, – говорит жирная женщина. Обнимает бирюзовую сумочку, что лежит на коленях – утопла в коленях.

– Чудненькая киношка – просто чудненькая. – Пьяная умолкает в надежде на ответ.

В салон входит бедная на вид пара с тремя маленькими детьми, и мать начинает играть с одним из детей в какие-то резинки. Я наблюдаю, как младший съедает кубик масла, – я надеялась, он не станет.

– Вы не видели «Мистера Маму»? – опять вопрошает пьяная.

Бирюзовая женщина говорит:

– Нет. – А ее муж ощупывает узкий галстук с кусочком бирюзы на конце и скрещивает слоновьи ноги.

Детские голоса, бубнеж пьяной, две девочки из колледжа хихикают, болтают про Лас-Вегас – все меня раздражает, но я сижу в салоне, потому что мне тошно возвращаться в купе, оно мне напоминает, куда я еду. Еще сигарета, огни наверху мигают, затем тускнеют. Поезд мчится сквозь тоннель, выныривает с другой стороны – никакой ощутимой разницы. Ребенок весело вопит: «Бог тебя накажет, бог тебя накажет», а потом, громче: «Папа, папа, папа», а младший, который съел кубик масла, тычет в отца пальцем, распахнув глаза, приоткрыв рот, глядит на отца, ждет указаний. Отец рыгает, вытаскивает еще «Парламент», прикуривает, смотрит на меня – на вид он ничего.