Серебристый луч надежды 2 страница

Я замечаю, что отец дожидается матча и только потом входит в гостиную. Сезон еще не начался, так что мы не исполняем все те привычные ритуалы, без которых у нас не обходится ни один игровой день. Впрочем, папа надел свою футболку с пятым номером — номером Макнабба — и присел на самый краешек дивана, готовый вскочить чуть что. Он с серьезным видом кивает брату, а на меня вовсе не обращает внимания, но ведь я слышал, как мама просила, когда они спорили на кухне: «Хотя бы попытайся поговорить с Пэтом». Мама ставит тарелки на раскладные столики, садится рядом с Джейком, и мы дружно принимаемся за еду. Все очень вкусно, однако, кроме меня, никто не хвалит блюда. Мама как будто рада комплименту, переспрашивает, по своему обыкновению, точно ли все получилось как надо, потому что она скромная и не любит хвастаться своей стряпней, хотя готовит просто замечательно. — Как думаешь, пап, много выиграют в этом году «Птички»?^[4]— спрашивает Джейк. — Восемь к восьми, — мрачно предрекает отец. В начале сезона НФЛ он всегда настроен пессимистически. — Одиннадцать против пяти, — возражает брат, на что отец качает головой и присвистывает. — Одиннадцать к пяти? — поворачивается ко мне Джейк, и я киваю, потому что я оптимист, а победа в одиннадцати матчах наверняка обеспечит «Иглз» выход в плей-офф. Если «Птички» пройдут, то билеты на домашний матч серии плей-офф нам гарантированы, потому что у нас абонемент на игры регулярного чемпионата, и нет ничего лучше, чем болеть за победу «Иглз» на турнире плей-офф. Надо признаться, после окончания прошлого сезона я не слишком хорошо следил за «Птичками». Когда объявляют стартовый состав команды, я с удивлением обнаруживаю, что большинство моих любимых игроков покинули ее. Дьюс Стейли. Хью Дуглас. Джеймс Траш. Кори Саймон. Вопросы «когда? почему?» вертятся на языке, но я сдерживаюсь: вдруг отец с братом решат, что я перестал болеть за «Иглз», как они и предсказывали, когда я только-только переехал в Балтимор с Никки и расстался со своим годовым абонементом. Изумляет еще и то, что «Птички» играют не на стадионе «Ветеране», а на «Линкольн файненшл филд» — все как говорил Джейк. После окончания прошлого сезона каким-то неведомым образом успели отстроить целый стадион, а я, видимо, пропустил всю шумиху, пока лечился в психушке. И все-таки что-то тут не так. — А где находится «Линкольн файненшл филд»? — спрашиваю как бы между прочим, когда в перерыве показывают рекламу. Отец молча поворачивает ко мне голову. Он меня на дух не выносит. На его лице написано отвращение, словно смотреть футбол, сидя в одной комнате с ненормальным сыном, для него настоящая пытка. — В Южной Филадельфии, как и все стадионы, — отвечает брат слишком поспешно. — Вкусные тосты, мам. — А с «Вета» можно увидеть «Линкольн файненшл»? — «Вет» снесли, — говорит Джейк. — Снесли?.. Что значит — снесли? — Двадцать первого марта две тысячи четвертого, в семь утра. Рухнул как карточный домик, — не глядя на меня, отвечает отец, прежде чем высосать комочек оранжевого мяса из куриной косточки. — Больше двух лет назад. — Что? Да я был на «Вете» еще прошлой… — Тут я запинаюсь, потому что начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает тошнота. — В котором году, ты сказал? Папа открывает рот, чтобы ответить, но мама опережает: — Пока тебя не было, многое переменилось. Я все равно отказываюсь верить в то, что стадиона больше нет. Не верю даже после того, как Джейк достает из машины ноутбук и показывает мне скачанное из Сети видео сноса с помощью взрыва. Стадион «Ветеране» — мы называли его бетонным бубликом — валится, как поставленные в круг костяшки домино, и на экран набегает облако серой пыли. От такого зрелища у меня просто сердце рвется, хоть и подозреваю, что эти кадры — всего лишь компьютерная фальшивка. В детстве отец часто брал меня туда на игры «Филлиз»,^[5]и, конечно же, все матчи «Иглз» мы с Джейком смотрели именно