Обвиняется в вооруженном нападении 8 страница

П

Р

— Пр… — шепчу я.

— Что?

— Пр, — повторяю. Это звук. Даже слог. Туманное созвездие превращается в слово.

— Что это? — спрашиваю я и показываю в потолок.

— Что "что"? Цитаты?

Встаю и очерчиваю рукой нужное предложение:

— Вот это.

— Это строчка из "Представь" Леннона.

— Какая?

— "Попробуй, это просто".

Я замираю, глядя в потолок, как отважный покоритель космоса. Потом опять ложусь, подложив руки под голову, широко раскрыв глаза. У меня нет ответов для Джули, но я чувствую, они существуют. Тусклые мерцающие точки в темной дали.

Тихие шаги. Грязь под ботинками. Ни взгляда в сторону. Странные мантры крутятся у меня в голове. Старые, дряхлые мантры из темных переулков. Куда ты идешь, Перри? Глупый ребенок. Безмозглый мальчишка. Куда? Каждый день вселенная становится все больше, темнее, холоднее. Замираю у черной двери. В этом железном доме живет девочка. Я ее люблю? Трудно сказать. Но кроме нее ничего не существует. Она — одинокое красное солнце в расширяющейся пустоте.

Я захожу в дом. Она сидит на лестнице, обняв колени. Прикладывает палец к губам.

— Папа, — шепчет она.

Смотрю наверх, в сторону комнаты генерала. Из сумерек доносится его голос:

— Вот и ты, Джули. Водная горка. Помнишь водную горку? Я десять ведер перетаскал, чтобы ты один раз съехала. Двадцать минут работы ради десяти секунд счастья. Стоило того? Я думал, что да. Мне нравилось смотреть на твое лицо, когда ты вылетала из трубы. Даже тогда ты была вылитая мать.

Джули тихо встает и направляется к выходу.

— Ты вся в нее, Джули. Вся в нее. От меня в тебе ничего нет. Как она могла?

Открываю дверь и пячусь наружу. Джули неслышными шагами выходит за мной.

— Как можно было быть такой слабой? — продолжает ее отец голосом до слез раскаленной стали. — Бросить нас одних?

Уходим молча. С неба моросит дождик, и мы стряхиваем его с волос, как собаки. Мы идем к полковнику Россо. Его жена открывает дверь, видит лицо Джули — и крепко ее обнимает. Наконец-то мы снова в тепле.

Россо сидит в гостиной, пьет кофе и читает книжку, явно побывавшую где-то в сырости, а потом рассохшуюся. Джули и миссис Россо отправляются на кухню, а я сажусь напротив.

— Привет, Перри, — говорит он.

— Здравствуйте, полковник.

— Как ты, держишься?

— Пока жив.

— Для начала неплохо. Как живется одному?

— Отвратительно.

Некоторое время Россо молчит.

— Что-то не так?

Долго подбираю слова. Кажется, я забыл большую их часть.

— Он мне соврал, — наконец тихо произношу я.

— О чем?

— Сказал, что мы все исправим. Что если не сдаваться, рано или поздно все будет хорошо.

— Он в это верил. По-моему, я тоже верю.

— А потом взял и погиб. — Мой голос дрожит. Сжимаю его в тиски. — Бессмысленно погиб. Он не был на поле боя, не принес себя в жертву ради великого дела, просто несчастный случай на работе, какой мог случиться с кем угодно и когда угодно в истории.

— Перри…

— Сэр, я не понимаю. Какой смысл восстанавливать мир, если нам и жить-то всего ничего? Зачем столько вкалывать? Рано или поздно все закончится. Без предупреждения. Кирпич по башке — и все.

Россо не отвечает. Мы молчим, и тихие голоса на кухне кажутся громче. Они переходят на шепот, пытаясь скрыть от полковника то, что он наверняка и без них знает. Наш мир слишком устал, чтобы кого-то волновали преступления вождей.

— Я хочу вступить в войска Обороны, — объявляю я. Мой голос тверд. Мое лицо — камень.

Россо со вздохом откладывает книгу.