там. Трудно поверить, что такой колоссальный памятник моему детству могли уничтожить, пока я был в психушке. Когда ролик заканчивается, прошу маму выйти со мной на минутку из комнаты. — Что такое? — спрашивает она на кухне. — Доктор Патель сказал, что из-за новых лекарств у меня могут появиться галлюцинации. — И?.. — Кажется, мне только что привиделось, будто Джейк показал на своем компьютере, как взорвали стадион «Ветеране». — Дорогой мой, так все и было. Его снесли больше двух лет назад. — Который сейчас год? Она отвечает не сразу: — Две тысячи шестой. То есть мне тридцать четыре. Время порознь длится уже четыре года. Быть этого не может. — Откуда мне знать, что сейчас не галлюцинация? Откуда мне знать, что ты — не галлюцинация? Вы все — галлюцинация! Все вы! — Я срываюсь на крик, но ничего не могу с собой поделать. Мама качает головой, пытается дотронуться до моей щеки, но я отбрасываю ее руку в сторону, и она снова плачет. — Сколько времени я провел в психушке? Сколько? Говори! — Да что там такое? — зовет отец. — Мы тут футбол, вообще-то, смотрим! — Тсс! — шепчет мама сквозь слезы. — Сколько? — кричу. — Да скажи ему, Джини! Давай! Все равно узнает рано или поздно! — кричит отец из гостиной. — Говори же! Хватаю маму за плечи, трясу так, что у нее мотается голова, ору: — Сколько?! — Почти четыре года, — отвечает Джейк. Оборачиваюсь: брат стоит в проеме двери. — А теперь отпусти маму. — Четыре года? — Я смеюсь и отпускаю мамины плечи. Она закрывает рот руками, в глазах слезы и жалость. — Да вы что тут все, разыграть меня… Слышу мамин крик, чувствую затылком холодильник, а потом сознание покидает меня. Самый страшный человек на свете

Вернувшись в Нью-Джерси, я считал, что нахожусь в безопасности: не верил, что Кенни Джи может последовать за мной сюда из психушки. Теперь-то я понимаю, какая это была глупость с моей стороны, ведь Кенни Джи ужасно талантливый, находчивый и влиятельный, с таким человеком нельзя не считаться. Я сплю на чердаке, потому что там невыносимо жарко. После того как родители укладываются, я поднимаюсь наверх, выключаю вентилятор, забираюсь в свой старый зимний спальник, застегиваю молнию так, что снаружи остается только лицо, и начинаю потеть, сгоняя жир. Без вентилятора температура быстро поднимается, очень скоро мешок промокает насквозь, и я физически ощущаю, как худею. Так я провел уже несколько ночей, и ничего странного не происходило. Однако сегодня, когда я лежу в темноте и обильно потею, до меня вдруг доносятся чувственные переливы синтезатора. Крепко зажмурившись, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти: я же понимаю, это всего лишь галлюцинация, как и предупреждал доктор Патель, — но тут Кенни Джи дает мне пощечину. Открываю глаза: он стоит прямо передо мной, в доме моих родителей, и шапка кучерявых волос, словно нимб, обрамляет его лицо. Безупречно загорелый лоб, вечная легкая щетина, резко очерченный подбородок. Три верхние пуговицы рубашки расстегнуты, чуть обнажая волосы на груди. Мистер Джи, может, и не похож на злодея, но для меня он самый страшный человек на свете. — Как? Как ты меня нашел? В ответ Кенни Джи подмигивает и подносит к губам сверкающий сопрано-саксофон. Меня бросает в дрожь, хотя я весь мокрый от пота. — Пожалуйста, — прошу, — оставь меня в покое! Но он делает глубокий вдох, саксофон выводит первые пронзительные ноты «Певчей птицы» — я уже на ногах, как есть, в спальнике, вновь и вновь бью себя правой пястью по белому шрамику над правой бровью, пытаюсь выгнать музыку вон — бедра Кенни Джи покачиваются прямо перед моими глазами — и с каждым ударом кричу: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» Раструб саксофона упирается мне в лицо, оглушая звуками джаза, кровь приливает ко лбу — соло Кенни Джи достигает кульминации: бум-бум-бум… Мать с отцом пытаются ухватить меня за руки, а я кричу: — Перестань играть! Перестань! Пожалуйста! Когда мама от удара отлетает в сторону, отец со всей силы пинает меня в живот, отчего Кенни Джи исчезает, а музыка прекращается. Я оседаю на пол, хватая ртом воздух, папа вскакивает мне на грудь и заезжает кулаком в челюсть, а мама уже пытается оттащить его от меня, я всхлипываю как ребенок; мать кричит на отца, чтобы перестал драться, и вдруг он отпускает меня, а мама утешает, говорит, что все будет хорошо, — это после того, как мой собственный отец со всей силы приложил меня по лицу. — Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, — говорит отец и, топая, спускается с чердака. Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос. Мама садится рядом: — Все хорошо, Пэт, я здесь. Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня. Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы. — Как спалось? — спрашивает она с принужденной улыбкой. Глаза у нее красные, на щеках следы слез. Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу. — Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! — умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, — так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу. — Ты остаешься здесь, с нами, — отвечает мама. Она смотрит мне прямо в глаза — стало быть, говорит правду — и целует в щеку. Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки — чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца. Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время. Званый ужин

Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал. — Я домой иду, так что заглянул только на минутку. Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения — например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели. — Что у тебя с лицом? — спрашивает он, когда я сажусь. Трогаю лоб. — Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу. — И от этого всю щеку так разнесло? Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец. — Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! — восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и «Стомак-мастер-6000», а потом протягивает руку. — Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться? Я встаю и отвечаю на рукопожатие. — Конечно, — говорю я, прекрасно понимая, что вопрос — очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать. — Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь? — Можно подумать… — начинаю я, но вовремя останавливаюсь. — Можно подумать что? — Ничего. — Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может? Упорно молчу. — Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? — говорит он с улыбкой. Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет. — Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь? — Естественно, — отвечаю, все еще не веря своим ушам. Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как «завтра». — Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, — добавляет Ронни, а затем обнимает меня. Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза: — До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся. Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной. — Званый ужин, подумать только! — сказала бы она. — Что за детский сад? Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит. Если меня снова упекут в психушку

По опыту знаю: если одеться неподобающе, Вероника точно обвинит, что я испортил ей весь вечер. Так уже было один раз, когда я явился на званый ужин в шортах до колен и сандалиях. Поэтому я настолько погружен в мысли о выборе одежды, что совершенно забываю, какой сегодня день — пятница, то есть нынче сеанс у доктора Пателя. Мне напоминает мама, которая заглядывает в подвал в самый разгар тренировки. — Через пятнадцать минут выходим. Живо в душ! В комнате с облаками выбираю коричневое кресло. Мы садимся, откидываем спинки назад, и Клифф начинает: — Твоя мама сказала, у тебя была та еще неделька. Хочешь поговорить об этом? И я рассказываю про вечеринку у Вероники, про то, что вся моя прежняя парадно-выходная одежда не годится, ведь я так сильно похудел; и у меня нет никаких стильных шмоток, кроме футболки, недавно подаренной братом; и мысли об этой вечеринке уже так утомили меня, что лучше бы мы с Ронни просто позанимались вместе, и не пришлось бы встречаться с Вероникой, которую даже Никки считает страшной врединой. Доктор Патель кивает несколько раз, по своему обыкновению, а затем спрашивает: — Тебе нравится футболка, которую подарил брат? Удобно в ней? — Да, — отвечаю, — она просто замечательная. — Вот и надень ее к этому ужину. Уверен, Вероника ее тоже оценит. — Вы так считаете? Просто Вероника ужасно привередлива к тому, в чем к ней приходят гости. — Я так считаю! — заявляет он, отчего мне сразу становится намного лучше. — А что со штанами? — А что не так со штанами, которые на тебе сейчас? Опускаю глаза на коричневые прямые брюки. Их мама на днях купила в «Гэпе», заявив, что не следует ходить к врачу в тренировочных штанах. Они вовсе не такие крутые, как футболка «Иглз», но тоже ничего, так что я пожимаю плечами и перестаю беспокоиться о том, что надеть для визита к Веронике. Клифф пытается перевести разговор на Кенни Джи, но всякий раз, как он упоминает это имя, я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти. Потом Клифф говорит, что знает, как грубо я обошелся с мамой: тряс ее на кухне и сшиб с ног на чердаке. Становится ужасно грустно, ведь я очень люблю маму, к тому же она вытащила меня из психушки и даже подписала кучу бумажек — однако мне нечем возразить Клиффу. Чувство вины наполняет мою грудь жаром, пока не становится невыносимым. Сказать по правде, я просто срываюсь и плачу не меньше пяти минут. — Твоя мать многим рискует, потому что верит в тебя. От его слов рыдаю еще сильнее. — Ты же хочешь быть хорошим человеком, да, Пэт? Киваю. Плачу. Я очень хочу быть хорошим человеком. Правда. — Я собираюсь повысить дозу твоих лекарств, — говорит доктор Патель. — Не исключено, что ты почувствуешь небольшую заторможенность, однако это поможет сдержать порывы жестокости. Ты должен понимать, что хорошим человеком тебя делают поступки, а не одно лишь желание. Если у тебя и дальше будут случаться такие приступы, я, возможно, буду вынужден рекомендовать возвращение в лечебницу для более интенсивного лечения, которое… — Нет, пожалуйста, я буду хорошим, — быстро перебиваю я, зная, что Никки едва ли вернется, если меня снова упекут в психушку. — Честное слово! — Я верю тебе, — отвечает доктор Патель с улыбкой. Я не знаю, как играть в эти игры

Позанимавшись в подвале еще немного, надеваю пакет для мусора и выхожу на пробежку. Потом принимаю душ, прыскаю перед собой одеколоном отца и вхожу в облако ароматной пыли — этому меня мама научила еще в школе. Провожу шариковым дезодорантом под мышками и облачаюсь в свои новые брюки и футболку Хэнка Баскетта. Интересуюсь у мамы, как я выгляжу. — Отлично. Такой красивый! Но ты уверен, что можно идти на ужин в футболке «Иглз»? Может, наденешь рубашку из тех, что я тебе купила в «Гэпе», или возьмешь поло у папы? — Все нормально, — успокаиваю я ее с улыбкой. — Доктор Патель согласился, что эта футболка — хороший выбор. — Правда? — Мама смеется и достает из холодильника композицию из цветов и бутылку белого вина. — Что это? — Передай их Веронике и скажи ей от меня спасибо. Ронни всегда был тебе хорошим другом. — При этих словах она, кажется, снова готова расплакаться. Поцеловав маму на прощание, взяв в охапку цветы и вино, выхожу на улицу и иду через Найтс-парк к дому друга. Дверь открывает Ронни. На нем рубашка и галстук, при виде которых начинаю бояться, что доктор Патель все-таки был не прав и я оделся не подобающе случаю. Однако Ронни смотрит на мою футболку, проверяет имя на спине — наверное, чтобы убедиться, что я не надел старье с именем Фрэдди Митчелла, который больше не играет за «Иглз», — и восклицает: — Хэнк Баскетт крутой! Где ты достал такую футболку, еще же сезон не начался? Супер! Его слова приносят мне огромное облегчение. Мы идем на запах готовящегося мяса через роскошную гостиную и роскошную столовую в кухню, где Вероника кормит Эмили. Девочка, к моему удивлению, выглядит гораздо старше грудного младенца. — Встречайте Хэнка Баскетта, — объявляет Ронни. — Кого? — откликается Вероника, однако при виде цветов и вина расцветает улыбкой. — Pour moi?