— Зачем, Перри?

— Потому что в этом мире нет смысла заниматься чем-то еще.

— Я думал, ты хочешь стать писателем.

— Это никому не нужно.

— Почему?

— Есть множество дел гораздо важнее. Генерал Гриджо говорит, что скоро всему конец. Я не хочу тратить свои последние дни, царапая буквы на бумаге.

— Литература — это не буквы на бумаге. Это общение. Это память.

— Всe это больше никому не нужно. Поздно.

Он изучает мое лицо. Снова берет свою книгу и спрашивает:

— Знаешь, о чем она?

— "Гильгамеш"?

— Да. Эпос о Гильгамеше, одна из самых первых книг в истории. Можно даже сказать, дебютный роман человечества. — Россо принимается листать ломкие пожелтевшие страницы. — Любовь, секс, кровь и слезы. Поиски вечной жизни. Бегство от смерти. — Он протягивает книгу мне. — Больше четырех тысяч лет назад она была написана на хрупких каменных табличках людьми, которые пахали землю и редко доживали до сорока. Она пережила войны, катастрофы и эпидемии и до сих пор не потеряла смысла. Вот он я — сижу посреди руин и читаю.

Я смотрю на Россо, но книгу не беру. Мои пальцы впиваются в кожаные подлокотники.

— Породивший эту книгу мир давно погиб, мертвы все, кто имел к ней хоть какое-то отношение. И тем не менее она продолжает влиять на настоящее и будущее, а все потому, что кто-то не поленился сохранить ее. Сказать словами. Запомнить.

Хватаю книгу и открываю посередине. На месте слов, обратившихся в прах, и строк, навсегда утраченных историей, страницы испещрены многоточиями. Я смотрю на них, и все вокруг заполняется точками.

— Не хочу ничего помнить, — говорю я и захлопываю книгу. — Я хочу вступить в войска Обороны. Я хочу рисковать жизнью. Я хочу забыть.

— Что ты говоришь, Перри?

— Ничего.

— А кажется, как будто говоришь.

— Нет. — Столпившиеся в комнате тени забиваются в мельчайшие черточки наших лиц, отнимают цвет у наших глаз. — Ничего, достойного слов, не осталось.

Я оцепенел. Я плыву в черноте его мыслей и вибрирую в унисон его горю, я огромный церковный колокол.

— Перри, что ты делаешь? — шепчу я в пустоту. — Превращаешься? Восстанавливаешь свою жизнь?

Т-с-с-с, — говорит Перри. — Молчи, а то все испортишь. Мне это нужно.

Я заплываю в соленую тьму его непролитых слез. Я жду.

Утреннее солнце заливается через балконное окно прямо в комнату. Зеленоватое свечение граффити растворилось в синеве потолочной краски. Девушки все еще спят, я же бодрствовал почти всю ночь, за исключением пары нелегких часов. Не в состоянии и дальше оставаться в неподвижности, я вылезаю из-под одеяла и потягиваюсь, щелкая суставами, подставляя палящему солнцу то одну, ту другую щеку. Нора бормочет во сне какие-то медицинские словечки, не то "митоз", не то "мейоз"… а может, и "некроз". Рядом лежит потрепанный учебник. С любопытством наклоняюсь над ней и осторожно беру книгу.

Я не могу прочесть заголовок, но обложку узнаю сразу. Умиротворенное спящее лицо с обнаженными венами на шее. "Анатомия" Грея.

Бросив нервный взгляд через плечо, выхожу в коридор и принимаюсь листать. Все органы и кости, вся затейливая архитектура человеческого тела слишком хорошо мне знакома. В этой книге рассеченные тела чисты и совершенны, их черты не запятнаны ни грязью, ни кровью. Тикают минуты, а я сижу над иллюстрациями, как мальчишка-католик с "Плейбоем", терзаясь чувством вины. Подписей я прочесть не могу, но пока изучаю картинки, в голове всплывает несколько латинских слов, наверное, из прежней жизни. Либо я нахватался их на какой-нибудь лекции в колледже, либо насмотрелсяя документального кино. В моей голове термины кажутся нелепыми, неуместными, но я хватаюсь за них, закрепляю в памяти. Зачем мне это надо? Зачем мне названия и предназначения всех этих безупречно красивых устройств, которые я годами осквернял? Потому что я не заслуживаю их анонимности. Я хочу боли знания, я хочу познать их, а через них и себя, я хочу понимать, кто я такой. Может быть, этот докрасна раскаленный, стерилизованный слезами скальпель сможет вырезать из меня гниль.