^[6] Некоторое время она разглядывает мою распухшую щеку, но ничего не говорит, за что я ей благодарен. Я протягиваю ей подарки от мамы, а она целует меня в здоровую щеку. — Добро пожаловать домой, Пэт. — Голос Вероники звучит на удивление искренне. — Я пригласила на ужин еще кое-кого, надеюсь, ты не против, — добавляет она. Вероника подмигивает мне и приподнимает крышку единственной стоящей на плите кастрюли, распространяя теплый аромат томатов и базилика. — Кого? — спрашиваю. — Увидишь, — отвечает она, помешивая соус и не поднимая на меня глаз. Прежде чем я успеваю сказать что-нибудь еще, Ронни берет на руки Эмили с ее высокого стульчика. — Это дядя Пэт. Я не сразу осознаю, что он говорит обо мне. — Эмили, поздоровайся с дядей Пэтом. Она машет мне крошечной ладошкой и вдруг оказывается у меня на руках. Ее темные глаза изучают мое лицо, а потом она улыбается, как будто одобряюще. — Пэп, — говорит она, показывая на мой нос. — Смотри, дядя Пэт, какая умная у меня девочка! — восклицает Ронни, гладя шелковистые черные волосики. — Она уже знает, как тебя зовут! Эмили пахнет морковным пюре, которым покрыты ее щеки, пока Ронни не вытирает их насухо салфеткой. И вправду очень милый ребенок. Я тут же понимаю, почему Ронни так много писал о своей дочери — почему он ее так любит. Мне приходит в голову, что мы с Никки тоже когда-нибудь заведем детей, и я чувствую такой прилив счастья, что целую маленькую Эмили в лобик, словно она ребенок Никки, а я ее отец. А потом я целую ее лобик снова и снова, пока она не начинает хихикать. — Пиво? — предлагает Ронни. — Мне вообще-то лучше не пить, я же принимаю лекарства и… — Пиво, — утвердительно кивает Ронни, и вот мы уже пьем пиво, сидя на террасе, а Эмили на коленях у отца посасывает разбавленный яблочный сок из бутылочки. — До чего приятно выпить с тобой пивка, — говорит Ронни, звякая своей бутылкой «Иинлинг лагера» о мою. — Кто еще будет сегодня? — Сестра Вероники, Тиффани. — Тиффани и Томми? — Я припоминаю мужа Тиффани со свадьбы Ронни и Вероники. — Только Тиффани. — А где Томми? Ронни отхлебывает пива, поднимает глаза на заходящее солнце: — Томми умер некоторое время назад. — Что? — переспрашиваю, потому что ничего не слышал об этом. — Господи, мне очень жаль… — Просто постарайся не упоминать Томми сегодня вечером, хорошо? — Конечно, — отвечаю и делаю несколько больших глотков пива. — А как он умер? — Как умер кто? — раздается женский голос. — Привет, Тиффани, — окликает ее Ронни, и внезапно она оказывается рядом с нами на крыльце. На Тиффани черное вечернее платье, каблуки и бриллиантовое ожерелье, а ее макияж и прическа кажутся мне чересчур безупречными, словно она из кожи вон лезла, чтобы выглядеть привлекательно, как иногда делают пожилые женщины. — Ты же помнишь Пэта? Я встаю, мы обмениваемся рукопожатиями, и от того, как Тиффани заглядывает в мои глаза, становится немного не по себе. Мы возвращаемся в дом, и после короткой светской беседы я оказываюсь наедине с Тиффани. Сидим на противоположных концах дивана в гостиной, пока Вероника заканчивает готовку, а Ронни укладывает Эмили. — Ты сегодня очень красивая, — говорю я, когда молчание становится неловким. До того как началось время порознь, я никогда не делал Никки комплиментов по поводу ее внешности, и, думаю, это очень вредило ее самооценке. Пожалуй, теперь мне стоит попрактиковаться в умении говорить женщинам комплименты, чтобы к возвращению Никки они звучали естественно. Впрочем, Тиффани действительно очень красивая, хотя и перестаралась с косметикой. Она на несколько лет старше меня, но у нее