Так проходят часы. Рассмотрев каждую страницу и вытащив из памяти каждый слог, который там скрывался, осторожно кладу книгу обратно Норе на кровать и выхожу на балкон, надеясь, что теплое солнце хоть как-то успокоит мою нравственную тошноту.

Опираюсь на поручень и рассматриваю узкие улочки города Джули. Ночью темный и безжизненный, сейчас он гудит, как Таймс-сквер. Интересно, чем они все занимаются? У нас в аэропорту тоже иногда собираются толпы, но на самом деле там ничего не происходит. Мы ничего не делаем, мы ждем, пока что-нибудь случится. Здесь же все утопает в пьянящем дурмане желаний. Мне вдруг хочется спуститься к ним, живым, смешаться с потной, одышливой толпой, задевать прохожих плечами, расталкивать всех на своем пути. Если на мои вопросы и есть ответы, то они сокрыты где-то там, под тяжелыми подошвами грязных ботинок.

Из комнаты до меня доносятся тихие голоса — девушки наконец-то проснулись. Возвращаюсь в дом и залезаю обратно под одеяло рядом с Джули.

— Доброе утро, Р, — неуверенно говорит Нора. Кажется, ей все еще сложно разговаривать со мной как с человеком. Каждый раз, когда приходится таким образом подтверждать мое существование, она едва сдерживает смех. Раздражает, но можно понять.

Я диковина, к которой сразу не привыкнешь.

— Привет, — хрипит Джули, выглядывая из-за подушки. У нее припухли глаза, а на голове вообще творится нечто невообразимое — такой растрепанной я ее еще ни разу не видел. Интересно, хорошо ли ей спалось и что снилось. Жаль, что я не могу загнуть в ее сны с той же легкостью, с какой она навещает мои.

Джули перекатывается на бок и подпирает голову рукой. Прокашливается.

— Итак. Вот ты и здесь. Что теперь?

— Хочу… посмотреть город.

— Зачем? — Она испытующе смотрит на меня.

— Хочу… знать, как вы… живете. Живые.

Она поджимает губы.

— Слишком рискованно. Тебя могут заметить.

— Да ладно тебе, — вмешивается Нора. — Сюда-то он как-то добрался. Давай устроим экскурсию! Припечем его в порядок, переоденем. Если даже Тед его не раскусил, то и в город ему можно! Будет осторожно себя вести — ничего с ним не случится. Р, ты ведь будешь осторожен?

Киваю, не сводя глаз с Джули. Она некоторое время молчит. Наконец откидывается на спину и испускает вздох, который мы с Норой принимаем за согласие.

— Ура! — радуется Нора.

— Погоди радоваться. Р, сначала мы разберемся с твоим внешним видом. Если получится неубедительно, все отменяется. И если кто-нибудь на улице начнет на тебя пялиться, тоже. Согласен?

Киваю.

— Не кивай, говори словами.

— Согласен.

Взъерошенная, Джули вылезает из-под одеяла, забирается на кровать и начинает придирчиво меня рассматривать.

— Ладно, — говорит она. — Попробуем привести тебя в приличный вид.

Жаль, что моя жизнь не кино и о монтаже можно только мечтать. Было бы куда проще выдержать минутную нарезку под пошленький мотивчик, чем два изнурительных часа, которые они тратят, чтобы придать мне более-менее презентабельный вид. Мне моют и стригут волосы. Истирают об мои зубы новую зубную щетку, но в лучшем случае моя улыбка потянет на англичанина-кофемана. Пытаются переодеть меня во что-то неженственное из запасов Джули, но она такая худышка, что ее футболки и рубашки лопаются на мне, как на громадном качке. В конце концов они сдаются, и я сижу голый в ванной и жду, пока они постирают мой официальный костюм.

Решаю принять душ. Я давно позабыл чувство струящейся по телу воды и теперь смакую его как первый глоток вина, как первый поцелуй. Горячие струи смывают с меня месяцы, если не годы грязи и крови — частично моей, но в основном чужой. Вся эта дрянь стекает в водосток, в подземный мир, на тот свет — где ей и место. Из-под грязи проступает моя кожа — светло-серая, вся в порезах, царапинах и дырках от пуль, но чистая.

До сих пор я ни разу не видел своего тела.

Когда моя одежда высохла и Джули подлатала самые заметные дыры, я одеваюсь, наслаждаясь незнакомым чувством чистоты. Рубашка больше не липнет к телу. Штаны больше не трут.

— Хоть галстук сними, — советует Нора. — Этот твой нарядец отстал от моды войн на десять.

— Нет, оставь! — с капризной улыбкой заявляет Джули. — Мне нравится галстук. Без него ты совсем серый.

— Джулс, ему только галстука не хватало. Забыла, как все пялились, когда мы начали носить кроссовки вместо ботинок?

Вот именно. Все и так знают, что мы не носим форму. Пока Р с нами, он может хоть в трениках и цилиндре щеголять, никто и слова не скажет.

— Тоже вариант, — улыбается Нора.

Итак, красное шелковое безобразие восстановлено в правах. Джули помогает мне его завязать, причесывает и укладывает волосы чем-то липким. Нора тщательно обрызгивает меня мужским дезодорантом.

— Фу, Нора, — фыркает Джули. — Ненавижу эту радость. Он ведь даже не воняет.

— Немножко воняет.

— Теперь.

— Пусть лучше пахнет химзаводом, а не трупом, логично? Заодно и собаки к нему не сунутся.

Потом они принимаются обсуждать, не надеть ли на меня солнечные очки, но в итоге решают, что мои неестественно серые глаза будут выглядеть менее подозрительно, чем любые попытки их скрыть.

— Не так это и заметно, — заявляет Джули. — Не играй ни с кем в гляделки — и все.

— Все будет нормально, — добавляет Нора. — Все равно здесь никто ни на кого особо не смотрит.

Завершающая деталь моей маскировки — грим. Сижу перед зеркалом, как голливудская актриса, готовящаяся к крупному плану, а они меня пудрят и румянят — раскрашивают мою черно-белую кожу. Наконец все закончено — и я в изумлении смотрю в зеркало.

Я живой.

Я красивый, молодой, счастливый, успешный, в самом расцвете сил, у меня только что закончилась деловая встреча, и я направляюсь в спортзал. Не выдерживаю и смеюсь. Смотрю на себя в зеркало, и вся нелепость происходящего выплескивается наружу.

Смех. Тоже в первый раз.

— Вот это да! — поражается Нора. Джули только хмыкает, склонив голову. — Да ты красавчик! Джули, одолжи мне его! Только на сегодня!

— Заткнись ты, — смеется Джули и продолжает меня разглядывать. Трогает узкий желобок у меня на лбу, который когда-то оставил ее нож. — Это надо будет прикрыть. Извини, Р. — Наклеивает сверху пластырь и прижимает его рукой. — Вот так. — Снова отступает и смотрит на меня, как художник-перфекционист на новую картину — довольным, но критическим взглядом.

— Убе… дительно?

— Хм-м, — отвечает она.

Растягиваю губы в своем лучшем подобии обаятельной улыбки.

— Господи. Никогда больше так не делай.

— Веди себя естественно, — поддакивает Нора. — Представь себе, что ты в аэропорту, среди друзей. Если вы друг с другом дружите, конечно.

Вспоминаю тепло, которое прилило к моему лицу, когда Джули впервые назвала меня по имени — еще в аэропорту, над лотком тайской лапши и бутылкой пива.