спортивная фигура и длинные шелковистые черные волосы. — Что у тебя со щекой? — спрашивает Тиффани, не глядя на меня. — Несчастный случай — штангу уронил. Она не сводит глаз со своих рук, сложенных на коленях. На ее ногтях свежий кроваво-красный лак. — Где ты сейчас работаешь? — интересуюсь я, решив, что эта тема безопасна. Она морщит нос, будто я пустил газы: — Меня уволили несколько месяцев назад. — Почему? — Это что, так важно? — бросает она, встает и уходит на кухню. Я допиваю вторую бутылку пива и жду возвращения Ронни. Обстановка за ужином ужасно изысканная: свечи горят, посуда шикарная, особое столовое серебро. Но мне неуютно. Мы с Тиффани храним молчание, а Ронни с Вероникой говорят так, будто нас здесь нет. — Пэт — большой любитель истории. Он знает все о каждом президенте США. Давай спроси у него что-нибудь — что угодно! — говорит Ронни. Тиффани даже не поднимает глаз от своей тарелки, и вступает Вероника: — Моя сестра — танцовщица. У нее выступление через два месяца. Пэт, ты должен увидеть, как она танцует модерн. Это так красиво! Боже мой, как бы я хотела танцевать, как Тиффани! Если она разрешит, в этом году мы все пойдем на ее выступление, и ты обязательно должен к нам присоединиться. Осторожно киваю в ответ на вопросительный взгляд Тиффани. Наверное, пойду с ними, просто чтобы учиться проявлять доброту. К тому же Никки наверняка захотела бы побывать на танцевальном представлении, а я решил отныне делать то, что нравится Никки. — Мы с Пэтом будем тренироваться вместе, — подхватывает Ронни. — Смотри, какой у меня подтянутый приятель! Рядом с ним приходится краснеть от стыда. Пэт, надо будет мне наведаться в твой спортзал. — Тиффани любит отдыхать на пляже, правда, Тифф? Давайте как-нибудь на выходных вчетвером махнем на пляж, и Эмили захватим. Лучше в сентябре, когда схлынут толпы. Можно устроить пикник. Пэт, ты как насчет пикника? Тиффани обожает пикники, да, Тифф? Ронни и Вероника обмениваются замечаниями о своих гостях почти пятнадцать минут кряду, а когда наконец наступает затишье, я спрашиваю, слышал ли кто-нибудь о сносе стадиона «Вет». К моему удивлению, и Ронни, и Вероника подтверждают, что его разрушили несколько лет назад, как и сказал мой отец, отчего мне становится очень и очень тревожно: ведь я совершенно ничего не помню об этом, как и о годах, которые якобы прошли с тех пор. Подумываю, не спросить ли, как давно появилась на свет Эмили, потому что помню письмо от Ронни с фотографией девочки, полученное вскоре после ее рождения, но не решаюсь. — Ненавижу футбол, — подает голос Тиффани, — больше всего на свете. И какое-то время мы едим в полной тишине. Тремя переменами блюд, обещанными Ронни, оказываются пиво, лазанья с гарниром из запеченной спаржи и лаймовый пирог. Все они великолепны, о чем я и говорю Веронике — снова упражняюсь в комплиментах для Никки, — а жена Ронни на это отвечает: — А ты думал, что я плохо готовлю? Я знаю, это сказано в шутку, однако Никки сочла бы фразу очередным подтверждением того, какой злюкой может быть Вероника. Мне приходит в голову: будь со мной Никки, мы бы еще долго обсуждали прошедший вечер, уже лежа дома в постели, — мы всегда так делали, если нам случалось где-то подвыпить. Сейчас, за обеденным столом у Ронни, от этой мысли мне становится одновременно грустно и радостно. Когда мы заканчиваем с пирогом, Тиффани встает и объявляет, что устала. — Но мы только поели, — возражает Вероника. — И еще мы собирались играть в «Тривиал персьют»^[7] и… — Устала, говорю. Молчание. — Ну что, — наконец спрашивает Тиффани, — ты проводишь меня до дома или как? Я не сразу понимаю, что она обращается ко мне, но, когда доходит, быстро отвечаю: — Да, конечно. А что еще я могу сказать, раз уж теперь стараюсь проявлять доброту? Ночь теплая, но не жаркая. Мы с Тиффани проходим с квартал, прежде чем я спрашиваю, где она живет. — С родителями, понятно? — бросает она, не глядя на меня. — Вот как. — Соображаю, что мы