— Вот, другое дело, — одобряет Нора.

Джули кивает и закрывает рот кулаком, как будто пытается сдержать какое-то очень сильное чувство. Головокружительную смесь восторга, гордости и любви.

— Чистота тебе идет, Р.

— Спасибо.

Она делает глубокий, решительный вдох.

— Ну хорошо. — Натягивает на свои кудри вязаную шапочку и застегивает спортивную куртку. — Пошли смотреть, как изменились люди, с тех пор как ты с ними распрощался.

В прежние времена, отправляясь на охоту, я нередко поднимал глаза на Стадион и представлял себе рай на земле. Стадион был для меня городом-утопией, населенным счастливыми, красивыми, ни в чем не нуждающимися людьми, я завидовал им, как мог, и оттого еще сильнее хотел их всех съесть. А теперь… кто бы мог подумать. Крыши из гофрированного железа, блестящие на солнце. Зудящие мошкарой загоны, переполненные беспокойным, накачанным гормонами скотом. Покрытое неотстирываемыми пятнами белье, белыми флагами хлопающее на проводах.

— Добро пожаловать в Город-Стадион! — раскинув руки, восклицает Джули. — Самое большое поселение людей на территории, ранее известной как Америка.

Зачем мы тут остались? — бормочут во мне голоса, пока Джули показывает достопримечательности. — Что такое город, зачем он нам нужен? Откажись от культуры, торговли, бизнеса и удовольствий — и что от него останется? Пустая. сеть безымянных улиц, населенных безымянными людьми?

— Нас в этой клетке больше двадцати тысяч, — рассказывает Джули, пока мы проталкиваемся к центральной площади. — Скоро станет так тесно, что мы схлопнемся. И останется от человечества огромная безмозглая амеба.

Почему мы не разъехались? Не поднялись в горы, не пустили корни там, где воздух прозрачнее и вода чище? Что нам нужно друг от друга, зачем мы остаемся в этом душном нагромождении тел?

Я стараюсь смотреть под ноги, не выделяться из толпы и не бросаться в глаза. Украдкой поглядываю на сторожевые вышки, водонапорные башни, новые здания, растущие буквально на глазах, все в искрах электросварки — но в основном смотрю на свои ноги. На асфальт. На грязь и собачье дерьмо, скрадывающие резкие углы улиц.

— Мы выращиваем меньше половины необходимого провианта, — сообщает Джули, когда мы проходим мимо садов — зеленой дымки зелени за ироничными стеклами парников. — Так что вся настоящая еда выдается скудным пайком, а когда его не хватает — догоняемся карбтеином.

Трое подростков в желтых комбинезонах тащат и тележку с апельсинами, и у одного я замечаю на щеке странные пятна, темные сухие вмятины, как на яблоке, как будто клетки просто взяли и усохли.

— О лекарствах я вообще не говорю — их каждый месяц уходит столько, что хватило бы набить целую аптеку. Разведкоманды едва успевают пополнять запасы. Рано или поздно у нас кончится последний пузырек прозака, и мы пойдем войной на соседей.

Или мы просто боялись? — недоумевают голоса. — Если страх правил нами в лучшие времена, разве справились бы мы с худшими? Конечно нет — мы окружили себя самым высоким забором, какой нашли. Нас становилось все больше. Нас наконец стало больше всех. И мы сделались сильнее всех, и мы выбрали величайших генералов и нашли больше всех оружия, думая, что этот максимализм как-то перекуется в счастье. Но это было бы слишком просто.

— Самое удивительное, — говорит Нора, с трудом разминувшись с чудовищно раздутым животом беременной женщины, — что всем, похоже, наплевать, сколько у нас проблем, они только и знают, что новых детишек стругать. Давайте, давайте населим мир нашими копиями, ведь раз когда-то повелось, значит, так и надо жить!

Джули бросает на Нору косой взгляд, хочет что-то сказать, но передумывает.

— И пусть мы скоро передохнем с голоду и нас похоронят под горой обкаканных пеленок, никому не хватает смелости и заикнуться, что сейчас не время плодиться и размножаться.

— Да, но… — неожиданно робко возражает Джули. — Тебе не кажется, что… Не знаю… Что в этом есть своя красота? Что мы продолжаем жить и расти вопреки даже тому, что наш мир давно умер? Что мы возрождаемся, сколько бы нас ни погибло?

— И чего такого красивого в этом твоем возрождении? Герпес тогда тоже красивый?

— Да хватит тебе притворяться, Нора, ты же любишь людей. Это Перри у нас был мизантропом.

Нора со смехом пожимает плечами.

— Дело не в поддержании популяции, а в сохранении знаний, передаче их другим поколениям. Только так нам не настанет конец. Эгоизм, конечно, но какой иначе смысл у наших жизней, раз они такие короткие?

— Наверное, — уступает Нора. — Все равно ничего другого нам после себя теперь не оставить.

Вот именно, все угасает. Говорят, в этом январе ря пилилась последняя страна на земле.

— Правда? Какая?

— Не помню. Швеция, что ли.

— То есть политическая карта официально пуста. Какая тоска.

— Ну у тебя хоть какое-то культурное наследие есть. Твой папа был из Эфиопии, да?

— Да какая мне сейчас разница? Он свою родину не помнил, я там никогда не была, а теперь ее вообще не существует. Все, что у меня осталось, — темная кожа, и кому сейчас есть до этого дело? Через год-другой все равно все станем серыми, — говорит Нора и машет в мою сторону рукой.

Они продолжают препираться, а я потихоньку отстаю. Я вижу, как они говорят и жестикулируют, слушаю их голоса и не слышу слов.

Что от нас осталось? — стенают призраки из мрака моего подсознания. — Ни стран, ни культур, ни войн, ни даже мира. Что у нас в основе? Что шевелит нашими костями, когда на них не осталось мяса?

К обеду мы выходим на улицу, ранее известную как улица Алмаза. Впереди здания школ — приземистые, самодовольные, — и мой желудок сжимается в кулак. На повороте Джули ненадолго останавливается и бросает печальный взгляд на светлые школьные окна.

— Это учебный центр, — говорит наконец она. — Тебе там не на что смотреть. Пошли дальше.

Я с радость следую за ней прочь от этой мрачной улицы, но мой взгляд задерживается на ярко-зеленой табличке. Я почти уверен, что первая буква — "Д".

— Как… называется? — спрашиваю я, указывая на знак.

— Улица Джули, — улыбается Джули.

— Раньше тут тоже была картинка, что-то вроде алмаза, — говорит Нора. — Но когда построили школы, ее папа взял и переименовал улицу. Правда, прелесть?

— Да, — кивает Джули. — Иногда и папа на такое способен.

Она ведет нас вдоль стены к противоположной главным воротам стороне. Здесь вход в широкий, темный туннель. Наверное, когда-то, когда тысячи людей еще умели радоваться подобной ерунде, через эти туннели на поле выходили спортивные команды. Раз туннель напротив — вход в мир живых, неудивительно, что этот ведет на кладбище.

Джули машет бейджиком перед охраной, и нам открывают ворота. Мы выходим на огромное холмистоe поле, огороженное сеткой-рабицей. Черные кусты боярышника сторожат классические каменные надгробия — кресты, ангелы, святые — и тянут лапы к пестрому серо-золотому небу. Надгробия, наверное, вынесены из какого-нибудь заброшенного похоронного бюро. Эпитафии, похожие на граффити, нанесены на них краской поверх старых резных надписей.

— Здесь мы хороним… то, что от нас остается, — говорит Джули.

Она подходит поближе, а мы с Норой останавливаемся у входа.

Ворота закрыты, и пульс людской жизни сюда не пробивается. Она замещается стоическим молчанием тех, кто умер… навсегда умер. Здесь хоронят обглоданные кучки костей и мертвецов с простреленной головой. Понятно, почему кладбище снаружи оно не только занимает больше места, чем все здешние фермы, вместе взятые, но и боевой дух не поднимает. Куда более мрачное напоминание, чем мирные, залитые солнцем упокойные лужайки старого света и requiem eternum. Это напоминание о будущем. Здесь похоронены не люди, с утратой которых можно смириться, а весь человеческий род, вся цивилизация, весь мир.