всего в четырех кварталах от дома Вебстеров. — Ты ведь тоже живешь с родителями? — Ну да. — Ну вот и все. На улице темно, наверное около половины десятого. Тиффани, скрестив руки на груди, довольно быстро цокает каблуками, и вскоре мы уже стоим перед домом ее родителей. Она поворачивается ко мне — чтобы попрощаться, думаю я, но не тут-то было. — Слушай, я с самого колледжа не ходила на свидания, так что я не знаю, как играть в эти игры. — Какие игры? — Я видела, как ты смотрел на меня. Пэт, не надо пудрить мне мозги. Я живу в пристройке за домом, там отдельный вход, так что мои предки нас не застукают. На ужин ты явился в футболке, по-моему, это просто отвратительно, но можешь трахнуть меня, только давай сначала выключим свет. Хорошо? Я настолько потрясен, что теряю дар речи, и долгое время мы просто стоим друг против друга. — Или нехорошо, — добавляет Тиффани, и в следующую секунду она уже плачет. Я прихожу в такое замешательство, что говорю, думаю и беспокоюсь одновременно, совершенно не понимая, что мне следует сказать или сделать. — Слушай, было приятно провести с тобой время, и ты действительно очень красивая, но я женат. — И в доказательство показываю обручальное кольцо. — Я тоже замужем. — Она поднимает левую руку; на пальце блестит кольцо с бриллиантом. Ронни сказал, что ее муж умер, то есть она на самом деле вдова, а вовсе не замужняя женщина, но я ничего не говорю, потому что теперь стараюсь проявлять доброту, а не доказывать свою правоту, — я научился этому на психотерапии, и Никки наверняка оценит. Мне очень грустно оттого, что Тиффани по-прежнему носит обручальное кольцо. Внезапно я оказываюсь в объятиях Тиффани. Она прячет лицо у меня на груди, и ее макияж вместе со слезами оказывается на моей новой футболке Хэнка Баскетта. Я не люблю, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки, и вовсе не хочу, чтобы Тиффани пачкала косметикой футболку, которую подарил мне брат, — футболку, на которой все буквы и цифры по-настоящему прострочены, а не просто приклеены, — но, к собственному удивлению, обнимаю Тиффани в ответ. Я кладу подбородок поверх ее блестящих черных волос, вдыхаю запах ее духов — и тоже плачу, что пугает меня до ужаса. Наши тела вздрагивают в унисон, мы как одна большая водяная турбина. Так мы плачем вместе не меньше десяти минут, а потом она вдруг отпускает меня и бежит за дом. Когда я возвращаюсь домой, отец смотрит телевизор. «Иглз» играют против «Джетс» в товарищеском матче, о котором я не знал. Отец даже не поднимает на меня глаз — чего еще ждать, раз я теперь такой никудышный болельщик? Мама говорит, звонил Ронни. Это важно, и я должен срочно перезвонить. — Что случилось? Что с твоей футболкой? Это что, косметика?.. — спрашивает она и, не дождавшись моего ответа, повторяет: — Надо перезвонить Ронни. Но я никому не звоню, а ложусь на кровать и гляжу в потолок своей спальни, пока не встает солнце. Наполняются жидкой лавой

На единственном снимке Никки — только ее голова, и жаль, что я так и не сказал жене, как сильно он мне нравится. Она наняла профессионального фотографа и даже сделала в местном салоне красоты макияж и прическу перед съемкой, а за неделю до того сходила в солярий, потому что я родился в конце декабря, а фотография предназначалась в подарок на мой двадцать восьмой день рождения. Голова Никки слегка повернута, так что левую щеку видно лучше, чем правую, обрамленную завитком пшеничных волос. Видно и левое ухо: на Никки висячие бриллиантовые сережки, которые я подарил на первую годовщину нашей свадьбы. В солярий она ходила только для того, чтобы проступили веснушки на носу, — я их просто обожаю и скучаю по ним каждую зиму. На снимке они четкие: Никки сказала, что в них-то и была вся задумка и что она, зная, как я люблю ее веснушки, специально попросила фотографа поместить их в фокус. У нее треугольное лицо, подбородок слегка заостренный. Нос похож на нос львицы — длинный и величественный, а глаза — цвета травы. До чего же я люблю вот это выражение лица — как будто она слегка надулась, не то улыбается, не то ухмыляется, а губы так блестят, что всякий раз, когда я рмотрю на снимок, не могу удержаться и не поцеловать его. И сейчас я снова целую фотографию, ощущая холодную ровную поверхность стекла и оставляя на нем след поцелуя, который стираю своей футболкой. — Господи, Никки, как же мне тебя не хватает! — признаюсь я, но фотография, как всегда, молчит. — Прости, что сначала мне не понравился этот снимок, — ты не поверишь, но сейчас я без него просто жить не могу. Помню, я сказал тебе, что подарок не такой уж и замечательный, но это было до того, как я начал проявлять доброту, а не доказывать всем подряд, что я прав. Ну да, я просил подарить мне новый набор для барбекю, однако я очень рад, что у меня есть эта фотография, только благодаря ей я продержался все это время в психушке и захотел стать лучше. Теперь я другой. Я не просто понимаю, но по-настоящему ценю, что ты вложила в этот подарок столько мыслей и усилий. Это единственный твой портрет, который у меня остался. Какой-то негодяй украл все наши фотографии из маминого дома, польстившись на дорогие рамки… Внезапно, ни с того ни с сего, я вспоминаю про видеозапись нашей свадьбы: там Никки и ходит, и танцует, и разговаривает, а в одном месте она даже заявляет, глядя прямо в камеру, как будто обращается ко мне: «Я люблю тебя, Пэт Пиплз, жеребец ты этакий!» От этой фразы я до упаду смеялся, когда смотрел видео в первый раз вместе с отцом и матерью Никки. Стучусь в спальню к родителям, потом еще раз. — Пэт? — отзывается мама. — Мне вообще-то на работу утром, ты в курсе? — ворчит отец, но я не обращаю на него внимания. — Мам? — говорю я двери. — Что такое? — Где видео с моей свадьбы? Молчание. — Помнишь, была кассета с записью моей свадьбы? Она по-прежнему молчит. — Она в коробке с другими кассетами, в кладовке? Через дверь я слышу, как родители перешептываются, а потом мама отвечает: — Дорогой, кажется, мы давно отдали тебе кассету. Она, наверное, осталась в твоем прежнем доме. Извини. — Что? Да нет же, она внизу, в кладовке. Ничего, я сам найду. Спокойной ночи. Однако, перерыв всю коробку с кассетами в кладовке, нужной я не обнаруживаю. Обернувшись, вижу, что мама спустилась вслед за мной в гостиную, стоит в ночной рубашке и кусает ногти. — Где она? — Мы отдали ее… — Не ври мне! — Наверное, переложили куда-то, но она найдется рано или поздно. — Переложили? Она же невосстановима! — Это всего лишь видеокассета, но во мне закипает злость, хоть я и понимаю, что надо как-то с этим справляться. — Вы же знали, как она важна для меня. Как вы могли ее потерять? Как? — Успокойся, Пэт. — Мама выставляет ладони перед грудью и делает осторожный шаг в мою сторону, словно пытается подкрасться к бешеной собаке. — Расслабься, Пэт. Просто расслабься. Но я злюсь все больше и больше, однако, прежде чем успеваю сказать или сделать какую-нибудь глупость, вспоминаю, что я на волоске от возвращения в психушку, куда Никки никогда не приедет. Пулей проношусь мимо мамы, спускаюсь в подвал и делаю пятьсот подъемов корпуса на «Стомак-мастере-6000». После этого я все еще зол, поэтому сорок пять минут кручу педали велотренажера, а затем пью воду, пока не чувствую, что готов приступить к пятистам отжиманиям. Лишь когда мои грудные мышцы наполняются жидкой лавой, я решаю, что вполне успокоился и могу идти спать. В доме стоит полная тишина, а свет в родительской спальне погашен. Беру фотографию Никки, иду с ней на чердак, выключаю вентилятор, забираюсь в спальник, пристраиваю Никки рядом с изголовьем, целую на ночь — и потею, сгоняя жир. Я не поднимался на чердак с того самого раза, когда ко мне являлся Кенни Джи. Очень боюсь, что он придет снова, но надо же как-то бороться с лишним весом. Я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, снова и снова, и сплю до утра без всяких происшествий. Наломав дров, как Димсдейл