— Ты уверена, что хочешь сюда сегодня? — ласково спрашивает Нора.

Джули смотрит на холмы, поросшие клочками бурой травы.

— Я хожу сюда каждый день. Сегодня день. Вторник.

— Да, но… Нам тебя подождать?

Джули задумчиво оборачивается ко мне. Качает головой:

— Нет. Пойдемте.

Она шагает вперед, я за ней. Нора неловко плетется позади с молчаливым удивлением на лице. Тут нет дорожек. Джули идет по прямой, переступая надгробия и холмы, некоторые еще совсем свежие. Ее глаза прикованы к высокой стеле, увенчанной мраморным ангелом. Мы с Джули останавливаемся прямо перед ней. Нора все еще где-то поодаль. Я пытаюсь прочесть имя на постаменте, но оно предпочитает остаться скрытым. Мне не даются даже первые несколько букв.

— Это… мама, — говорит Джули. Холодный вечерний ветер задувает волосы ей в лицо, но она не обращает внимания. — Она ушла, когда мне было двенадцать.

Нора несколько секунд маячит у нас за спинами, потом отходит в сторону, притворившись, что заинтересовалась надписями на могилах.

— Наверное, она сошла с ума, — продолжает Джули. — Убежала в город посреди ночи. Одна. Несколько ошметков нашли… но в могиле ничего нет. — У Джули спокойный голос. Мне вспоминается ее лицо, когда она притворялась зомби в аэропорту, — карикатурная маска не толще паутинки. — Она была настоящей вольной птицей. Дикой огненной богиней, презирающей условности. Ей было девятнадцать лет, когда она познакомилась с отцом. Он вскружил ей голову. Даже не верится, что он когда-то был музыкантом, клавишником в рок-группе. И даже неплохим. Они быстро поженились, а потом… не знаю. Мир полетел к чертям, и папа изменился. Все изменилось.

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но их не видно за волосами. Ее голос начинает дрожать.

Мама старалась. Правда старалась. Наводила порядок, возилась со мной. Всю себя мне отдала. Его ни когда не было дома, так что мы всегда оставались наедине — дикарка и дикареныш. Мы с ней так веселились… Она даже на водяные горки меня водила…

Неожиданно для себя Джули давится словами, всхлипывает и закрывает рот рукой. Из-под грязных прядей, налипших на лоб, на меня умоляюще глядят ее глаза. Ласково убираю ее волосы с лица. Она отрывает от меня взгляд и снова смотрит на могилу.

— Она была не создана для этой убогой дыры, — продолжает Джули, всхлипывая. — Что ей тут было делать? Погибло все, ради чего она жила. Только и осталось, что кривозубая двенадцатилетка, которой каждую ночь снились кошмары, и она прибегала к мамке. Неудивительно, что ей хотелось сбежать.

— Хватит, — говорю я твердо и разворачиваю ее к себе лицом. — Хватит.

По ее щекам текут ручейки — соленый секрет выстреливает из желез сквозь яркие, пульсирующие клетки и суровые красные волоконца. Вытираю ее слезы и притягиваю к себе.

— Ты… живая, — шепчу ей в волосы. — Ради тебя… стоит… жить.

Прижимаю ее к груди и чувствую, как она содрогается, вцепившись в мою рубашку. Если не считать шелеста ветра, стоит полная тишина. Нора смотрит на нас, накручивая прядь волос на палец. Наши глаза встречаются, и она грустно улыбается, как будто извиняется, что не предупредила меня. Но я не боюсь скелетов в шкафу Джули. С каждым из них я готов познакомиться, посмотреть в глаза и пожать руку крепким, костедробительным рукопожатием.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь петь.

— Ты… удивительна… — хриплю я, отчаянно стараясь поймать мелодию Фрэнка. — Удивительна… и все.

После небольшой паузы в Джули вдруг что-то меняется. Она смеется.

— Ух ты, — хихикает она, поднимая на меня веселые глаза, все еще полные слез. — Здорово, Р, честное слово. Вам с зомби-Синатрой надо дуэты записать. Второй выпуск.

Кашляю.

— Я не… распелся.

Она приглаживает мои волосы. Оглядывается на могилу. Тянется в задний карман и достает увядшую ромашку из аэропорта с четырьмя неосыпавшимися лепестками. Кладет ее прямо на землю перед стелой.

— Прости, мам. Ничего лучше не нашла.

Берет меня за руку.

— Мам, это Р. Он очень хороший, тебе бы понравился. Цветок и от него тоже.

Пусть могила и пуста, я бы не удивился, если бы земля разверзлась и рука ее матери схватила меня за ногу. Все-таки я одна из тех раковых клеток, которые ее убили. Но, судя по Джули, она, наверное, меня бы простила. Они — эти удивительные живые женщины — похоже, не считают, что я причастен к гибели всех, кого они потеряли. Они считают меня исключением, и этот бескорыстный дар повергает меня в ужас. Я хочу его как-то отработать, заслужить их прощение. Я хочу восстановить тот мир, который помог разрушить.

Мы отходим от могилы, и Нора снова возвращается к нам. Она гладит Джули по плечу и целует в лоб.

— Ты как?

— Как всегда, — кивает Джули.

— Давай я тебе лучше кое-что хорошее скажу.

— Давай.

— Я видела рядом с домом дикие цветы. В канаве растут.

Джули с улыбкой вытирает последние слезы, но не отвечает.

Мы идем обратно, и я внимательно вглядываюсь в могильные плиты. Многие покосились, остальные установлены наобум — кладбище кажется древним, несмотря даже на десятки свежих могил. Я думаю о смерти. И о том, как кратка по сравнению с ней жизнь. Я не знаю, насколько глубоко это кладбище, сколько гробов поставлено друг на друга и какой процент почвы составляет сгнившая плоть.

Вдруг что-то прерывает мои мрачные мысли. Чувствую толчок в животе — наверное, так же мать чувствует ребенка, который вертится в ее утробе. Замираю, подняв одну ногу, и разворачиваюсь на каблуке. С холма неподалеку на меня смотрит ничем не примечательный прямоугольный камень.

— Стойте, — говорю я девушкам и поднимаюсь наверх.

— Куда это он? — чуть слышно спрашивает Нора. — Это же…

Останавливаюсь перед могилой и гляжу на имя на камне. У меня подкашиваются ноги, как будто передо мной разверзлась бездна, и какая-то темная, неодолимая сила тянет меня внутрь. Еще один толчок в животе, рывок за ствол мозга…

Я падаю.

Я Перри Кельвин, и сегодня последний день моей жизни. Как это странно — проснуться с таким знанием. Всю жизнь я воевал с будильником, снова и снова хлопал ПО кнопке и оттягивал подъем на десять минут, с каждым разом презирая себя все больше, пока наконец стыд не выгонял меня из-под одеяла. Только в самое солнечное утро, в редкий день, полный жизни и смысла, я могу легко проснуться и сразу встать. Как странно, что сегодня такой день.

Выскальзываю из замерзших объятий Джули — она тихо всхлипывает во сне — и встаю. Она подтягивает к себе мою половину одеяла и отворачивается к стене. Джули проспит еще много часов, и ей будут сниться бесконечные пейзажи и новорожденные звезды удивительных и пугающих расцветок. Если бы я сейчас не встал, то, проснувшись, она принялась бы расписывать мне свои сны во всех деталях, со всеми дикими сюжетными поворотами и сюрреалистическими образами, для нее яркими, а для меня бессмысленными. Когда-то я дорожил этими ее рассказами, и ее душевное смятение приносило мне горькую радость, но рано или поздно всему настает конец. Наклоняюсь поцеловать Джули на прощание, но губы сами собой поджимаются, и я отстраняюсь, даже не коснувшись.

Наши рекомендации